Стервочка.
Что в ней особенного? Если подумать – ничего! Самая обыкновенная. Да тысячи таких. Сотни тысяч… Куда взгляд не кинь, всюду такие.
И чего Колька Ребров к этой привязался? Давно привязался. И как-то крепко.
Работали они в одной системе, только в разных филиалах. Между городами пять сотен километров, между филиалами прямых отношений почти нет, только два раза в год корпоратив. Большой, с размахом. Народу собирается уйма.
Николая Реброва когда первый раз на корпоратив пригласили, так он все глаза проглядел, надивиться не мог, как же это жизнь может другим боком к людям поворачиваться. Грех жаловаться, Колька из всех своих однокашников, один из успешных – в Москву не попал, в город-миллионник не выехал, но в своем городке не последний человек. Пожилые люди по старой привычке, здороваясь с Колькой, еще и шляпу приподнимают. Николай в корпорации работает, дом выстроил, машину иностранную купил, женился удачно, двоих детей родил и дорогу им торит. Реброву сорок пять, а он все как мальчишка: то в депрессию впадет, словно молодой Вертер, то задорнее человека не сыскать. И когда задорность в Николае преобладает, все у него получается. Отменно получается. За эту отменность в головном офисе Реброва отметили, взяли на карандаш, и уж теперь мимо него корпоративы не проскакивают.
И вот надо же случиться. Среди сотни баб, да каких баб, (многим Колькиным друзьям и знакомым такие даже во сне не снились), заприметил он три года назад именно эту. Ростиком она не высокая, но сложена ладно, лицом – не красавица писаная, но и не дурнушка. Волосы светленькие, брови тоненькими дугами, носик и рот аккуратные, щечки яблочками. Когда улыбается, такие ямочки на щеках – загляденье. А глаза! ? Вроде в них немного печали, и чуть любопытства, а то огонек блеснет, как далекий маяк в сплошном тумане. Укажет путь, поманит к берегу и пропадет. Уж третий год Кольке из-за этих глаз жизни нет.
Не так, чтобы Николай совсем с панталыку сбился, но все же… Вторая жизнь у Реброва то возникает, то пропадает. В середине зимы и ранней осенью Ребров не работник. Не может ни на чем сосредоточиться. Думает, прикидывает: как же с ней встретится? Что она ему скажет, что он ей? И как в этот раз всё получится: лучше или хуже?
Прошлый раз, осенью, поманила. Крылья у Николая выросли. Весь вечер такой в нем задор жил: на конкурс ведущие желающих вызывают, он в первых рядах, тост просят сказать – у него готов, байки потравить, хоть с десяток. Уж он блистает, лишь бы ей приятно было с таким мужчиной рядом быть. Мол, ваши-то мужики так себе, а мой-то орел. Так орлом около нее и вился, пока пива не захотелось. Бывает же такое! Сроду Николай это пиво не уважал. Не ценил, как напиток. Дома, если и покупал вдруг, после какой работы стаканчик пропустить, так этим стаканчиком и заканчивал. А тут, то один с бутылкой, то другой с банкой. И поперся Коля с товарищами в пивбар. На стаканчик. Выпил. Понравилось. А товарищи подначивают, мол, сиди, трави байки, больно хорошо они у тебя получаются. Еще пива принесли. Рыбы вяленой.
Выполз Николай из бара, а она уже с другим зажигает. С танцпола не уходят. Так и крутят, так и крутят. Откуда только силы берутся? Ребров пару раз рукой махнул, хотел, чтобы заметили. И заметили, но виду не подали. Упиваются. Соперник – женщиной, женщина – непонятно чем. Местью, что ли? Так и мстить не за что. Пива пошел Николай попить. Или уж есть такие бабы, коль пристегнула на поводок, так скачи рядом, как пудель, не брыкайся. Осерчал тогда Коля. Подался было к мужикам, которые всякий корпоратив просто пили. Без всякой злобы или радости, просто садились тесным кругом, доставали первую бутылку и – понеслась! Уже и тропинку вспомнил, по которой к пьющим дойти можно. А за спиной:
– Коля!
