В детстве не имеем представления о времени, в котором живем, и о самой жизни, как и о смерти. Мы были всегда и будем. Поездку мать мне объясняла:
— Пусть Иван увидит меня, интеллигентку и сравнит со своей деревенской Дунькой, поймёт, кого потерял?
Конечно же, она надеялась на хороший исход, что Иван осознает вину, попросит прощения, умолит снова начать семейную жизнь. О хорошем, так легко и приятно мечтать. Это уже становится чертой характера, христиане говорят: пребывает в «прелести». Самый страшный грех для верующего. Она мнит себя будущей святой, возможно, заслуженной учительницей, певицей – кто-то сказал, что у нее сильный и приятный голос, часто поет и играет на гитаре, знает несколько аккордов, может подбирать мелодии.
Путешествие началось из Саратова по Волге, столь широкой, что не видно противоположного берега — там лишь тонкая, серая и скучная полоска деревьев. К причалу крутой спуск по грунтовой дороге, проход по шаткому, убирающемуся трапу, на теплоход.
Посадочная толчея. Верхняя палуба чуть приподнята над неспокойной водой, борта просматриваются насквозь. Волн нет, иначе они бы захлестнули палубу. Удивляет и привлекает опасная близость текущей воды, мутной, с мелкими и быстрыми водоворотами. Совсем рядом, можно наклониться и коснуться рукой поверхности реки. Нас сразу направили в проём двери, ведущей в трюм. Страха нет, лишь небольшое недоумение, что мы, по сути, находимся ниже уровня воды, река нависает над головой. Странно и отчётливо представляемо.
Мрачный и плохо освещенный трюм переполнен пассажирами, которых не могу рассмотреть, но на лавке для нас находится место. Усаживаемся. Вентиляции нет. От духоты и спертого воздуха нечем дышать. Мне кажется, ещё минута и я задохнусь. Стойкое недоумение: Как же люди всё это терпят, да не один час?! Спокойно сидят. Привыкли.
Очень скоро мы вышли на палубу, где с наслаждением вдохнули воздух полной грудью, но наверху довольно прохладно. Мать поняла, что лучше доплатить какую-то сумму и ехать с бОльшим комфортом. Мы переходим в тесную каюту третьего класса, на несколько пассажиров.
Я не имею представления, куда и зачем мы плывем, нравится наблюдать из иллюминатора на рядом быстро текущую воду, на медленное приближение парохода к пристани. Шаткие сходни, по которым проходишь с опаской. Так много нового и интересного!
Многолюдный крутой берег у речного вокзала. Мать провожает молодую женщину, с которой познакомилась в каюте. Та горячо благодарит за помощь и участие. Мне мать не объясняет, за что именно? Зачем лишние слова, всё равно ничего не поймёт.
Кто знает, если бы рассказала, то, наверное, забыл бы, а так застряло в памяти, потому что было недоумение, чем же помогла? Скорей всего, советом в любовных делах, в которых считает себя докой.
Мы возвращаемся на пароход, где уже не так многолюдно.
К концу путешествия Волга настолько сузилась, что кажется, при следующем повороте пароход заденет берег. Да и впереди сплошная стена зелёных деревьев, за которой угадывается русло. Плыть дальше невозможно, и мы сходим на пристань. День солнечный, тепло.
Нас встретил отец и повел к телеге с парной упряжкой. На дне телеги охапка сена, на которой вполне сносно сидеть и смотреть по сторонам. Отец на меня не обращает внимания, даже не приобнял, не заговаривает. Я тоже молчу, не вмешиваюсь в разговор родителей.
Бесконечная дорога через однообразный, темный внутри лес. Редкие лужайки. Смотреть на высокие сосны и песчаную дорогу надоедает. Кроме нас на просёлочной дороге никого.
Отец и мать о чем-то разговаривают. Смысл разговора не улавливаю. Я им почему-то мешаю на телеге, поэтому отец решает пересадить меня на одну из лошадей, чтобы не видел, чем они там будут заниматься? Предлагает мне прокатиться на лошадке. Я понимаю, что не удержусь на широкой спине, а падать под колеса телеги страшно, будет очень больно, и отказываюсь.
Отец настаивает, я снова отказываюсь. Мать не слишком решительно отговаривает отца, понимаю, ей тоже мешает моё присутствие, но отец её не слушает и решительно сажает меня на широченную костистую спину лошади.
