Чайный совхоз, каких много здесь повсюду. Посёлок расположен на горе в 200 метров высотой, в десяти километрах от центра Батуми, расположенного в Кахаберской низменности, с населением до ста тысяч.
Если считать Барцхану пригородом, то в трех километрах от города. Вокруг на холмах и в распадках гор чайные плантации, похожие на причесанные зеленые ковры, редкие деревья тунги, Масляного дерева, семейства Молочайных — пацаны хвастались, или повторяли слова взрослых, что курортники принимают их за яблоки, кушали и травились. В это не верилось.
Внешне, действительно, можно принять за яблоко, при большом желании, некоторые даже румяные с бочка. Но стоит надрезать плод, как выступала клейкая жидкость, похожая на силикатный клей, и вряд ли кто смог бы проглотить хотя бы кусок плода. Это был своего рода миф, который сочинили взрослые, чтобы мы не пробовали их кушать. Да у нас и не возникало такого желания.
Но вот, потом и Фазиль Искандер не удержался, повторил этот миф в рассказе «Созвездие козлотура»: «…Изредка открывались тунговые плантации с лопоухими деревцами, усеянными гроздьями плодов… Во время войны солдаты строительного батальона, стоявшего в этих местах, срывали тунговые плоды, немного похожие на недозрелые яблоки, но страшно ядовитые. Пробовали, несмотря на строжайший запрет…Обычно их откачивали, но бывали, говорят, и смертельные случаи».
От кого-то услышал, что плоды тунга шли на изготовление авиационного масла, и были новой культурой для Аджарии.
«Семена тунга — источник ценного технического масла, обладающего свойством быстро высыхать на воздухе. Благодаря этому свойству оно широко применяется для производства лаков и красок. Тунговое масло также растворимо в большинстве органических растворителей. Оно относительно токсично и обладает неприятным запахом, поэтому в пищевых целях не используется».
Плоды созревали, становились коричневыми, неприглядными, корка высыхала. Но я никогда не видел, чтобы тунга заготавливали и куда-то вывозили. Но глубокой осенью по обочинам дороги лежали тёмно-коричневые кучки собранной тунги, потом они пропадали. Это всё проходило мимо нашего сознания и понимания.
Может быть, где-то и шла заготовка, но только не в Салибаури, или же тогда, когда мы были в школе, что тоже невозможно. От мальчишек ничто не укроется.
Три первые ночи мы вынуждены спать в большом классе на учительском столе. Утром прятали постель в узел и ставили за классную доску на высоких ножках.
В этом классе я и учился. Ученики относились с пониманием, никто не смеялся, не пытался прикоснуться к большому узлу.
Спать на столе неудобно, высоко, как бы, не упасть, но на полу грязно. Уборщица, если и мыла полы, то в конце недели, то есть четыре раза в месяц. Обычно, обходилась подметанием. И никто не возмущался, это было обыденностью.
Возможно, боялись мышей, которые ночью смелеют. Любой прохожий может заглянуть в низкое, голое окно без штор, но смотреть некому. Здесь никто не ходит.
Школа под горой, в трех метрах от нее, окна утыкаются в гору, в жёлтый глинистый срез. За всё время учёбы я никогда не видел в школе уборщицы, которая, конечно же, приходила после занятий.
Вставали затемно, чтобы успеть убрать постель и позавтракать до прихода истинных хозяев помещения. В классе около 30-ти учеников, мне снова нужно привыкать к новым лицам. Впрочем, в этом возрасте всё происходит быстро и естественно.
Нам выделили маленькую комнатушку с односпальной кроватью и столиком, на втором этаже школы. Не привыкать. Это лучше, чем спать на столе.
В селе много завербованных, которые трудились на чайных плантациях. Они жили в деревянных бараках, не испытывая того голода, как в России.
Спустя какое-то время нам дали просторную комнату в двухэтажном деревянном доме, в тридцати шагах от школы. В комнате большая печка, но топить нечем.
Зима мягкая, не мерзли. Готовили еду на электроплите. Спираль часто перегорала, а новую еще купить нужно. Укорачивали, и спираль еще ярче разгоралась, и сгорала вконец. В городе покупали новую спираль, и я сам научился разбирать плитку и прикреплять провода.
У нас среди окон небольшой балкончик в полметра ширины. Только мальчишки и поместятся. На двоих примерно 20 квадратных метров. Кровать и стол.
У соседей такая же, большая комната, но у них всё заставлено — тесно. В одной комнате живет семья из шести человек. Меня пригласили к себе. Я стеснялся, хотя пришел к сокласснику.
На этажерке книга в бумажном переплете с черно-белым графическим рисунком — двое мужчин в развевающейся одежде возле парапета реки. «Евгений Онегин».