Обернулся. Она стоит, того за руку, как в детском саду, держит.
– Сейчас все заканчивается, к Зайцеву идем. Ты же Зайцева знаешь?
Коля и Зайцева знает, и того, который за спиной у нее стоит – Булавина, тоже знает. И в кармане брюк костяшки на пальцах онемели. Послать бы только к едреней матери. Нет. Потоптался, потоптался. И пошел. И сидел у Зайцева, пока все сидели, песни горланил, анекдоты рассказывал, да такие, с картинками, что вся компания по углам со смеху каталась. Когда все закончилось, постоял под окном, покурил, и в номер свой поплелся. Тошно так сделалось. Лежал в темноте, храп соседа слушал, и про себя клялся, что больше к ней ни ногой. Привет-привет! – и до свидания! Все утро так думал.
И весь день встречи избегал. Так и уехал, не попрощался. Все. Баста.
Зимние встречи в корпорации были юбилейными. Колю жена с иголочки одела. Костюм купили английский, туфли итальянские, галстук друг из Парижа привез. Коля два месяца с брюшком поборолся и победил – не стало брюшка. Ребров хоть и невысок ростом, но кряжист, в плечах широк, сбит плотно, под белой сорочкой угадываются упругие грудные мышцы. Выглядит Николай – залюбуешься. А если присмотреться, то видно, играет в глазах у Коли огонек. И он уже в вестибюле Центра международной торговли со многими здоровается по ручке, улыбается. Начальнице своей руку поцеловал, каблуками прищелкнул. Он всего лишь начальник отдела в филиале, с ним полкорпорации в знакомцах, о семье справились, о здоровье спросили, кто-то парой слов о работе перебросился. Он на второй этаж с большой компанией поднялся.
– Ко-о-ля!
Обернулся. Она. И лицо такой неподдельной радостью светится. Забыл Ребров все свои прошлые зароки. Сам в объятия бросился. Дышит и думает: вот чем душа тосковала. Дрогнуло внутри что-то, словно не сорок пять Коле было, а только что шестнадцать исполнилось. И та самая, к которой во сне и в мечтах подступиться мог, вдруг распахнула объятия, дала коснуться губами щеки, руками плеч, втянуть до умопомрачения будоражащий запах женщины, так, что по позвоночнику мурашки побежали.
Оказывается, столько всего накопилось, столько всего сказать надо. Целый день Ребров был около нее, и ни разу тягостной паузы не возникло, заминки не вышло. На семинарах сидят, она за лектором умные мысли записывает, а он украдкой смотрит на нее. Смешная. Пишет усердно, губки бантиком сложила, на ручку давит, как школьница, а озорной солнечный луч взял да и вплелся в прядку волос, зазолотил их. Самая середина зимы, а отчего-то о весне подумалось. Он руку под парту опустил и, съежившись, ей на коленку положил. А она ничего. Оторвалась от тетради, аккуратно руку с коленки убрала, погрозила пальчиком и дальше за работу. Ребров тоже писать что-то хотел. Но уже ничего не слышал. В голове шум стоял. После семинара пошли обедать. За обедом он ее в кино пригласил.
Она согласилась. Он обнаглел.
– На заднем ряду сядем и целоваться будем.
Званый ужин управление корпорации назначило на девять часов вечера. Вот, до ужина и было время, чтобы побывать в кинотеатре, тем более, что и выходить из здания никуда не нужно, перейти из одного зала в другой – всех и заморочек. Картину организаторы подобрали из фестивальных. И поначалу Николай подурачился, а потом вдруг обнаружил, что происходящее на экране ее захватило давно, и его захватывает. Так и просидели, уставившись на белое полотнище с живыми картинками. В самые тяжелые эпизоды фильма она держала его за руку, он пальчики ее покрепче сжимал. Она жила фильмом. А он… Он на три жизни. В городке осталась его прежняя жизнь, от которой он не открещивался, и вскоре в нее намеревался вернуться, с экрана на него навалилась другая, которую он разумом осмыслить пытался сиюминутно, и третья билась во взбудораженном сердце. И эта третья жизнь пыталась купаться в адреналине. Помнил Ребров, весь свой век помнил, как оборвалось все, полетело вверх тормашками, когда он осмелился свою девочку поцеловать. Не понарошку, не в шутку, а по-настоящему. И не как любящий и трепещущий перед своим идеалом юнец, а как мужчина, как самец, которому поцелуи нужны только прелюдией к совокуплению, к неистовству продолжения рода.
