Через неделю нас, так и не успевших познакомиться друг с другом, построили, разбили на новые группы, посадили на воинские машины и, в середине дня, повезли на вокзал.
Пустынный, однообразный пейзаж за окном давно перестал фиксироваться в памяти, несколько часов в вагоне пролетели мгновением, каждый думал о своём, служба только начиналась. Как оно там всё сложится?
Представлял всю эту прорву песка в пустыне. Почему нельзя приспособить весь этот дармовой песок для строительства зданий, плотин?! Какая экономия будет! А то берут песок в устьях рек, нарушают экологию, как на мысе Пицунда, раньше песок намывался на мыс, а сейчас и тот, что был на берегу, смыло в море, изуродовали природу. Мыс защищают уродливыми бетонными кубами.
Позже я выскажу эту мысль вслух, и мне ответят, что этот песок непригоден для бетонирования. В самом деле. Так просто. А то бы и до меня догадались пристроить бесхозный, всепроникающий песок Кара-Кумов.
На станцию Тахта-Базар приехали ночью. Снова погрузили на большие грузовики, крытые брезентом и повезли еще дальше. Довольно долго ехали. Устали после дороги, хотелось спать. Нас выгрузили в части, показали кровати, и мы быстро уснули.
Утром вышел на улицу, осматриваясь. Небольшой замкнутый дворик в двести квадратных метров огражден от улицы города черными железными высокими воротами, казармой и, со стороны узкой улочки, глиняным дувалом почти в человеческий рост, плац величиной с волейбольную площадку, на ней, действительно, играли в волейбол — стояли два столба, глинобитные сараи-гаражи и подсобками. Вся наша часть занимала около 20-25 соток.
Мои сапоги в грязи. Рядом с волейбольной площадкой вкопанная в землю большая бочка с желтой, мутной водой. Стал сапогом на край бочки, и, черпая рукой, начал мыть.
— Ты что делаешь, салага? Эту воду мы пьем, — незлобиво говорит проходящий солдат.
Я отшатнулся, в недоумении посмотрев на бочку, чуть ли не вровень с землей, сидящую в земле.
Конечно, такую воду не пили. Её кипятили, а потом уже разливали в питьевые бачки. Здесь же, она отстаивалась.
Воду из реки Мургаб, текущей из гор Афганистана, возил специальный ездовой на лошади, как в кинофильме «Волга-Волга». Только здесь был солдат Лавлинский. Спокойный, никогда не обзывал молодых, и не показывал, что он старослужащий, на последнем году службы.
Как-то, меня определили к нему в помощники, я сел с ним на облучок, и мы неторопливо поехали к реке. Такая спокойная езда мне нравилась, потому что в роте каждую минуту дергали, заставляли что-то делать, ни минуты не предоставлен сам себе. Даже в курилке не мог задержаться, звали и заставляли белить глиняный забор, делать разметки на плацу, подметать, лишь бы только не сидел. Спокойно сидящий, как кость в горле старшины.
Телега заехала, метра на три, в быструю речку, мы наполнили холодной водой бочку и, так же, не спеша, поехали в воинскую часть. После обеда сделали ещё один рейс, и день на этом закончился.
После ужина час свободного времени, можно постирать подворотничок, пришить его, послоняться по части, поглазеть на простор за туалетом. Там простиралась равнина с протекающим по ней Мургабом, за ним невысокие, но крутые горы. Сказали, что там есть пещера, которая ведет в Афганистан. Прорыта ещё басмачами, до революции. Кто-то там был, видел кости животных, следы костра.
Подумалось, хорошо бы взобраться туда. Посмотреть, насколько это верно? Но так и не пришлось. Сам себе не принадлежишь, а ради удовлетворения твоего любопытства никто не отпустит.
Зима теплая. Без снега и морозов. Даже теплее, чем в Батуми. Но в шинели холодновато. Под ней лишь гимнастерка и рубашка, которая здесь вместо майки.
Недели через две всех свободных от дежурств повезли за пять километров в пойму Мургаба, рубить камыши и вязать большие маты, которыми будут накрывать капониры. Дали топоры, и пошли вниз, к камышам.