Часто приходилось слышать о ней, но в руки не попадалась, понял, что книга значительная. Сплошные стихи, и ни одного рисунка. Положил обратно. Предпочитаю сказки и детские книги, их проглатывал, не отрываясь. Выбора нет.
Лишь однажды за всю зиму выпал снег. Мы выбежали на перемене и начали кидаться снежками. К следующей перемене снега уже не было, растаял.
Всю зиму проходил в курточке, постоянно ёжась от холода. Загрипповал, не понимая этого. Из носа потекло, а я и представления не имею, что такое носовой платок, потому что и у матери его нет. Постоянно вытираю нос обшлагом куртки, отчего на кончике носа за несколько дней образовалась, довольно, болезненная корочка, так как приходилось часто её тревожить, подтирая сопли.
В пик болезни, когда слезились глаза, учительница вызвала читать текст, который я почти не видел, читал по слогам. Учительница решила, что я плохо выучил урок, стала выговаривать, возможно, намеренно не замечая моего состояния, у неё были причины на обиду.
Как-то, мне приспичило в туалет, я поднял руку и попросил разрешения выйти, но не получил его.
Я же, не привык к таким, немотивированным отказам, тем более что причина была уважительной, можно было посчитаться с моим желанием, сильно подпирало, до перемены мог и не дотерпеть.
Поэтому я встал и через весь класс пошел к выходу, ожидая, что она возмутится и силой заставит сесть. Но она промолчала, даже матери не пожаловалась, что тоже можно понять: признание неспособности, справиться с мальчиком.
Корочка с каждым днем становилась всё толще и болезненнее. Мать не видела и не понимала, в каком я состоянии. Она жила в своем мире, редко замечала меня, и я старался не беспокоить её лишними просьбами, но сейчас не выдержал, пожаловался на корочку.
Она с кем-то посоветовалась, дала мне какую-то мазь, возможно, даже вазелин, который смягчил корочку, на другой день она отвалилась, нос стал заживать, и простуда закончилась.
Через два года подобная история повторилась, но у меня уже был опыт, я, просто, смазал нос вазелином, и корочка не образовалась, хотя по-прежнему носового платка не было.
Мать тоже им не пользовалась, при необходимости поступала так же, как и все деревенские женщины, облегчая нос в сторону. Хотела плевать, харкала в сторону, не обращая, какое впечатление производит своим поведением.
Озабоченная своими проблемами, не понимала, что рядом с ней живет человек, который нуждается, если не в любви, то, хотя бы, в элементарной заботе.
Жизнь в Салибаури – самое голодное время. Позже, нигде, не ощущал столь сильный голод, как здесь. Раз в месяц мать получала зарплату. В ближайшее воскресенье ехала на автобусе в Батуми. Возвращалась к концу дня пешком, попутных машин не было, на горе им делать вечером нечего.
Весь день я на улице, с нетерпением ожидаю её, зная, что принесет много вкусного, и, наконец-то, можно будет насытиться.
Первую неделю жили роскошно, сытно. К концу второй недели оставался мизерный запас продуктов: бутылка подсолнечного масла и немного денег на черный хлеб.
Заглушая голод, наливали масло в блюдце, подсаливали и макали хлеб. Реже оставался сахар. Можно намочить одну сторону куска хлеба и посыпать сахаром. С таким куском ребята часто выбегали на улицу к играющим ребятам, которые чуть ли не наперебой кричали:
— Оставь сорок!
Я никогда не говорил, сдерживался, хотя и хотелось попросить, гордость брала верх. Редко, кто-нибудь, сам догадывался и оставлял доесть свой бутерброд, который казался необычайно вкусным.
Шесть лет как кончилась война. Многие жили впроголодь на такую же мизерную зарплату, но никто не голодал так, как я с матерью, которая всю жизнь была непрактичной, но здесь перещеголяла себя, неумением, хоть как-то планировать расходы, не думая, что нужно оставить деньги на хлеб, и не тратить оставшееся, хотя бы и на нужную вещь.
К третьей неделе деньги кончались вчистую. Мать начинала занимать. Но наставал день, когда и занимать было не у кого. Чтобы обмануть желудок, мать варила суп из одной луковицы, промывала горячей водой бутылку из-под подсолнечного масла, и на поверхности нашего супа появлялись редкие желтые кружочки, создавая иллюзию настоящего супа. Щепотка соли, два листика лаврушки и половина буханки черного хлеба.
Наконец, подходил день, когда и хлеб не на что купить, даже пустой суп не похлебаешь.
