ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
- Ну, и пава!
Вошедшая в камеру женщина была действительно похожа на самку павлина. Горделивая и очень тупая одновременно. Она даже не поняла назначение белой тряпицы и деловито, со старательностью детсадовки вы-терла об неё подошвы своих летних туфель.
То, что её посадили сюда её не удивило. Вообще Таловеров часто использовал в своих воспитательных мероприятиях их – деловитых и безжалостных многоходок. Напустить ужаса на наивных дамочек, которые по не знанию оказались по ту сторону закона было несложно. Они терялись и вскоре напоминали мокрых курочек перед колодой мясника.
И эта гордячка также была готова к своему немедленному закланию. Она могла воображать себя хоть египетской царицей, наметанный взгляд темноволосой и злой сокамерницы давно содрал все карнавальные одежды и с её тела, и с её души.
Но эта гордячка пока этого не знала.
Вероятно, ей нравился садистический театр. Когда можно наблюдать за чужой болью и унижением, попивая лимонад и похрустывая галетами.
Руфина занервничала. Она напоминала собой некогда несгибаемую эсессовку в русском ГУЛаге. Ни-кто не спешил вздымать правую руку, никто не желал здоровья давно уже почившему в аду фюреру. Зато на её тело и душу покушались эти грязные свиньи, которых она презирала и принимала за недоразвитых обезьян.
- Добрый вечер. Я тут не надолго. Мой муж позвонит адвокату и всё будет решено. Меня оправдают. Вот увидите, этот хам ещё будет просить у меня прощение.
- А кто ваш муж?
- Мой муж? Мой муж очень известный человек. У него много друзей. Очень много друзей. Его все знают. Керимов Мустафа Аронович.
- Мустафа?
Это имя пронзило мозг темноволосой женщины, словно молния атмосферу. Она бы не могла забыть его никогда даже если бы ей угрожали пытками. Это имя было её проклятьем.
Тот день, кода она была слабой и безвольной куклой так и не выветрился из её памяти. Когда этот урод сначала прижимал её к гнилому забору, а затем стал нагло и пошло раздевать её, совершенно не обращая вни-мания на её возмущенное мычание.
Тогда она пыталась быть смелой. Перед глазами возникали укоризненные взгляды народных героинь, она сама – было забавно смотреть на саму себя, когда ей ничего не угрожало. Ей опасливо относящейся даже к подошве электрического утюга, когда тот включён в сеть.
Тогда она предала себя. Одежда съёжилась на земле, видимо и ей передался девичий страх, а она - ро-зовая и трусливо гневная стояла, представляя себя уже героиней на ; или даже на ; .
Именно этот вечер и сломал ей всю дальнейшую жизнь. Этот вечер, когда она тупо смотрела на набе-гающие на солнце тучи, радуясь, что никому не нужны куриные яйца, и никто даже не догадывается, что она сидит здесь в этой низенькой каморке, совершенно голая.
После того, когда её ягодицы соприкасались с грязной скорлупой куриных яиц. Было глупо разыгры-вать из себя героиню. Было мерзко играть по чужим правилам, но она играла, проклинала все прежние принци-пы, которые теперь корчили рожи и обвиняли её в трусости. Правильная комсомолка скорее решила стать не-полноценной, уродкой, но не чувствовать хлёстких пощечин холодного ветра, тянущегося из углов этой не-уютной комнаты.
Теперь перед ней была супруга её мучителя. Вероятно, он любил эту заносчивую дуру. Дуру, чьи слишком гладкие ланиты, так и просили свидания с крепкой бабьей ладонью. В глазах новенькой ещё играло наивное превосходство, но сквозь это карнавальное одеяние проглядывал побелевший как полотно голый страх, страх оказаться вне роли, стать обычной милой бесполезной слабачкой.
Происходящее напоминало посвящение в детсадовки. Тогда тоже множество глаз скользило по её на-рядному платью. Но тогда Руфина предпочитала держаться в тени взрослых женщин. Они напоминали ей зага-дочные и ни разу так и не виденные баобабы. Тогда ей удалось продержаться до тихого часа, а затем.
О том часе своего позора она решила забыть. Слишком памятно было бесстыдное дыхание стен. Они норовили страстно чмокнуться с её попой, и этот поцелуй был неожиданно клейким и мерзким, словно бы попа выплевывала из себя слюну, как делает это охотящийся хамелеон.
На какое-то мгновение она потеряла нить событий. Та выскользнула из рук, словно леска, а когда она вновь поймала её было уже слишком поздно.
Её халат лежал на грязном полу, и об него небрежно, как совсем недавно она о непонятную тряпицу вытирали ноги.
«Эй, что вы делаете?! Прекратите немедленно.
