К осени 1949 года мы перебрались жить в Нижние Эшеры, где большая одноэтажная школа, и не только начальных классов, как в Верхних Эшерах. Старшие дети играли отдельно от нас, первоклашек, поэтому и не запомнились. Класс большой, светлый, на торце закорючки Г-образного здания с небольшой верандой. В Абхазии много, почти все дома с верандами, на которых летом приятно сидеть и делать какие-то дела, даже обедать.
Обычное абхазское поселение с разбросанными домами за зелеными деревьями. Через десяток с лишним лет, здесь построят сейсмологическую станцию, регистрирующую ядерные взрывы и землетрясения. Но тогда это было тихое и малолюдное село. Взрослых почти не видно. Все на работе, и детям приходилось самим коротать время до прихода родителей. К морю мы, мальчики, никогда не ходили, то ли уже был не сезон, то ли расстояние смущало.
В новой школе на первом же уроке непростительно опозорился: поднял руку и попросил разрешения выйти.
— Зачем? – спросила учительница.
— Покакать, — простодушно и честно ответил я.
Все в классе засмеялись, а я понял, что надо было сказать как-то иначе. Но выйти разрешили. Я посетил будку на улице, но, обиженный смехом, в класс не зашел, дождался перемены.
Видимо, о моей оплошности рассказали матери, и вечером она просветила, как нужно говорить. До этого ей и в голову не приходило чему-то учить сына, было не до меня. Я не знал, что она договорилась с учительницей, чтобы меня приняли в первый класс, как бы формально, лишь бы на улице не болтался, поэтому на уроке на меня внимания не обращали, не спрашивали и не учили. Читать я умел, писать тоже. Что еще надо? Мать оказала мне «медвежью услугу».
Остановились жить у одинокой русской женщины, возможно, школьной уборщицы с дочкой лет одиннадцати. Довольно большая разница для возникновения дружбы и совместных игр, но выбирать не приходилось, довольствовались теми, кто был рядом. Она не была красавицей, перед которыми я тушевался и робел: обыкновенная худенькая девочка, на голову выше меня. Отнеслась дружелюбно, без зазнайства своего преимущества, с ней почувствовал как с ровней.
В единственной комнате нас определили спать наверху русской печи, где обычно лежала мать с дочкой, а сейчас обе женщины находились где-то внизу. От них не доносилось ни звука, как обычно бывает между разговаривающими женщинами. Видимо, спали, а у нас ни в одном глазу.
Девочка расспрашивала о моем прежнем месте жительства, с кем и как играл? Близость девочки навевала шаловливые мысли, и я начал выдумывать, что вместе с другими мальчиками забавлялись с девочками по-взрослому.
Девочка охотно поверила, предложила и с ней поиграть так же. Она лежала без трусов, которые не носила за неимением, а мне пришлось приспустить свои и прислониться к теплой попе девочки. Залезть сверху не решился, понимая, что оживленным шевелением можем разбудить взрослых, и последуют стыдные разборки.
Естественно, у нас ничего и не могло получиться. Мы оба не понимали, в чем дело? Нам казалось, что если взрослые этим занимаются, то и нам можно попробовать, чем мы хуже? Просто так лежать со спущенными трусами — глупо, и я отодвинулся, вернул трусы на прежнее место, мы даже не пытались трогать друг друга, зачем? и скоро мы уснули.
Но девочка не забыла интригующей попытки, поверила моим словам, что я что-то могу сделать, и на следующий день, вернувшись со школы и бросив портфель на стол, сразу же предложила заняться взрослыми играми.
Отказался, понимая, что и на этот раз у нас ничего не получится, но она, настроенная определенными мыслями на уроках, настаивала. Её воля оказалась сильнее. Я привык слушаться старших, и снова приспустил трусы.
Пробовали и стоя, и лежа, и совместным падением двух тел на кровать. Она зачем-то достала тазик и пописала в него, за нею и я сделал это, но всё напрасно. И в последующие дни, девочка не оставляла мысли, что у нас может что-то получиться.
Вероятно, её привлекала редкая возможность воспользоваться близостью противоположного пола, и наконец-то раскрыть волнующую загадку взаимодействия двух полов, то ли уже начали просыпаться гормоны под действием возраста и южного солнца, то ли было скучно, хоть какое-то развлечение. Но, скорей всего, она, лёжа на печи, довольно частенько видела непонятные ей пододеяльные развлечения матери с приходящими в дом мужчинами; всезнающие подруги всё рассказали, объяснили, и она поняла, что и ей нужен такой же участник игр.
Нам абсолютно нечем заняться. Полное отсутствие книг, ни одной даже примитивной игрушки. И на улице не лучше. Дети не могут найти себе занятие, вот и перенимают у взрослых их потаенные забавы.
У меня уроков меньше. Девочка приходила со школы немного позже и сразу, пока взрослых нет дома, молча, писала мелом на фанерном сидении венского стула:
Давай еб...ся.
