Начало: http://www.proza.ru/2012/03/23/1038
Город Мары. Древний Мерв, которому около пяти тысяч лет, был известен самому Александру Македонскому. Здесь проходил великий шелковый путь.
И, позже, я смотрел на город во все глаза, пытаясь хоть что-то увидеть из тех времён, но взгляд натыкался на однотипные глиняные халабудки, или кирпичный невзрачный по своей простоте новодел.
Высадили из поезда ночью, словно намеренно, чтобы нас никто не видел и не узнал о значительном пополнении Советской армии, и мы долго топали по мрачным, темным улицам среди низких, глинобитных домишек.
Зелени и деревьев мало. За время советской власти не построено ни одного приличного здания, за исключением, исполкома.
Не надо напрягать воображение, чтобы представить, как несколько веков назад здесь жили люди. Ничего не изменилось. Разве что вместо ишаков на улицах автомобили. Но и ишаков тоже много — давно я их не видел, с детства.
В 2016-м году прочитаю в интернете, что здесь организуют центр обучения боевиков, надо полагать — ИГИЛ. Во времена советской власти ненависть к русским удалось запрятать глубоко, в подсознание.
Парни, посмеиваясь, рассказывают, что местные страшно не любят, когда начинаешь подкручивать воображаемые усы, тем самым намекая на Семёна Буденного, который жестоко с ними расправлялся, до сих пор ненавидят. Простым людям ненависть не нужна, им безразлично, под какой властью жить, а вот, баи, они же, басмачи, потеряли многое: для них 1991-й год был подарком судьбы, нежданным.
Мужчины жуют насвай — смесь табака с известью, получают какой-то наркотический эффект, часто сплевывают на землю. Почти все курят анашу, старики — план, опиум.
Позже, когда ехали на грузовике на стрельбище, сидевший рядом со мной, солдат рассказал о целебности опиума, мол, был случай, когда у грудного ребенка была сильнейшая дизентерия. Врачи ничего не могли сделать. Старики дали ребенку опиум со спичечную головку, и всё прошло.
Я не спорил. Это могло быть. Чудеса Востока. Но это не значит, что всем надо употреблять его. Рассказывают про банды, которые проходят с контрабандой по нашей территории из Афганистана в Иран, потому что между этими странами непроходимые горы, а с нашей стороны удобный путь по зелёной равнине.
Огромная казарма для нас уже приготовлена, но двухъярусные койки не застелены простынями, и мы заснули на голых матрасах одетыми, укрывшись одеялами.
Утром нас повели в баню, ужаснее которой до сих пор не видел: стены в плесени, в белёсых разводах, склизко. Казалось, что и вода грязная. Но делать нечего, надо мыться после долгого пути.
В предбаннике солдаты с кипами обмундирования. Размер установили на глазок. Переоделись. Лёгкое удивление: всё моего размера, даже сапоги. Приглядевшись, как другие наматывают портянки, и сам намотал, ногам вполне комфортно.
Из ветхой балетки достал самое необходимое, рассовал по карманам. Денег ни рубля, только мелочь. Старую одежду не жалко выбросить. Но ребята за государственный счет отправляют свою одежду домой в предоставленных мешочках.
Не понимаю, когда и успевают всё это проделать, да ещё адрес надписать. Командуют, построение возле бани, и не можем друг друга узнать — все на одно лицо, в одинаковой форме, сразу же наступает отчуждение друг от друга.
Баня от воинской части в двух километрах, идем по городу, рассматриваем. Всё внове, странно. Здесь нам ходить не один год.
До обеда ещё часа два. Посасывает в желудке без завтрака, который сэкономили на нас: командиров понять можно, зарплата копеечная, денег взять негде, кроме как с новобранцев.
Сидим в курилке, смешавшись с настоящими солдатами, расспрашиваем о нынешней жизни, правилах. Но, оказывается, и эти солдаты не лучше нас, прибыли двумя неделями раньше. Начинаю понимать: у старослужащих не столь новое обмундирование, как у нас.
Столовая огромная. Две тысячи солдат могут одновременно обедать за длинными деревянными столами со скамейками, составляющими одно целое. Нас заводят повзводно, чтобы не мешали друг другу на выходе.
Борщ похож на помои, каша далеко не та, что давали в поезде. Но голод не тетка – отходов не оставляли.
Выходили с чувством неутоленного голода, были готовы есть один хлеб, но его нам давали, строго, по кусочку.
У кого были деньги, тот шел в военторг, покупать хлеб и колбасу. Но таких, богатеньких, с каждым днем становилось всё меньше.
С первого же дня нас начали тренировать на быстроту раздевания перед сном, и одевания после пробудки.
Постоянное недосыпание. Уединиться невозможно, везде солдаты. Ни минуты свободного времени, всё время тобой распоряжаются, командуют. Часами учимся маршировать на плацу, отдавать честь.
Прошла неделя. Я не скучал ни по ком, лишь только по свободе. Томила неизвестность и неопределенность. Полная информационная блокада.
В Ленкомнате подшивки газет трехмесячной давности: «Красная звезда», местные военные многотиражки, от скуки просматриваю.