Темноволосая сиделица бесстрашно посмотрела в глубину души псевдофараонессы. Она видела её всю, от ма-кушки до пяток. Руфина была нага, как бывают наги только домашние девочки. Пришедшие впервые в ненави-стный им детский сад. Её вновь впихивали, словно новую книгу на тесную полку в новое общество.
…Запах масляной краски впитывался в её многострадальную кожу. Руфине показалось, что время по-шло вспять. Теперь её просто вдавливало в проклятое детство, в детство, когда была слабой и ничтожной. Ко-гда её считали живой и податливой куклой.
Ягодицы прилипали к крашеной стене. Руфина едва выносила эти странные поцелуи. Хотелось стать невидимой лилипуткой, найти в этом стылом помещении единственную норку, где её не будет терзать чужое презрительное молчание.
Её халат уже красовался на теле этой странной темноволосой хулиганки. Эта женщина за что-то мсти-ла ей, и теперь была её госпожой, такой же госпожой. Какой она, Руина была совсем недавно для своих по-слушных девочек.
Между ними вновь повисла десятилетняя пропасть. Было нелепо противиться её воле, она походила на старшую сестру, сестру, которую она успела забыть. Забыть умом, но не душой и телом.
Руфина с каким-то восторгом смотрела на шерстяной костюм. Теперь это спортивное убожество долж-но было покрывать её тело. Этот мерзкий костюм или тотальная нагота – третьего ей дано не было.
Мустафа избавился от неё. Выбросил на помойку, как надоевшую куклу, и теперь надо было выживать. Вспоминать рассказы своей бабки-вертухайки и вертеться, как морская свинка в колесе. Руфина была уверен-ная, что её продали. Но кто – её муженёк или её школьная подруга – этого она не знала. И не хотела знать.
Теперь уже она была рабой. Рабой обстоятельств, всё походило на навязчивый дорожный кошмар. Кошмар, который не хочет кончаться. Не хочет оставлять её, заставляя платить по счетам.
Теперь она просто стала другой. Её разоблачили, разоблачили и заставили страдать. Прежние детские страхи вновь набросились на неё, они переносили её то в страшную комнату детского сада. Где она была такой же куклой, только слишком большой. Она стала игрушкой. Игрушкой новых и таких строгих воспитательниц. Они смотрели на неё, смотрели и пытались быть снисходительными.
Руфина вдруг совершенно расхотела ябедничать. Её угрозы для этих женщин были обычным блефом несчастной белоручки, к тому же в этом странном помещении гораздо легче было быть голой, чем покрываться чужими зловонными обносками.
Руфина не знала, что будет говорить следователю. Молчать было страшно, но ещё страшнее было быть откровенной. Теперь она была похожа на маленькую глупую бабочку, что потянулась к яркой горячей лампе, и теперь трепетала на столе, стыдливо подрагивая обожжёнными крылышками.
Быть мерзкой разменной картой, такой же, что теперь в руках этой грубой женщины было нестерпимо. Руфину тошнило, она боялась опозориться ещё больше и вывалить на пол всё то, что не успел всосать в себя её изнеженный желудок.
Постепенно в камере смеркалось. Сумерки заставляли ещё сильнее сжиматься в комок и молить свой сфинктер не так явно предавать её. Не хватало прослыть здесь срушкой – Руфина слишком долго наблюдала за испражнением других, чтобы теперь подражать им, также моля о поспешности свои не столь поворотливые фекалии.
Правила её девичьей не слишком отличались от здешних правил. Только при виде этих женщин не хо-телось глупо самозваничать. Они, вероятно, вообще не знали, кто такая Клеопатра, и попросту подняли бы её на смех.
…Таловеров смотрел на циферблат настольных часов. Он был рад. Теперь именно его наградили бы за раскрытие такого дерзкого преступления. Одна из «потеряшек» мирно свернулась на его диване. Она казалось испуганной марионеткой, марионеткой, потерявшей своего любимого кукловода.
Лже-Лора мирно спала. Точнее, притворялась спящей. Она как-то разучилась спать в полную силу и скорее кемарила, прислушиваясь к обманчивой тишине. Теперь мир был слишком говорливым. Спать, как пре-жде с глуповатой улыбкой на губах было невозможно. За такую слабость пришлось бы платить.
А нынешняя то ли Лора, то ли Какулька, то ли та избалованная Людочка ощущала себя полным бан-кротом. Она проигралась и теперь могла поставить на кон только свою собственную жизнь, жизнь, за которую теперь нельзя было выручить и гроша.
Если бы кто-либо назвал её Принцессой, она бы попросту вцепилась ему в лицо, желая навсегда осле-пить, обезглазить, превратить в урода, такого же, какой чувствовала себя и сама. Теперь ей не хотелось спе-шить в школу, скорее она мечтала о тихой и неизвестной никому норе, где она могла бы отсидеться, словно раненый зверь…
Таловеров был когда-то влюблён. Но его избранница – гордая отличница Нателла Романова даже не смотрела в его сторону. Ей нравилась её императорская фамилия, нравились невинные комплименты немного-численных мужчин-педагогов. Она сама мечтала быть учительницей когда-нибудь в будущем. И эта любовь была мерной испытывающей его мукой.
