Ёжик шёл по вечернему лесу, вернее, брёл, едва переставляя ноги. Это был очень уставший ёжик.
Ёжику было трудно, но он шёл. Шёл в самое тёплое и родное место на земле — домой. Дома его ждали, любили, кормили и никогда не обижали понапрасну, потому что Витатий был самый лучший из всех ёжиков в лесу.
У каждого должно быть такое место — ДОМ!
Конечно, дотошный читатель скажет, что ежи живут в норах. И будет безусловно прав. Но если посмотреть внимательно, то окажется, что ёж — это тоже человек! Ну и что, что колючий. Люди, вон, тоже, и дураки бывают, и сквернословы. А ежей ни дураков, ни сквернословов нет! Ведь никто ни разу не слышал, чтобы ёж ругался благим матом, или сказал какую-то глупость со значительным видом, чем часто грешат представители рода человеческого. Отсюда следует вывод — ежи умны! А умный ёж разве может жить в норе? Конечно же нет, умный живёт в доме, там, где тепло, и где его любят! Вот Витатий и шёл домой.
Плохо нынче было Витатию. Ой, как плохо! Даже небо вдруг стало теперь совсем тусклым, и звёзды лучились не так, как обычно, а месяц вообще показывал вместо улыбки ехидные рожки. И розовые яблоки в корзинке имели совершенно бледный вид. Витатий был несказанно несчастлив! Он брёл домой, плохо различая от слёз тропу под ногами.
Но тут внезапно зашуршали кусты, послышалась какая-то возня и перед Витатием словно из воздуха материализовался Четырепять, с морковкой в лапах и улыбкой на лице!
— Салют, Вит! — заяц любил иногда сокращать лишние буквы.
Витатий грустно мотнул головой, обозначая приветствие.
— Случилось чего? — поинтересовался Четырепять, который, будучи очень догадливым, сразу смекнул, что ёжик явно не в духе.
— Меня Ёжинька не любит! — горестно вздохнул Витатий.
— С чего ты это взял? — опешил заяц. — Вчера ещё любила, а сегодня вдруг не любит! Так не бывает у нас, зайцев!
— С чего, с чего… с того… Она Пурика любит, она с ним в дубраву за малиной ходила. А потом Пурик стал рассказывать, что они... они там целовались. — чуть не заплакал опять Витатий.
— Кому он стал рассказывать? Тебе? — спросил Четырепять.
— Белкам он рассказывал, а я за кустами пробегал и услышал. — вздохнул ёжик.
— Белкам? Шине и Цице?
— Ага, — поник головой Витатий, — им.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Четырепять. — Ну, белкам пусть рассказывает какие угодно сказки. Шина и Цица уж третий день как ничего не слышат, в их дуб молния так шарахнула, что они теперь контуженные на все четыре уха. К тому же, сдаётся мне, Пурик натурально выдавал желаемое за действительное.
— Почему ты так решил? — недоверчиво, но с некоторой надеждой в голосе спросил Витатий.
— Да просто потому, что я присутствовал собственной персоной в самый момент нанесения Пуриком исторического поцелуя Ёжиньке, и видел, чем этот процесс закончился.
— Ну, ну! Говори! — не стерпел ёжик паузы, выдержанной зайцем в классическом театральном стиле.
— Если излагать события предельно кратко, то… Ёжинька просто влепила нахалу звонкую оплеуху! — расхохотался Четырепять. — И бедный бурундук чуть не улетел в кусты, где я как раз… ну… скажем так, загорал на солнышке. Вот и всё. Не надо аплодисментов.
И тут же — оп-ля! — месяц в небе расплылся в улыбке, вторя звёздам, которые восторженно заблистали каждая тринадцатью ослепительными лучами. Мир мгновенно стал даже ещё лучше, чем можно было от него ожидать в принципе.
— Хочешь яблоко? — спросил облегчённо улыбаясь Витатий.
— Кто не хочет! — усмехнулся Четырепять.
— Бери все. — сказал Витатий.
— Все не нужно, а четыре-пять в самый раз.
— Останется ещё два.
— Тебе и Ёжиньке!
— Точно! — обрадовался ёжик. — Нам с Ёжинькой! Потому что мы опять ВМЕСТЕ!
— И в очень неплохом месте — у нас в лесу! — улыбнулся Четырепять.
— А Пурику я фингал поставлю. Чтобы зря не болтал. — сообщил Витатий.
— А я буду у тебя секундантом! — подхватил идею заяц, пряча яблоки в сумку. — Можешь на меня положиться, я в этом деле знаю толк.
— Ну да, — согласился Витатий, — прекрасно!
И всё действительно было прекрасно. А раз так, то чего ещё-то надо?