Не помню, когда оно появилось - кажется мне было лет 8 или 10. Просто проснулась однажды, чувствуя, что к руке что-то привязано - тонкая но прочная нить впивалась в запястье и периодически дергала мою руку куда-то всторону. Еще не очнувшись от сна, я попыталась инстинктивно потянуть руку на себя, но с той же силой что-то рвануло мою руку обратно - едва я не скатилась с маленького диванчика-чебурашки. Вытаращив глаза, я посмотрела на пол.
Нечто небольшое, лохматое, расплывающееся как темный дым, с хищно прищуренными глазами сидело у моих тапочек. Сидело и остервенело тянуло за нитку. Ни дать-ни взять собачонка, только контуры у него были расплывчаты. Я почему-то не испугалась, а удивилась. Со всем своим упрямством дернула нитку обратно - оно зашипело и злобно потащило нитку на себя. Так я его потом и назвала "мое ручное Зло".
Отделаться от непонятного зверя не было никакой возможности. Нитка словно поводок связывала меня с ним - ни перерезать, ни оборвать, даже не перегрызть зубами. Так оно и следовало за мной по пятам - в школу и обратно, даже сидело у краешка ванны, хмурясь на падающие на него хлопья пены от шампуня. И я уже бросила попытки хоть как-нибудь от него отделаться. Даже привыкла - если бы не дурной характер странного существа.
Я потупившись выслушивала выговоры старой учительницы, которая очень любила сравнивать меня с отличницей Катей, у которой все тетрадки были заполнены рисунками снежинок и прогнозами погоды на каждый день. Ерундой, одним словом, потому что зачем было записывать каждый день метеосводки? Да еще подхалимски так - обводя каждую буковку и вырисовывая дождинки. Я молчала, отведя глаза. А неуемное существо на поводке крысилось как не знаю что, показывало учительнице то язык, то сжатую в кулак лапу, то рычало на нее с совершенно лютой ненавистью. Доставалось за мою зверушку всегда почему-то мне.
Причем доводы учительницы, когда она разговаривала с моими родителями, вызывали у меня хохот. Вера Степановна обвиняла меня в том, что я "зло на нее смотрю". Результат у таких разговоров всегда был один: я смотрела еще злее. А маленький зверь у моих ног бушевал так, что трепал и переворачивал все в моем портфеле и кидался на учительницу с таким бешенством, что готов был оторвать мне руку вместе с поводком.
Вера Степановна регулярно выводила меня за дверь и долго объясняла, насколько я плохая (не забывая упомянуть для сравнения отличницу Катю). Выслушивая бесконечные нотации, я смотрела в далекие школьные окна, где кружился так и не занесенный мной в календарь погоды снежок, а потом начинала горестно реветь - даже не понимая отчего. А лохматое существо коварно глодало носок черной лаковой туфли на ноге учительницы. Довольная воспитательным эффектом, Вера Степановна отправляла меня, зареванную, обратно в класс. И звереныш мой покорно следовал за мной, тоже довольный. Тем, что лаковое покрытие на туфле было непрочным, а туфля - дорогой.
Я снова садилась за парту, отгородившись учебником, и поверх страниц наблюдала за отличницей Катей - даже тщательно отутюженные огромные банты на ее голове выглядели подхалимски. И говорила она сладенько и аккуратно, особенно буква "О" выходила у нее тошнотворно и приторно, со сложенными старательно губками и с бессовестным совершенно превосходством во взгляде. Это было даже хуже ее тетрадок со старательными графиками и нарочито красивыми снежинками. Это уже вызывало потребность ее поколотить.
Проходили годы. Только мой ручной звереныш не рос. Он плутал за мной по пустым осенним аллеям, шебурша сухими листьями и поглядывая в далекое небо. Шутки ради, путал поводок вокруг стальных опор скамеек, но делал это уже как-то неохотно и словно по привычке. Его глаза, казалось, не имели возраста - сине-серые, не собачьи и не кошачьи, изменчивые и расплывающиеся, если смотреть в них слишком долго. Звереныш и сам менялся и расплывался как темная дымка, словно не любил пристальных взглядов. Поэтому наблюдать за ним я старалась украдкой. Так и брело за мной это странное существо по жизни - изо дня в день, из радости в печаль - меняясь. То скалясь,то шипя, то задумчиво обнюхивая колышащуюся на ветру занавеску, то чихая от первой зажженной мной сигареты, то лениво шаря лапами в пыли под кроватью, когда я спала.
Я никогда не разговаривала со своим зверем, а он не мне не отвечал. В этом, казалось, не было потребности: мы научились понимать друг друга за столько лет. Иногда я думала, что вовсе не та нить от моего запястья к его шее связывает нас, а что-то большее - невидимое и более прочное чем все на свете поводки.
Однажды, в самый первый день весны, я заметила, что звереныш за моей спиной спотыкается. Путается в темных лапах и натыкается на предметы. Он тащился по яркому от солнца снегу беспомощно, как утопающий, которого тянут на поводке через снежные волны.