Почему-то она стыдилась произносить это вслух. Мне надоедало одни и те же бесплодные попытки, и я отказывался. Она была уверена, что коли я рассказал о своих забавах, то, значит, так и было, а сейчас почему-то вредничаю, и не хочу её удовлетворить.
Чтобы сломить мою волю, девочка начала пугать, мол, если не буду слушаться, меня заберет чужой дядя с мешком, который сейчас проходил в отдалении возле зеленой изгороди ряда поросших кустов. Я не боялся угроз, но всё же была какая-то опаска – дом вдали от других домов, место пустынное, часто остаюсь один, и было немного обидно, что она пугает, словно маленького мальчика.
В осенний погожий день её мать лущила кукурузу перед входом в дом. Рядом приставная лестница, девочка высоко сидит на перекладине, широко расставив ноги. Я прохожу мимо и случайно, скосив глаза, вижу между раздвинутых ног редкие темные лобковые волосы. На всё это хотелось взглянуть ещё раз, но постеснялся пройти повторно, боясь, что она заметит мой интерес.
Учеба в новой школе и дети особо не запомнились, всё буднично, кроме одного зимнего дня, когда весь класс вывели за школу и сфотографировали. Это было перед новым годом.
У русской женщины прожили менее месяца.
Зима 1949 года выдалась для Грузии рекордно суровой и снежной, температура снижалась до –5, вымерзли некоторые цитрусовые деревья.
Мы снова на новом месте, в небольшой веранде, узкой и длинной. Дров, видимо, в достатке, я не мерз. В комнате тепло и влажно от испаряемого снега и инея на окнах.
Птицы стаями слетались к домам, и мальчики начали их ловить, подставляя под корзину палку с веревкой, за которую и дергали, когда птица забиралась под корзину за крошками. Я тоже загорелся поймать птичку. Поставил алюминиевый таз, к палке привязал бельевую веревку. С первого раза не смог ухватить птицу, она улетела. С третьей попытки поймал синицу. Зажал в кулаке, чувствуя бешеный стук маленького сердечка.
В теплой комнате её выпустил, желая сделать ей благо, чтобы она отогрелась, прежде чем снова полететь на улицу. Синица отчаянно заметалась по комнате, не понимая моих добрых намерений, натыкалась на растянутые веревки, на которых сушилось белье, – мать не знала элементарных истин, что на улице и на морозе белье сохнет быстрее. Я не пытался снова поймать синицу, лишь смотрел, как она мечется. Скоро она затихла в углу и упала.
Позже мне объяснили, что синица околела от резкого перепада температуры, надо было постепенно приучать к теплу. Это классический пример, когда непродуманное добро переходит во зло.
С приходом весны мать сняла комнату у молодой грузинской семьи. У женщины грудной ребенок, которого не спускает с рук. В большой, хозяйской комнате качающаяся резная деревянная колыбелька с дырой для стока мочи. Надо понимать — это прародитель будущих памперсов, когда ребёнку не приходится лежать в луже мочи.
Днем все уходили из дома, который стоял в отдалении от всех домов на курьих ножках. В просторном дворе росло невысокое колючее деревце с мелкими, шершавыми плодами, покрытыми мелкими ворсинками типа киви. Вкус своеобразный, кисло-сладкий. Примечательно то, что подобное дерево больше так и не довелось увидеть, до сих пор не знаю, что это были за плоды? Дерево высотой в два метра, очень крепкое, не ломалось под моим весом.
У них впервые столкнулся с неприкрытой ненавистью взрослой женщины к себе. В прихожей на табуретке стоял стальной бачок с водой, алюминиевая кружка. Как-то мне захотелось напиться воды, я вышел из своей комнаты, подошел к баку, не обратив внимания на стоящую молодку с сыном на руках, до этого мы никогда не пересекались, никто никому не мешал жить. Она что-то мне начала говорить по-грузински.
Я понял: нечто нелестное для меня, и укоряющее, вызвано тем, как я пью воду — глотками. Пить непрерывно, как делают иные, я не умею до сих пор. Я, молча, посмотрел на её лицо, полное ненависти, быстро поставил кружку, и с тех пор старался не пить в её присутствии. До этого никто не делал мне подобных замечаний. Да и кому какое дело, кто как пьёт воду?! Думаю, просто, нашелся повод проявить ненависть к русскому, независимо от того, кто он, взрослый или ребёнок.
Хозяева не разрешали, чтобы ко мне приходили товарищи, может быть, у меня их и не было, не успел подружиться, и чаще, я слонялся по большому двору один, не зная, чем заняться. Однажды сосед по парте показал, как забавно спекаются спички, если их положить головками друг к другу — зажечь и быстро потушить. Я забирался по приставленной лестнице на чистый чердак деревянного дома — вероятно, осенью туда засыпали початки кукурузы, и там сжигал полный коробок спичек. Пожара не случилось, хотя дом хорошо бы горел.