Под ногами довольно сухо, сапоги оставались сухими. Работа не тяжелая, никто не подгоняет, работали, как могли. Одни носят срубленный камыш. Знающие, крутили и вязали маты.
Когда срубленного камыша оказалось достаточно, стали помогать вязать, чтобы быстрее закончить. Да и не стоять же без дела, когда другие работают?
В термосах привезли обед, и мы с удовольствием, на свежем воздухе, поели, сидя на зеленой, только начинающей вылезать, травке. С каждым днем становилось всё теплее. Приближалась весна.
Осталась самая тяжелая работа – связать и свернуть маты, чтобы погрузить на автомобили. К ужину управились. Не задержались.
Два раза в месяц устраивали банный день, меняли серые простыни, брали по чистому полотенцу, а старым вытирались и бросали в общую кучу, в стирку. Шли строем через весь город, держа в руке сверток с полотенцем.
С любопытством посматривали по сторонам. Трудно это назвать городом, скорее – поселок. Ни одного двухэтажного здания. Большинство домов из сырца-кирпича, высушенного на солнце. На некоторых окнах даже занавесок нет. Видны пустые комнаты без мебели, нет ни шкафов, ни столов со стульями, голо.
В бане разбирали оцинкованные тазы, брали по маленькому кусочку хозяйственного мыла, хватало два раза намылиться, и даже постирать портянки. После купания выдавали чистое белье стандартного размера. Хуже всего, маленьким и высоким.
Кто-то выходил на улицу раньше, закуривал, наслаждаясь редкой свободой вне части.
Рядом с баней часовая мастерская, куда я скоро сдам часы в ремонт. Взяли, на удивление, дешево — 1-70. Пожалели солдата? Следующие ремонты обходились в два раза дороже. Там же фотоателье, где многие сфотографировались, чтобы послать домой карточку, чтобы увидели, каков ты в воинской форме.
Я получился юным, короткая стрижка – волосы не успели отрасти после карантина. Там же, в небольшом помещении находилась ковровая мастерская. Молодые женщины, девушки ткут ковры вручную.
Нам нравятся банные дни ещё и потому, что в эти дни нас не заставляли работать, мы не успевали.
Начинались томительно долгие годы бесправия и унижения от офицеров, которые не считались с нами. Я ни под кого не подлаживался, не высовывался, но и не отставал. Если кто из солдат не нравился, старался держаться от него подальше. Впрочем, такого правила придерживаюсь всю жизнь, но в армии не всегда это возможно – нет выбора, и сам не свободен, как на гражданке.
На, чуть ли, ежедневных политинформациях дежурный лейтенант скучно и косноязычно рассказывал о противостоянии всего мира против социалистических стран и других государств, которые поддерживают наш курс, а таковых набиралось, чуть ли не с полмира, что наполняло нас гордостью: пройдёт лет десять-двадцать и весь мир станет социалистическим.
Лейтенант также говорил, что обязанность солдата — беспрекословно подчиняться приказам, независимо от того, какими бы они не были, пусть даже глупыми.
Последнее утверждение ставило меня в тупик. А если дадут приказ, который идёт вразрез с моей совестью? И даже во зло моей Родины? Тогда как? К счастью, до этого не дошло.
Молодых солдат разделили на взводы. Я попал во взвод радиотелеграфистов. Начали изучать азбуку Морзе, которую я знал.
Сержант Козлов проверил мои знания и предоставил мне возможность заниматься, чем хочу, мог даже читать книгу, сидел через стол от него.
Я записался в городскую библиотеку и стал читать Ильфа и Петрова том за томом. И это сослужило плохую службу: я забыл, что знал, а ребята догнали и перегнали меня и стали радистами, а я остался с носом при своем умении.
Среди «старичков» выделялся Михайлов, наш санитарный инструктор, москвич, белокурая бестия. Он пользовался относительной свободой: в наряды его не ставили, работой не загружали, и он постоянно был весел и беззаботен. Всё время подшучивал по любому поводу, общался лишь со старослужащими. На гражданке окончил курсы акушеров, что для любого парня из нас было весьма смелым поступком: надо уж очень сильно любить женщин, быть озабоченным ими, чтобы решиться на подобное.