Может, умеют женщины это чувствовать? В самом конце картины, когда добро все же одержало хоть и кратковременную победу, она обернулась к Реброву. И не стала сопротивляться. Он коснулся ее мягких губ, она подалась навстречу, обхватила его за плечи. Поцелуй получился долгим и сладким. В висках бешено застучало. В гостиничном комплексе они расстались, улучив минутку на сумрачной площадке лестницы. Но тут Ребров был сдержаннее.
Через час встретились в холле ресторана. На ней был вечерний наряд, совместивший корпоративную деловитость и некую свободу для непринужденного общения. Но только сегодня, только сейчас. Ребров чуть задержался, и, войдя в холл, поискал глазами её. Нашел не сразу, а найдя, залюбовался.
Кто-то остановил Николая. Пока разговаривали, он вновь выпустил ее из виду. А когда собрался уже отыскать и быть в этот вечер рядом, увидел, как Булавин оттопырил локоток, зад отклячил и уводит принцессу с собой. Наскочив на кого-то, рассеяно извинившись, Ребров догнал входящих в зал ресторана.
– Коля, мы тебя потеряли, – сказала она.
– Все, все вместе, уже договорено, – добавил Булавин.
– Вместе, так вместе, – буркнул Ребров.
Она не выпустила Булавина, дошла с ним до столика, села туда, куда ее посадили. Булавин плюхнулся справа, Ребров успел выдернуть стул слева. К нему подсела какая-то пожилая дама, косметика которой слегка попахивала. Николаю показалось, что будь у него начальница такой привередливой занудой, он бы давно уволился. Но ведь не скажешь этого. Дама требовала внимания, Ребров в меру своих умений это внимание обеспечивал. И вздохнул очень свободно, когда за дамой приперся джентльмен викторианской эпохи и увел леди танцевать. Николай остался за столом один. С досадой обнаружив, его женщина танцует с Булавиным. Когда пришло время танцующим вернуться за стол, Николай заметил, что руки у него сжаты в кулаки. Ногти впились в кожу ладоней и больно режут ее, костяшки пальцев совершенно белые. В такие моменты костяшки у Николая не чувствовали боли, а работал он обычно левой снизу в подбородок, и тут же правой сверху вниз, от собственного уха в переносицу противника. Закипело внутри всё, задрожало. Он неожиданно резко поднялся навстречу.
Она выпустила ухажера, шагнула к Реброву, перехватила руку и повлекла за собой в холл. И не дала опомниться. Жаркий поцелуй, захватывающий. Вся прильнула. И страсть в ней Николай почувствовал неподдельную, настоящую, с дрожью в теле, с ударами сердца, которое бьется под его правой ладонью. Бешено бьется. А в поцелуе её уже и истома, и похоть. Отпустила, отступила. Он ринулся, а она пальчик к губам приставила. Нежный пальчик. Улыбнулась.
– Не буду я скандалить, – буркнул Николай, – не двадцать лет уже.
– Пять минут назад показалось, что двадцать. А мне и того меньше.
Еще через час она сказала, что пора расставаться. Булавин ехал с тем же автобусом, увозившим делегацию отдаленных филиалов. Николай понял, что соперник сейчас присоседится, будет рассказывать анекдоты, будет руки распускать. А она? Она с ним кокетничать будет.
Ребров вернулся в ресторан, налил себе водки. Какая-то единственная струнка в душе натягивалась и звенела. Надрывно звенела, а потом – бац – лопнула. Хотелось ответить самому себе: Хорошо это или плохо, что уже тебе не двадцать лет?