Ухватиться и держаться не за что, поводья в стороне, по бокам крупа, а отец уже вскочил на телегу. Снова поехали. Вот-вот свалюсь с движущейся лошади — равновесие не удержать. Закричал от страха. Мать потребовала снять меня. Что отец и проделал, с неудовольствием – дома жена, дети, а здесь никого нет.
Может быть, в его деревне четырехлетние и ездили на лошади верхом, без седла, хотя сомневаюсь, но проделывать подобное со мной, было верхом эгоизма. Обычно в таких случаях говорят: Своего ребенка не посадил бы. А Иван Васильевич посадил. Конечно, ко мне он никаких чувств не испытывал, не при нем рос, не обо мне заботился. Хотя, он же не бесчувственный человек, понимал, что это его сын. Однако же, когда в одном месте свербит, то здравый смысл отступает куда-то в сторону.
Дальнейшая дорога запомнилась, как бесконечно скучной. Тряска, скрип колес, желтая дорога посреди леса с высоченными соснами. Лошади мерно шагали, ни разу их не тронули кнутом и не подвигли к бегу.
Остановились в просторной бревенчатой избе, где отец жил с женой и тремя детьми. Большая, темная, неуютная комната, загромождённая возле стен непонятно чем, не присматривался, в центре люлька, высоко привязанная веревками к потолку. Младенец спит, над ним полог, прикрывающий от мух, и его никто не показал, а мне не дотянуться.
Прошли в спальную, там кровать и стол у окна, на столе фото старшего сына отца, очень похожего на меня — мы ровесники. Жена отца мелькает поодаль, но не вмешивается в происходящее. Разговоры взрослых проходят в стороне от меня. Мать мне ничего не объясняет. Сама многое не знает. Возможно, здесь и переночевали.
Днем ходим по большому поселку. Дома добротные, бревенчатые, двухэтажные, стоят на значительном расстоянии друг от друга. Посреди зелёного пустыря с наклоном к дороге, то ли амбар, то ли весовая. На дороге знакомый тарантас отца. Мать посадила меня на скамейку и принялась понукать лошадь, которая привыкла к другому обращению и не собиралась подчиняться самозванке.
Отец услышал и выбежал из весовой, отнял у матери кнут. Даже я понимаю нелепость происходящего. Матери страстно хотелось хоть чем-то насолить бывшему мужу, или же хоть как-то обратить на себя внимание, и не знала, как это сделать? Куда бы она поехала, и что стала бы делать с тарантасом и лошадью?
Запомнилась последняя встреча с отцом. Я с матерью в большой и светлой столовой, окна по смежным угловым стенам, много столов и все заняты. На стенах крупные картины: «Три богатыря», «Рожь», «Три медведя». Стандартный набор. Мы едим котлеты с макаронами. А я вспоминаю рассказы взрослых об убийстве людей на мясо, мол, как-то в столовской котлете нашли человеческий ноготь. Я с опаской смотрю на расковырянную котлету.
Вдруг мать через окно увидела проходящего по улице отца. Мы быстро вышли. У длинного забора, где стояло множество подвод приехавших в город сельчан, нашли отца, который в первый и последний раз взял меня на руки и подбросил вверх. Мне он показался рослым, стройным и симпатичным.
Мать поехала к родителям отца, которые жили в бревенчатом доме с маленькими окнами, поэтому и днем в комнатах сумрачно. Мать, пребывая в мечтательном состоянии, наивно рассчитывала, что родители Ивана, увидев, какая она хорошая, да пригожая, заставят сына бросить Дуньку и снова сойтись с Марией. Остановились на несколько дней.
До меня никому нет дела. Для родителей отца – я чужой, даже не приобняли, не пытались разговаривать, как обычно поступают с маленькими детьми.
Беспросветная скукота. Дали игрушечную гармонь, какое-то время терзаю её, пока самому не надоедают мерзкие и однообразные звуки.
В какой-то день меня взяли с собой в поле, где все работают, угостили стручками зеленого гороха. Постоянно хочется есть. Но из еды только большая миска с толокном, стоящая посреди стола. Поочередно все протягивают ложку и жуют. Прожаренная овсяная мука забивает рот, слюны не хватает, чтобы проглотить муку. Никто не догадывается дать, если не молока, то хотя бы кружку воды, чтобы запивать.