Вернувшись вечером домой, я бросила институтские учебники на кровать и включила настольную лампу. Звереныш обожал, когда горела только настольная лампа. В такие вечера я садилась в теплый круг ее света, а странное существо ложилось неподалеку, но всегда в тени, и кутало пушистую расплывчатую морду в лапы, исподтишка поглядывая, как я вывожу неровные строчки на бумаге и грызу по старой привычке кончик ручки. Я даже иногда думаю, что привычка эта мне досталась именно от него, моего "ручного Зла", которое в школе с упоением глодало и мусолило мои карандаши.
Но в этот вечер все было иначе. Я отвлеклась на телефонный звонок и, чтобы дотянуться до трубки села на пол у кровати.
Мы оживленно болтали с приятельницей минут десять, обсуждая ее нового принца. Он решил сделать девушке сюрприз и примчался в шесть утра с охапкой роз к ее двери, а избранница, стоя в одном тапке и задрипанной майке, с куриным гнездом на голове вместо прически, с заспанным лицом, которое мы обычно называли "утро в китайской деревне" дрожала у дверного глазка от ужаса. Потому что по ту сторону двери стоял элегантный, одетый с иголочки кавалер, идеально выбритый и причесанный волосок к волоску, словно собрался на званый ужин или планировал как минимум ввести даму в высший свет.
Заканчивая разговор, моя подруга клятвенно произнесла мне в трубку, что если еще когда-нибудь самый сказочный и долгожданный из принцев появится у ее двери без предупреждения в шесть утра - будь он мечтой всей ее жизни - она пошлет его "сама знаешь, куда". Куда идут все позвонившие раньше семи утра и позднее часа ночи. Так я и не поняла, открыла она ему все-таки дверь или нет.
Еще улыбаясь, я повесила трубку. Но когда я взглянула мельком на своего звереныша, застыла. Я еще не успела сообразить, почему. Только ухнуло что-то во мне, жутко и гулко, словно все внутренности разом провалились куда-то вниз и стало во мне пусто.
Я сидела за краем желтого круга света. А звереныш почему-то, вопреки всем своим привычкам, лежал в самом его центре, на разбросанных бумагах. Лапы его нелепо и жалко разъехались в разные стороны, и он жадно тянул дымчатую морду к лампочке, словно просил есть.
Он был совершенно слеп.
Впервые за много лет я бросилась к нему. В необъяснимой тоске, давясь застывшим в горле криком.
Он больше не шипел, не скалился. Только вытягивал морду уже почти наугад к тому единственному, что в его неведомом померкнувшем мире казалось, наверное, солнцем.
Я долго считала это своенравное существо своим наказанием, сумасшедшим созданием отравляющим мне жизнь своими дикими выходками и злостью, наваждением, навечно прикованным к моей руке, которое скалило зубы на дружелюбные улыбки. Мелкой пакостью, тянувшей меня идти не по той дороге, по которой хотела я - звереныш словно назло выбирал самые витиеватые тропинки и тянул меня как маленький бульдозер через кусты и грязь, где я обязательно падала и обдирала себе колени... Но я как-то не замечала за всем этим, что любила, когда он брызгался водой из луж, удивленно следил с подоконника как убывает месяц и совал любопытную морду во все, что его не касалось.
Он не вздрогнул, когда я поднесла ладонь и подобрала его на руки - практически невесомого. С непонятным мне ожесточением, я рванула шнур настольной лампы - как нельзя выдергивать вилку из розетки всех учили в детстве - но сейчас это было неважно.
Во мраке постепенно проступали очертания предметов. Расчерченный на квадраты слабый свет из окна упал мне на лицо, на старенький в кленовых листьях ковер, исчерканные конспекты, обрисовал край дивана-чебурашки - спутника моего детства. Скользнул по моим рукам, прижимавшим к груди уже совсем притихшее "Зло".
- Хочешь, я расскажу тебе, какие они сейчас - звезды? Как забавно выглядят завитушки на бумаге, которыми я всегда пишу? Как моя настольная лампа разгоняет сумрак, так что он прячется за книги и тапочки... А под диваном - кого только не живет! Знаешь, в апрельских лужах действительно можно ловить облака. И так забавно, когда взвизгивают прохожие, шарахаясь от брызг... - я шептала и шептала, едва осознавая, зачем все это говорю таявшему в моих ладонях дымчатому зверю. Было горько. Мне хотелось рассказать ему еще раз, все что он когда-то видел и чем жило его непонятное изменчивое сердце. Мне казалось нет ничего важнее сейчас, чем успеть.
Я говорила о каждой мелочи. О лучиках солнца, становящихся радугой в осколках стакана, о бегущих по березовому стволу стайках муравьев. О лицах людей, чьи улыбки бывают ложью - такой ложью, за которую и правда иногда стоит разодрать им штанину и не улыбнуться в ответ. О том, что здорово иногда гулять не по тротуару, а по скамейкам, пусть они даже только что окрашены. И очень хочется иногда сделать из чрезвычайно важных бумаг - чрезвычайно шуршащие белые шарики и погонять их по квартире, пока они не забьются от ужаса под мебель. И видеть, ах как важно видеть, а не только смотреть...
Когда я замолчала, слезы на моих щеках уже высыхали. В доме стояла тишина. Спустя несколько секунд я очнулась и взглянула на звереныша.
Но руки мои уже были пусты. И свободны.