В нашей части он отвечал за химическую и радиационную защиту. За три года мы лишь один раз напялили на себя противогазы, которые были разных размеров, от одного до второго.
Минуту постояли на плацу, с надетым противогазом: мне показалось, что он неплотно прилегает к коже, то ли был велик, то ли неправильно надел, но никто меня не поправил, скоро их сняли, чтобы забыть о их существовании.
Однажды, Михайлов у нас, на занятиях по радиоделу, прочитал обстоятельную лекцию: с удовольствием, и со знанием дела нарисовал на школьной доске схему женского полового органа, пытался что-то дельное и полезное для нас рассказать, но даже мы понимали, что он был плохим учеником на курсах, ничего не запомнил, и ему не чем с нами поделиться.
Все молча слушали, никто не посмеивался, не над чем, мало кто из нас представлял, как она выглядит, под одеялом рассматривать не станешь, даже если и была такая возможность, стеснялись.
Весной, когда стало тепло, старшина приказал вынести матрасы на просушку, у меня поднялось давление, и на УАЗике командира части отвезли в местный госпиталь. Недели через две положили на обследование.
Десять дней наслаждался покоем. Здесь и кормили лучше, чем в части. Перечитал все тома Джека Лондона. Козлов однажды поменял мои книги. Я был под впечатлением произведений, особенно про смирительную рубаху, когда его душа вырвалась и полетела сама собой.
Точно так же, и мне хотелось вырваться из армии и полететь домой, в Батуми, где сейчас тоже очень тепло. Я всё это представил и записал в тетради несколько листов. На этом моё воображение иссякло. Но я так же понимал, если вернусь домой, меня там ничего хорошего не ожидает. Та же вялая жизнь, что была и до армии. Но там я буду свободен.
Соседи по палате рассказывали о своих операциях аппендицита. Я чувствовал себя самозванцем, наслаждаясь кратковременным покоем. Врач со мной лишь однажды поговорил. Потом я его не видел, пил таблетки, которые давали перед едой.
Прочитав в биографии Лондона, что он умер в 1914 году, остро пожалел американца: немного не дожил до революции. То-то бы обрадовался победе пролетариата, исполнению своей заветной мечты!
Местное радио несколько раз в день транслирует песню Олега Онуфриева из кинофильма «Путь к причалу». До этого я любил её слушать, но сейчас готов возненавидеть. Однообразная долбёжка одних и тех же тактов, унылый свист, и такое же, унылое пение.
Зато Робертино Лоретти готов слушать бесконечно. Чарующий голос. Его пение слышал ещё на гражданке, но тоже, очень редко. О пластинке не приходилось мечтать. Советская музыкальная индустрия страшно неповоротлива и, кажется незаинтересованной в доходах. Искусственно создается дефицит, на котором наживаются отдельные личности.
Я надеялся, что если моё ухо увидит ЛОР, то распорядится, чтобы меня комиссовали. Возможно, здесь врачи не купленные, как в Батуми. Молодой врач бегло осмотрел ухо и холодно сказал:
— Ухо чистое. Всё нормально.
Я поразился его заявлению, как он мог такое сказать, когда я чуть ли не каждый день чищу от выделений гноя?!
— Дайте мне спичку с ватой, и я покажу вам.
— Достанешь полезное ископаемое? – Съязвил врач.
Я понял, добросердечного отношения или милосердия к больному от него не дождешься. Он во мне видит симулянта, стремящегося увильнуть от службы, и не желает выполнить свой долг: признать, что меня неправильно призвали в армию. Я не стал спорить, молча ушел.
Меня выписали в часть. Радисты кончили учиться, и начали стажироваться на сопке, а я оказался не у дел, и меня назначили каптерщиком в подчинении старшины.
В мои обязанности входило, побрызгать земляной пол каптерке, подмести его, и выполнять несложные поручения старшины сверхсрочника, пузатого, важного дядьки, который с каким-то недоверием присматривался ко мне.
Я быстро управлялся со своими делами, и, когда старшина уходил домой, и расходилось начальство, закрывался в каптерке и читал журналы.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/13/779