Осиливаю не больше трех ложек, и встаю из-за стола такой же голодный, как и садился за него. Ситуация – своеобразный намек на незваных гостей, которые хуже татарина.
Смутно запомнилась баня через дорогу, но не сам процесс купания. Родители отца ничем не могли, или не захотели помочь матери, и мы уехали.
На какое-то время остановились у кого-то в вологодском поселке. Дом не столь большой как у родителей отца, приземист, но здесь веселее и сытнее. В сенях огромные бочки соленых грибов: грузди, рыжики, лисички. На обед жареные белые грибы в сметане. Объедение! Память, как и вкус грибов, осталась на всю жизнь.
Через дорогу, налево наискось, хлебный магазин, куда меня отправляют с хлебной карточкой. Молодая продавщица аккуратно вырезает талон ножницами, возвращает только что начатую карточку, и я, довольный, возвращаюсь с буханкой свежего хлеба. Не знаю, какая была необходимость посылать четырехлетнего мальчика с деньгами и хлебной карточкой? Вероятно, приучали быть самостоятельным. Другие же родители водили за руку своих детей, чуть ли не до женитьбы, а то и дольше.
17 декабря 1947 года продовольственные карточки были отменены.
Там же я впервые услышал слово «душегубка» при виде мрачной машины без единого окна в фургоне. Никто не объяснял, зачем здесь ездит эта машина. Позже читал, что фашисты в таких машинах истребляли наших пленных. Но стыдливо умалчивалось, что это советское изобретение. Неугодных, сажали в кузов машины, и внутрь подавались отработанные газы. Немцы переняли наш опыт, но применяли не к своим людям, как мы, а к пленным.
А вот и более поздняя цитата Александра Солженицына «Двести лет вместе»:
«...знаменитые душегубки изобретены, оказывается, вовсе не у Гитлера во Вторую Мировую войну – а в советском НКВД в 1937. И изобрёл их (да не в одиночку, наверно, но организатор изобретения был он) — Исай Давидович Берг, начальник АХО (адмхозотдела) УНКВД Московской области... А получилось так. И. Д. Бергу было поручено исполнять решения «тройки» УНКВД МО — и Берг исправно выполнял поручение: возил на расстрелы. Но когда в Московской области стали заседать одновременно три «тройки» – уже справиться было расстрельщикам невозможно. Тогда и догадались: жертв раздевать догола, связывать, затыкать рты и бросать в закрытый грузовик, снаружи замаскированный под хлебный фургон. На перегоне выхлопные газы шли внутрь грузовика — и до дальнего рва арестанты были уже «готовенькие»".
В солнечный день пустились в обратный путь по тайге. Песчаные пригорки, нескончаемые ели, полянки с красивыми мухоморами, выставляющими себя напоказ. Кажется, ими пропитывают липучие ленты, которые гирляндами висят во всех магазинах, на них садятся мухи и прилипают. На самом деле, это не так: не стоит травить прилипшую муху ядовитым грибом, но его название связано в памяти с этими свисающими жёлтыми лентами.
Дорога бесконечна, на целый день, но уже не такая страшная, как в первый день, когда мерещилось нечто страшное в темной чаще хвойных деревьев. Лошади идут шагом. Время от времени, возница подхлестывает, лошади срываются на бег, но через минуту, снова переходят на однообразный шаг.
От скуки смотрю на постромки и не могу понять, как лошади тянут телегу, если идут рядом с дышлом, усилия на него не видно. Взрослые молчат или разговаривают. Для них я почти не существую. Невольно приходиться думать о своем, об окружающем мире, который кажется тоже равнодушным ко мне, потому что я его совершенно не знаю, и никто не помогает узнать его.
Позже мать как-то скажет, с заметным чувством превосходства, о привычке отца: после еды сметать со стола хлебные крошки и отправлять их в рот. Я молчу, хотя и подумал: что в этом плохого? Если хлеба мало, обед закончился, а есть всё ещё хочется, то почему бы и не отправить хрустящие крошки свежего хлеба в рот?
Можно подумать, что мать воспитывалась не в халупе с навозным полом, а в Смольном, в институте благородных девиц, где ей привили вкус и хорошие манеры? Всю жизнь мать чувствовала своё превосходство над всеми, кто бы ни повстречался у неё на пути: она была лучше их, следовательно, могла и не считаться с ними. Кто она и кто они? Небо и земля!
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/23/1010