Начало: http://www.proza.ru/2012/03/23/1038
Видимо, по чьей-то подсказке мать поехала в Поти, к начальнику ВМФ, пожаловалась, что ей, жене сверхсрочника, приходится жить на частных квартирах уже не первый год.
Нам выделили от КЭЧ очень маленькую комнатушку в восемь квадратных метров в двухэтажном доме, стоявшим позади памятника Ленину на центральной площади в виде округлого треугольника, которой не хватило двух соток, чтобы занять целый гектар. Почему-то я думал, что памятник Ленину над мраморной трибуной для парадов здесь стоит с незапамятных времён, столь он был логичен и на своём месте. И был бы удивлён, если бы мне сказали, что его поставили всего три года назад. И ещё больше было бы изумления, если бы кто-то нашептал, что этот памятник не простоит и сорока лет, в ярости снесут от ненависти к советской оккупации.
Дома приписаны по улице Анри Барбюса. Как-то в школьной библиотеке попалась его книга «Огонь». Перелистал и понял, что читать не смогу. Скучно и так неинтересно написано, что навсегда отвратила от всех его произведений. Позже мне говорили, что у него есть интересные рассказы. Но его книги больше не попадались под руку, да и слишком много непрочитанных авторов, жизни не хватит на них.
В небольшом продолговатом дворе перед зелёной горкой с деревьями, скрывающей воинские склады, может быть, даже и технику, кран с водой, шесты с протянутой бельевой веревкой. Деревянный чистый туалет на два двухэтажных дома. Узкий вход на второй этаж в нашу комнату прямо с лестничной площадки, что весьма неудобно, обувь приходится оставлять в комнате, где и без того весьма тесно.
В комнатушке поместились две кровати. У окна стол, сделанный Ветохиным из толстых досок, которые потом рассохнутся, и между ними появятся большие промежутки — палец легко проходил. За моей кроватью вблизи стола почти квадратная, вместительная этажерка из реек, которую Ветохин смастерил на сопке и покрасил голубой краской. У двери на гвоздях вешалась верхняя одежда, там же в углу стояла керосинка.
Мечта о своей комнате у нас исполнилась. Появилась своя мебель, которую мать украсила семью мраморными слониками, убывающими по размеру. Поставила их на этажерку, на вышивку ришелье. Слоники, как и канарейка, считались в советском обществе символом мещанства, которое нужно изживать. Но слоники охотно раскупались населением, это был символ сытой и благополучной жизни, какая, мы все надеялись, когда-нибудь появится и у нас.
Как-то мать принесла показать мне две красивые поделки под птичек. Поражал чистота и яркость красок оперенья, которых мы не видели в природе. Кто-то делал и продавал на рынке по 25 рублей. Для нас большая сумма, не могли позволить даже одну птичку. Лишь полюбовались.
На рынке продавали большие стеклянные колбы из-под лампочек, наполненные водой, в которой плавали два маленьких лебедя, возможно, из парафина, потешно кувыркались. Кто-то покупал и держал у себя дома на подоконнике. Всё хорошо в новинку, потом быстро приедалось, надоедало, и пряталась с глаз долой.
Иван Иванович принес с сопки несколько личных книг. Одна из них сильно истрепанная, зачитанная, без обложки и названия, довольно толстая. Как-то, не зная, чем заполнить время, взял её в руки. Первая страница сразу же так захватила, что не отрывался, пока не прочитал. А. С. Макаренко «Педагогическая поэма». Спустя несколько лет, когда получил доступ в центральную библиотеку, то прочитал все тома Макаренко. К тому времени и фильм по его книге увидел.
Козьма Прутков в карманном формате несколько удивил, в том числе и портретом автора в шаржированном виде: заносчиво вскинута голова, некрасивое лицо с бородавками, мохнатые брови, и огромный бант на шее. Добросовестно попытался читать. Не понял. Какие-то глупые высказывания- афоризмы, дурацкие, скучные пьесы. Разочарованно отложил в сторону.