Читать невозможно, даже мою любимую «Комсомолку». Не воспринимается. Тексты преснейшие, как и во всех советских газетах. Удивительно, как это я, на гражданке, что-то в них находил, и читал.
Скука страшнейшая. Замкнутое пространство казармы давно уже надоело. На улице среди казарм ходить нелепо, много встречаются офицеров и каждому надо отдать честь с переходом на парадный шаг, не доходя пять метров. Каждый ищет себе занятие и не может найти. В курилке долго не просидишь.
Вошел наш лейтенант с аккордеоном, сел на табуретку и заиграл мою любимую песню на слова Войновича «14 минут до старта», которая прозвучала год назад в день полёта Гагарина, и была очень популярной, незапетой. Обступившие солдаты подпевали так плохо, что я не выдержал и неожиданно для себя запел, хотя и не знал слов всей песни, только один куплет. Лейтенант похвалил и определил:
— Будешь у нас запевалой.
Я не стал отказываться, понимая, что глупо подставился. Идиотическая ситуация. Возражать нелепо. Больше некому петь, в нашем взводе все грузины. Точнее, из деревень Грузии. Не им же петь солдатские песни?
На следующий день после завтрака лейтенант собрал наш взвод в казарме, и мы начали разучивать слова песни и мелодию, которую он наигрывал на аккордеоне.
На обед уже шли со своей песней, которую я громко запевал. Получилось не хуже, чем у других взводов. Не фальшивил. Голос не сильный, не певческий, средний. Такие голоса у большинства парней.
Меня выбрали в члены комсомольского бюро. Я не строил иллюзий, что был лучшим, кого-то надо было выбирать, и всё это — на первое время, пока мы в карантине. На первом комсомольском собрании начали разбирать разбитного парня, который распил где-то добытую бутылку вина. К моему удивлению, он даже расплакался, так мы его пропесочили под руководством лейтенанта.
За всё время карантина я ни разу не был на кухне рабочим, лишь один раз стоял дневальным возле тумбочки, и мыл полы в казарме. Это легче, чем чистить всю ночь картошку на кухне, или мыть грязную посуду.
Во взводе я чувствовал некоторую избранность, был единственным русским, поэтому все, как бы, считались со мной.
Перед отбоем нас прогуливали, чтобы крепче спали, хотя мы о сне начинали мечтать с момента пробуждения.
Выстраивали возле своих коек и под команду «Отбой!» надо за 45 секунд успеть раздеться, аккуратно уложить обмундирование, намотать портянки вокруг сапог, чтобы за ночь высохли от пота, и нырнуть под одеяло в кровать второго яруса.
Кое-кто не успевал. Но не я. Тогда раздавалась команда: «Рота, подъем!» И снова должны за такое же время одеться и стать в строй. Опять звучала команда отбоя. Рота срывалась с места, сдирая с себя гимнастерки и выскакивая из сапог и брюк.
Особое мучение доставляла новая гимнастерка, точнее, тугие петли для пуговиц. Приходилось, каждую пуговицу выковыривать, на это уходили драгоценные секунды.
Уже на следующее время мы увидели, как один солдат ручкой ложки протачивает петли в гимнастерке.
Почти каждый из нас проделал эту процедуру, и теперь стоило потянуть, как гимнастерка сама отделялась от пуговиц. Мы уже успевали раздеться за сорок секунд и хитро посматривали на сержанта из-под одеяла: Что, съел?
Он проходил мимо табуреток с обмундированием, смотрел, как уложено, и, если что-то не нравилось, поднимал уже конкретного солдата, заставлял переделывать, и уж потом уходил с чувством выполненного долга, к таким же сержантам. У них была своя жизнь. Чем они занимались, никто из нас не знал, и нам было странно, что они не хотят спать, хотя утром встают так же рано.
Где-то, в отдалении огромной казармы на пятьсот человек, рьяный взводный всё ещё гонял свою роту, потом успокаивался и он. Потолочный свет выключали. Первое время раздавались смешки, кто-то с кем-то переговаривались.
Потом фраза обрывалась на полуслове. Через пять минут самый стойкий солдат проваливался в сон. Спали так крепко, что очень редкий солдат просыпался ночью, и, еще реже, вставал, потому что до туалета идти метров двести, терпели до утра.
За два месяца карантина я лишь однажды проснулся ночью от громкого разговора дневального и дежурного офицера – кого-то разыскивали.
Я поднял голову, посмотрел на них, увидел сонную казарму в слабом освещении, услышал тревожное сонное дыхание солдат в душном, вонючем помещении, которое проветривалось лишь днем, когда все солдаты уходили из казармы.
Казалось, невозможно найти хотя бы частичку кислорода в такой атмосфере – окна постоянно закрыты. Иначе тогда любой солдат может убежать в самоволку, а так – открыта только дверь, где стоит дневальный. Воздух в казарме – смесь всех мыслимых газов. Тоскливо сознавать. Но ты бессилен что-либо изменить, голова падает на подушку, и моментально засыпаешь.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/13/735