Наша комната не запомнилась. Хозяин относился ко мне более снисходительно, разрешал заходить в свою комнату, показывал ручного ястреба, с которым охотился на перепелов и другую дичь. Ястреб целыми днями сидел на жердочке с колпаком на голове, который снимался во время кормления, хозяин надевал на руку кожаную перчатку и на неё сажал птицу.
Запомнился солнечный день, когда с другом по классу ходили среди чайных кустов и мечтали о девочках, интимной близости с ними. Странное желание для нашего возраста: мы даже не знали, и не представляли, что с ним нужно делать и как? И для чего всё это? Вероятно, сказывалась неустроенность нашей жизни, ненормальной не только для взрослых, но и для детей, видели и знали много лишнего, а занять свои умы ничем не могли, предоставлены себе целыми днями.
(Пятого марта 2010 года, услышав о смерти первого президента Абхазии Ардзинба, родом из Нижних Эшер, подумал, возможно, я мог его случайно увидеть в те дни, не догадываясь, какие пертурбации произойдут в мире, чтобы его так возвысить)!
После школы возвращался домой, где никого нет, только овчарка бегает, привязанная к кольцу на длинной проволоке, протянутой от калитки почти до самого дома. Меня она уже знает, не лает, но подойти ближе опасаюсь: меня с нею не знакомили, не позволили рукой провести по шерсти. Сзади дома простирался большой вспаханный огород на целый гектар. Через двор за тополями узкая проселочная дорога, с двух сторон кустарниковая заросль.
Однажды к широким воротам со стороны просёлочной дороги подошли трое абхазских парней лет по 20, и стали меня звать. Я, стеснительно, начал приближаться, не понимая, зачем это я им понадобился? Привык слушаться старших, когда они говорят.
Парни, подманивая, протягивали большой кулек из грубой бумаги. Вероятно, полагали, что я догадаюсь о наличии в нем конфет. От взрослых я никогда плохого не ожидал. И в голову не могла прийти мысль: с какой стати им взбрело угощать русского мальчика, да еще стоять втроем?
Овчарка захлебывалась лаем, но я почему-то не обращал на неё внимания – она всегда лает на незнакомых – продолжал подходить к парням, оставалось метра три.
Вдруг с ними произошло что-то неуловимое. Мне показалось, что за спиной у одного из них блеснул нож. Он что-то, явно, заложил, запрятал за спину. Это меня напугало, и, почти от самых ворот побежал к дому, слыша сожалеющие возгласы за спиной. Броситься следом они побоялись, опасаясь, овчарки. Я понял, что моё спасение в овчарке и старался от неё не отходить. Парни поняли, что к ним не подойду, и скоро ушли.
Позже, уже взрослым, вспоминая этот случай, я по-прежнему не могу разобраться, что же произошло тогда? Почему мне что-то показалось? Парню не надо было прятать нож для шестилетнего мальчика, с которым легко можно справиться руками. Ножа не было. Или был? Чтобы наверняка напугать, сломить волю? Почему у них не сложилось? Какой ангел меня защитил?
Спустя несколько дней, осваивая местность, прилегающую к дому, зашел в конец большого хозяйского огорода, приближаясь к ограждающим тополям и кустарниковой заросли. Вдруг там что-то мелькнуло, показалось, что ко мне метнулась фигура в красной рубашке.
Вполне возможно, что там никого не было, а если и был, то не в красной рубашке. Но, осозналось красным предупреждением об опасности, и я, чуть ли не с криком рванулся к дому, где никого из взрослых не было, но всё же чувствовалась какая-то безопасность. Возле дома оглянулся на зеленую поросль. Но, сколько ни вглядывался, ничего тревожного не увидел. Всё тихо и спокойно. Почудилось?
Тогда я лишь почувствовал опасность, не мог знать, в чем она выражается. Годами позже мать рассказывала, что горцы воруют русских детей, уводят их в горы и заставляют работать на себя, держа в хлеву на положении рабов вместе со скотиной, постепенно они забывают родной язык. То ли и меня хотели украсть с такой же целью, то ли изнасиловать. Они знали, что я один дома. Русская женщина в чужой стране не многого добьется в поисках сына.
Счастливая случайность остановила перед последним шагом. И не понять, что это, судьба, предопределение? Вся моя жизнь зависела от одного шага, который я не сделал. А готов и мог сделать. Всё тогда было бы иначе.
Почти забытые воспоминания об абхазской свадьбе в горах, куда я забрел со сверстниками. Шатер с невестой, которую должны похитить. Пока же на неё никому смотреть нельзя. Но мы, мальчишки, умудряемся заглянуть внутрь шатра, когда кто-то из женщин туда заходит. Невеста очень некрасива. Зачем такую воровать? На самой свадьбе побывать не пришлось.
В какой-то день попал на уборку табака. Одни взрослые рвали большие листья, другие нанизывали черенки листьев большой иглой на длинный шнур, потом вешали на рамы и сушили. В дождь эти рамы затаскивали в сарай по смазанным густым тавотом деревянным направляющим.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/06/777