Лишь через два года я случайно на неё наткнусь снова, начну читать и не смогу оторваться, так это смешно, с тонким юмором, который так редок в нашей жизни. Я созрел до понимания взрослого юмора. После этого, когда в литературе проскальзывало упоминание о Козьме Пруткове, я догадывался, о чём идёт речь, но в повседневной жизни о нём мало кто знал, не цитировали, страна ещё не отошла от ужасов войны, не до того было, чтобы зачитываться Прутковым.
Среди книг Ветохина попалась невзрачная на вид повесть Югова «Бессмертие», о советском враче, который работал «в глубинке» и применял гипноз, о котором я еще ничего не знал, но заинтересовался. Хотелось понять, можно ли научиться гипнозу? Жадно вчитывался в научно-популярные статьи на эту тему, и начинал соображать, что наскоком ничего не добьёшься, нужны специализированные знания.
В маленьком книжном магазине на улице Сталина купил толстенную книгу Алексея Свирского «История моей жизни». При удобном случае начал читать. Очень просто написано. Легко. Никакого сравнения с Золя и Бальзаком. Обычное повествование о своей нелёгкой жизни в бедности, сиротстве. Никаких приключений, перестрелок, но читал с интересом.
Поразил лишь один эпизод, когда десятилетнего героя приютила на ночь женщина, уложила с собой спать и, по сути, изнасиловала его. Это напомнило мне рассказы Лёни Уса: нам было по десять лет, а он тоже хвастался, что спал с соседкой, подругой матери, и удовлетворял её. Я понимал, что он просто привирает, потому что был с ним одного возраста, и мне совершенно не хотелось спать с женщиной, не созрел для этого. Не такого ли рода воспоминание и этого автора, желание приукрасить?
Повествование заканчивалось внезапно, без эпилога, поясняющего, что с автором дальше случилось, как бы подразумевалось, что прочитавший и без того знает всё об авторе, но я не знал, его фамилия не была на слуху, лишь много позже узнал о художнике с такой фамилией. Вспомню и об этой прочитанной книге, эпизод с изнасилованием, о котором он особо не распространялся, не живописал, просто, была интимная близость, и всё. Без каких-либо переживаний, чувствований. Буднично.
Других его книг я так и не прочитаю. Не попадались, хотя автор написал, и, судя по короткой его биографии в Википедии, его жизнь была весьма бурной и интересной. Алексей Иванович Свирский (1865—1942) — русский писатель-беллетрист. Имя при рождении Шимон-Довид Вигдорович Свирский.
Да нет же, повесть «Рыжик» я читал, но следа от неё не осталось из-за такой заурядности, что даже автор не запомнился, как и само содержание.
Ветохин приносил домой свой паек: картошку, консервы, которых мы до этого не видели. Мать выставила керосинку на лестничную площадку, чтобы не воняла в маленькой комнатушке. Соседи не возражали, входили в наше положение. Да я их почти не видел, все работают. Лишь изредка по лестнице быстро проходит чуть полноватая уже вполне оформившаяся девушка-старшеклассница, среднего роста. Лицо без девичьей миловидности, невзрачное, среднее — не уродливое, и ладно. На меня и не пытается посмотреть, даже ради любопытства, я для неё пустое место. Через открытую дверь коридора вижу, в какую дверь она вошла: окно, как и у нас, выходит на площадь, и уж конечно, у них комната намного больше нашей, не теснятся на десяти квадратных метрах.
Изредка мать подсмеивается над манерой аджарцев, сидеть, широко расставив ноги, осуждает и тех, кто кладёт ногу на ногу. Мол, таковы правила приличия. Нельзя так же, стоять и ходить, засунув руки в карманы брюк. О причине запрета не сообщает, но я догадываюсь: можно играть в карманный бильярд почти незаметно для других. По городу ходит такой придурок: малого роста, прихрамывающий на одну ногу, и, вечно у него одна рука в кармане брюк, и при его ковылянии, создаётся впечатлении, что он сам себя удовлетворяет. Да и взгляд у него ёрнический, всё время над чем-то подсмеивается. Но я к нему не приглядывался, просто, его облик врезался в память своеобразной, довольно двусмысленной походкой.
