Сухая, прозрачная ледяная пыль сыпалась ему в лицо, снегоступы отмеряли ровные овалы следов, практически сразу исчезающих, только он успевал убрать ногу для нового шага. В голове было также спокойно, ясно и чисто, как в воздухе, лишь чуть заметная пелена волнения и ожидания, так же как неуловимая метель, неосознанно застилала разум. Имя ему было Ангута, еще месяц назад он, слепок из двух миров, как виски, разбавленный напополам со льдом из северных вод, сошел с корабля на покрытую толстым слоем льда твердь и двинулся на север. Уже второй день он шел на пламя, на точку света вдалеке на вершине горы, в свое гнездо, из которого его забрал и утащил, как дикая птица в своих крепких лапах, отец. Точнее, тот, кто оставил против ее воли, в матери Ангута немного своего, несущего новую жизнь, талого льда; его отец, бледное существо в странной одежде и с русыми волосами на лице, дождавшийся у матери их плод и без спроса забравший затем его, чтобы погрузить Ангута в жерло стонущего, величавого, огромного поселения.
И вот теперь он сбежал. Сбежал, чтобы добраться и награждать мать заботой за свою нечаянную жизнь, забыть отца, стать добытчиком, стать вождем, стать воином. Темная, густая, неторопливая, наполненная солодом кровь его отца смешивалась с алой, струящейся, соленой и вечно молодой кровью матери, он умел писать письма и правильно держать вилку, но где-то глубоко внутри тысячелетние предки рассказали ему, как нужно забивать моржа или мастерить каяк. Полукровка, потомок насилия, воспитанный и окруженный суровой заботой отца и всегда чувствовавший далекую и тихую любовь матери. Он упорно шел, разогреваемый приближающимся родным очагом, который по ночам светил еще ярче, подкрепляясь на ходу, заботливо и со знанием приготовленных самому себе вяленым мясом, орехами и травяными отварами. Он был счастлив, его ожидание было чудесным, оно, как детеныш тюленя, ныряло и, отряхиваясь, резво врезалось в пуховой бок пытающейся заснуть матери; ожидание счастья, его предвкушение – и есть оно само, поэтому Ангута, даже весь в снегу, ломотой в ногах и болью в глазах, был счастлив.
На третий день он дошел до подножия горы, она была невысокая. Он скинул рукавицы и стал растирать заиндевелые ресницы, веки, застывшие слезы. Потом запрокинул голову, чтобы привыкнуть лучше к солнечному свету и тогда только перевел взгляд на вершину горы. Ни длительное путешествие под ветром, снегом и стужей, ни постоянно яркое, но холодное солнце не смогли запеленать этот острый и жаркий взгляд его все понимающих и ко всему готовых глаз. Но сейчас его взгляд замерз и застыл, луч света в душе стал похож на то, как проходит свет на дно океана через линзу толстой и тусклой льдины. На вершине горы стоял большой металлический крест. Он был поставлен отцом и другими людьми с больших земель, обозначившими этим крестом не им принадлежащий дом, забрав или прогнав хозяев этих мест, обрекая их на будущую гибель от долгого путешествия, неведомых доселе болезней, огненной воды, а оставшихся в живых вынудив раствориться в людском котле.
Мать. Я звал тебя. Когда по ночам чувствовал из открытого окна соленый запах ветра с холодного моря. Мой народ. Я буду только ваш. Я останусь тем, кем меня успела наречь мать, закалив меня, окунув в ледяную воду, как и всех тут младенцев.
Крест мертво и чуждо блестел в подтаявших льдинах глаз Ангута. Простая вековая мудрость его предков давила в нем нарочитое проявление эмоций, душу уносило во всегда открытый в здешних местах космос, к холодным звездам, окропляя их пылью-изморозью область лица возле глаз, а жар горячей лавы сердца из глубины топил их в соленую воду.
Счастье – в ожидании, счастье – в надежде, счастье – в преданности.
Его сердце еще долго плавило налетающую ледяную крошку возле глаз. Потом он в последний раз посмотрел на крест, вытер лицо и пошел дальше, по все той же одинаковой, белой и пустой равнине. Сухая, прозрачная ледяная пыль сыпалась ему в лицо, снегоступы отмеряли ровные овалы следов, практически сразу исчезающих, только он успевал убрать ногу для нового шага.