Сама мать стеснялась, посылала меня к школьной уборщице, которая жила с взрослой дочерью на первом этаже в торцевой комнатке, и вряд ли, получала больше матери, и я просил два рубля.
Кто знал, может быть, я себе на кино просил? Тут же, бежал в магазин и покупал булку черного хлеба, и два дня мы жили только этим. Потом снова бежал занимать два рубля, но и у уборщицы тоже кончались деньги, не могла дать, и у нас наступали тяжелые дни.
Я целыми днями пропадаю на улице, за игрой легче забыть о пустом желудке. Наконец, наступал день получки, и мы оживали, мать забывала о тяжелых днях, и всё повторялось.
Иной раз перед получкой оставалась мука. Мать принималась печь лепешки на сухой сковородке, никаких жиров не было. Для пышности клала в тесто соду, что портило вкус. Мне больше нравились пресные, без соды. Впрочем, и эти съедались с аппетитом.
Вероятно, мать понимала, что нужно распределить траты, в чем-то ограничить себя и меня. Однажды предложила мне, составить калькуляцию на следующий месяц: чего и сколько надо купить, сколько денег отложить на кино, хлеб, лук, сахар, и прочие насущные продукты.
Это был хороший ход с её стороны. Ясно увидел, что наших денег, а это — около шестисот рублей, едва-едва хватает на скудное проживание, без всяких излишеств.
Но, хватает! Правда, мы не могли позволить купить себе какую-то вещь, но не голодали бы! Впрочем, мать и не собиралась придерживаться распланированных расходов, не тот характер.
Она, как бы, дала мне понять, что её зарплаты не хватает, чтобы я не думал, что она тратит деньги на себя. Я об этом и не думал, верил матери.
Почти с каждым переездом мы покупали новую керосинку. Редко везли с собой, уж, если была новой, жалко выбрасывать. Фитили быстро сгорали. Мать покупала про запас. Потом оказывалось, что эти фитили к новой керосинке не подходят. Фитили долго валялись в коробке, совершали переезд на новое место жительства.
Мне больше нравился примус, уж очень хорошее там было пламя, но мать боялась, мол, может взорваться, так кто-то ей сказал. Но здесь у нас электроплитка. Благо, счетчика нет. Жгли без стеснения.
В другой месяц у нас осталось только сало, которое больше одного куска не съешь, но хорошо прожаренное было вкусным. Несколько дней питались жареным салом, пока оно не кончилось. Потом оказалось, что жареный лук тоже очень вкусен. Потом доедали смалец с хлебом.
Однажды мать купила сто граммов леденцов в бумажном кулечке, и ушла на работу. Незаметно я иссосал все леденцы, и только потом спохватился, что ничего не оставил матери. Стало очень стыдно. Почему же я не удержался? Вид леденцов всё перевесил. Они такие вкусные!
Что скажу матери, когда она придет? Съел один?! И, хотя мать ничего не сказала, я надолго запомнил этот случай, старался не повторять, чтобы не корчиться от стыда.
В витрине единственного магазина, на горе, отбит кусочек стекла. Мечталось: вот бы туда закатилась конфета! Можно было бы, незаметно вытащить. Магазины города полны продуктов, но у народа нет денег, у прилавка редко толпятся.
Часто в продаже атлантическая селедка в бочках. Жирная, вкусная и не очень дорогая. Но я предпочитаю хвост, потому что брезгую: из-за плохо очищенных внутренностей, остаётся чёрная пленка.
Мать ничего не умеет, даже хорошо почистить селедку. Можно удивляться, каким образом появляется брезгливость к чему-либо? Не могу, как другие мальчики, брать руками лягушек.
Одиночество – почти постоянное моё состояние. Тяготился им, потому что не могу найти себе занятие. С удовольствием играл со сверстниками, с которыми не успевал хорошо подружиться. Редко был вынужден играть с девочками моложе себя, когда приходили к кому-то в гости.
Чтобы не мешать взрослым, нам предоставляли относительную свободу действий. И плохо было мне, если девочка избалована. Понимала, что находится дома, все её поступки будут безнаказанными. Приходилось страдать от маленькой садистки, и никому не пожалуешься. Я не любил избалованных детей, каким никогда не был.
Недалеко от школы лежат большие куски негашеной извести. Мальчишки бросают их в канаву с водой, они начинают шипеть, а вода закипать.
Кто-то рассказывает: можно сделать самодельные гранаты, начинив бутылку негашеной известью и налив туда воды, крепко закупорив.
К счастью, никто и не пытался этого сделать, не оказывается бутылок под рукой. Но, старшие мальчики носятся с такой бутылкой. Вечная беготня, звонок на урок, мешает проследить, как же они её используют.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/06/978