И как же я удивился, когда в новом фильме Михаила Ромма «Убийство на улице Данте» щеголеватый красавчик Михаил Козаков постоянно держал руку в кармане брюк, даже разговаривая с матерью, актрисой Евгенией Козыревой. Вот так да! Неужели и он злоупотребляет карманным бильярдом?! Или в Москве мода — вот так ходить? Точнее, в Париже. Фильм о жизни довоенного Парижа. Запомнился живописный эпизод с потоком беженцев из Парижа при приближении наступающих немцев.
Этот фильм был дебютом для Михаила Козакова, Валентина Гафта и Иннокентия Смоктуновского, которые почти не запомнились на фоне яркого мерзавца Шарля. Козакову удавались отрицательные роли, как и в фильме «Человек амфибия» — Педро Зурита.
Здесь у меня никого нет из друзей, скучновато, хочется общения. В туманные вечера снова начал доставать унылый голос ревуна, порт совсем рядом. Одно спасение: голову на подушку, благо, правое ухо не слышит. А сон быстро приходит.
По старой памяти изредка приходил к Славке Чернову. Осень. Частые проливные дожди. Сточная канава, вдоль дороги, наполнена водой, которая стремится в сторону моря. Через канаву от шоссе к калитке двора деревянный мостик со скамейками по обе стороны, на которых любили сидеть хозяева, соседи, гости.
На этот раз на скамейках располагалась группа из четырех аджарцев, среди них особо выделялся неприятный худощавый тип, лет 25-ти, видимо, они недалеко проживали, но я видел впервые, от них явственно исходили флюиды злобной чужеродности. Давно я не испытывал подобного чувства, но уйти сразу, было как-то неловко, показал бы свой страх, да и Славка был не в своей тарелке, не среагировал на мой приход: явно, был выбит нашествием местных «хозяев». Один из них, самый деятельный, демонстрировал преданность недавно купленного сеттера: бросал короткую палку в холодную воду канавы, сеттер мгновенно кидался за нею и приносил хозяину, который тут же, без малейшего промедления, снова бро¬сал в канаву палку.
Это повторялось без конца, в быстром темпе, мокрый сеттер жалобно повизгивал от возбуждения, он не понимал, почему так происходит, хотелось хорошо выполнить желание хозяина, который закатывался от смеха над преданностью глупой собаки. Ему это нравилось, доставляло удовольствие. Всем нам неприятно смотреть на бедную собаку, предназначенную для охоты, а не для такого издевательства, кто-то пробовал прекратить испытания верности, заступился, но это ещё больше подзадоривало аджарца. Он смеялся как-то лихорадочно, безумно, в глазах горел злой огонь неутоленного честолюбия.
Нам жалко собаку, но мы ничего не могли сказать этому недоумку, который намного старше нас, и не имел ни капли жалости к своей собаке, которую недавно приобрел, и так забавляется своим приобретением. Она даже не успевала стряхивать воду, как он снова выбрасывал палку в канаву, и собака стремглав бросалась за нею, а он хохотал.
Для меня он был психически больным, извращенно воспитанным, видимо, в жизни никто никогда его не слушался и не считался, не до него было, все братья старшие, подавляли, издевались над ним, и такое поведение для него стало нормой. И вот, впервые в жизни представилась возможность безнаказанно издеваться над живым существом. Власть была упоительной, и он не хотел прекращать.
Смотреть на мокрую измученную сучку было мучительно, и я поспешил уйти, на всю жизнь, запомнив это худое, усатое лицо аджарца в лихорадочном, неприятном смехе.
Мы ушли играть в свои игры. Больше я его не встречал. Не думаю, что он хорошо кончил. С таким отношением к собаке, легко становятся бандитами, и плохо завершают свою жизнь.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/07/590