По-своему школьному статусу он не мог быть слишком наглым. Опозориться перед Нателлой, сделать что-то не так, стать изгоем в её глазах. Это красивое тело с чистой душою внутри походило на затейливую ки-тайскую вазу. На неё можно было только молиться. Он и молился. Молился. Глядя, как неразумный щенок на кость, кость, которая предназначалась более старым и умелым псам. А это было нестерпимо, слишком нестер-пимо для этого горделивого юноши…
Они встретились уже гораздо позже. Таловеров к тому времени уже определился со своей судьбой. Он решил стать милиционером, ему повезло огонь афганской войны не коснулся его, прошёл по касательной. И теперь он благодарил бога, в которого верил скорее номинального из стыдного любопытства – за то, что вер-нулся к мирной жизни и может радоваться свету.
Нателла к тому времени была замужем. Она выскочила слишком быстро. Даже не думая дожидаться возвращения своего принца. Их школьная любовь тихо угасла, так угасает небольшой костерок, если в него не подбрасывать веток и не следить за тем, чтобы пламя было ровным и чистым.
Она даже была уже матерью. Таловеров с каким-то недоверием смотрел вглубь коляски – мордашка младенца вызывала странное умиление, словно бы этот ребенок был именно его сыном, а не творением меж-ножной кисти одного из потайных миллионеров города.
Зато вторая беременность Нателлы не прошла без его участия. Он не мог больше скрывать своих чувств. И когда взволнованая, и чем-то удрученная, Нателла встретилась ему на троллейбусной остановке, он потащил её к себе в небольшую комнатушку.
Там за чашкой индийского чая их отношения окончательно пришли в норму. Она вдруг стала прежней слегка горделивой школьницей. Школьницей, что взяла на буксир неуспевающего по математике товарища, но отлично понимает, что в их отношениях математика с её цифрами и глупыми правилами стоит на самом по-следнем месте. Именно под аккомпанемент дождевых капель всё и произошло. Вскоре они делили единствен-ный диван, ощущая горячую плоть друг друга и наблюдая за бегающими по потолку светлыми прямоугольни-ками – подарками от проезжающих за окном троллейбусов.
Больше они не встречались. Сам Таловеров всё считал сном. Рано поутру Нателла просто растворилась в осенних сумерках, а он. Он постарался всё оправдать своим мальчишеским воображением.
Гафуров со всеми своими ресторанами не мог стать поперёк его чувств. Он был мерзок. Словно свежая куча навоза. Таловерову было всегда очень странно думать о том, что такие благородные животные, как кони, могут наваливать довольно ощутимые кучи дерьма. Он не терпел зловония, напротив, ему хотелось избавиться от дурных запахов – от запаха тухлого мяса или начавшей подгнивать капусты, от мерзкого запаха разлитого по столу спиртного. От того, как пахнут замоченные в тазу детские вещи. И от много другого. Что ощущали его глаза, ноздри и уши в чужих домах.
С каждым годом люди становились бездомнее. Они жили в своих квартирах, как птицы в клетках. Жи-ли и негромко боязливо чирикали. А он сам понимал, что живёт как-то не так, что сам желает обзавестись крепкой семьёй…
Руфине казалось. Что она окончательно сойдёт с ума. Ей было противно всё – и эта навязчивая темно-та, и дыхание этих двух ядовитых гадюк, и собственное бессилие. Вероятно, она просто перестала верить в свою избранность.
Женщины догадывались. Что скоро ей станет всё равно, что будут делать с этим наивным телом. С те-лом, привыкшим к мягкости перины и обязательному сексуальному перекусу перед крепким и здоровым сном.
Теперь уж её мучили бессонницей. Мучили, заставляя привыкать к новой роли. Быть здесь на положе-нии своей наложницы было страшно – Руфина привыкла царственно раздвигать ноги, а не униженно засовы-вать между них голову и слизывать чужую похотливую влагу.
А это испытание уже маячило на горизонте. Её тело было готово ко всему – и к коленопреклоненной позе, и к умоляющей улыбочке, и к тому, что чужая подло скалящаяся щель будет издеваться над ней. Это бы-ло чем-то сродни миньету. Она никогда не касалась своими губами фаллоса мужа, от этой процедуры её попро-сту бы вывернуло наизнанку.
В окно участливо заглядывала наполовину полная луна. Она смотрела на Руфину, как верующий смот-рит на распятье – изображать из себя мученицу было нестерпимо стыдно. И ещё вчера всесильная Клеопатра тихо заплакала, сожалея, что у неё нет спасительной корзинки с гадюкой.