ЭССЕ
Родился я в Грузии, в самой её восточной части, в удивительном краю, именуемом Кахетией.
Там издал я первый крик при появлении на свет, и там впервые явилось мне материнское лицо с глазами, полными любви. Весь мир расцветал для меня через них, и благодатный свет их всегда со мной.
В ростках моего подсознания тесно переплелись запах материнской груди и запах отцовской гимнастёрки.
Если материнская грудь воплотила безмятежную негу, довольство и ласку, то терпкий отцовский запах, суть которого ребёнок ощущает тоже безошибочно и точно, противоречиво означал, как надежность, так и некую тревогу. Возможно, это и есть запах самого мужского предназначения, узнаваемый детьми так же ясно, как и запах материнской груди.
По мере взросления это понимание утрачивается, затирается другими понятиями, придуманными разными людьми, которых, оказывается, несть числа в этом мире.
Всё-таки, человек – собственник. Родившись, он сразу понимает: родители - это «моё» и громким криком старается доказать окружающим свои права на "собственность". Только родился и сразу – давай «права»!
Когда появился младший брат, родительская любовь разделилась на двоих. Мне в этой ситуации, скорее доставалась её меньшая часть. Но я не обижался, а пребывал в восторге от столь чудесного приобретения. Брат тоже – «моё». Я с нетерпением пытался выяснить у родителей, как скоро он подрастет для совместных игр.
Такое перераспределение родительской привязанности справедливо, ведь поначалу всю родительскую любовь монопольно потреблял я один. А брату досталась уже только «часть» любви, зато большая – как это случается в большинстве семей. В последующем родители и пальцем его никогда не тронули, чего бы он ни натворил. Я же получал частенько, иногда за двоих. Роль громоотвода досталась мне как старшему. Так заведено в этом мире.
Однажды я постиг, что люди могут умирать.
И что, живших когда-то, но умерших людей – тоже много. Это сейчас, во взрослой жизни, знаешь, что ушедших - несопоставимо больше, чем живущих.
Детское моё воображение основательно потряс вид большого поселкового кладбища, которое оказалось на пути, когда я увязался за старшими ребятами и впервые отправился в поход за пределы посёлка. Было мне тогда шесть лет.
Сказать «увязался», не вполне верно. Они взяли меня с собой! Это совершенно разные вещи. Мне всегда хотелось пойти со старшими сверстниками и неважно - куда. Главное, чтобы они приняли тебя в компанию. Такое «хотение» подчас непреодолимо.
Надо слушать их разговоры и споры, громко смеяться всем шуткам, не всегда тебе понятным, обезьянничать, употреблять, как и они, всякие слова, за которые дома могут от души всыпать. Надо, как и они, не «дрейфить» перед родительским гневом. Чувствовать буквально физическую потребность в выражении преданности «команде», и какую бы глупость ни совершили сверстники, желать повторить её - тут же. И при всём этом испытывать полное и безусловное счастье от сопричастности. Это, пожалуй, сродни некому наркотическому опьянению.
Когда дома с пристрастием разбирались эти самые свершённые «глупости», родители пытались пронять меня своим аргументом:
- У тебя что – своего ума нет?! – им хотелось, чтобы я не пассивничал в дворовой среде, а под "своим умом" очевидно подразумевались родительские наставления. А я и не шёл ни у кого в поводу. Дворовым заводилам не требовалось меня уговаривать. Я осознанно и тем самым «активно» нарушал тщательно выстроенные взрослыми запреты.
Меня поразил открывшийся с пригорка вид на кладбище: густой серебристый частокол могильных оград и крестов. Их так много, что между ними можно заблудиться, как в лабиринте.
- Что это?
- Кладбище!
Странное безлюдное место раскинулось и вширь, и вдаль. Здесь не растут деревья и кусты, а много бумажных цветов и венков, как свежих, неестественно ярких, так и выцветших старых, неприкаянно шуршащих на слабом ветру, и от того, кажется, неразборчиво вышёптывающих какую-то свою грусть.
Есть кресты – железные, выкрашенные, как и оградки, в серебристый цвет. Этого цвета много на кладбище. Но есть и деревянные кресты, покосившиеся, рассохшиеся от времени, в дряхлых металлических оградках, осыпающихся крупной ржавчиной, или уже и вовсе без оградок.
Запущенные могилы заросли густой травой, крапивой и чертополохом. Иногда попадаются вместо крестов пирамидки c пятиконечной звездой, выкрашенные в серебристый или красный цвет.
Много поблекших фотографий, с которых, как живые, глядят люди, которых нет.
Под крестами и пирамидками могилы, в которых лежат покойники. А я изо всех сил пытаюсь понять, что значит мёртвые? Неживые? Как это? Сильно уснувшие - навсегда. И ничего не чувствуют. Превращаются в скелеты. А как это – навсегда? Я задаю вопросы, а старшие ребята, начав на них отвечать – каждый по-своему, сами путаются и даже негромко спорят.
- А отчего же люди умирают?
- От старости, - отвечает мне один, - человек может прожить сто лет и наступает конец жизни.
Мне такой срок жизни показался натуральным бессмертием - сто лет!
- От болезни, - отвечает мне другой, - болеет, болеет, а потом умирает.
- Бывает, что убьют, - отвечает третий, - как на войне, или убьют бандиты.
- Нет, - возражает первый, - бывает, что кто-то и утонет – сам! Становится мёртвым утопленником, и его хоронят.
- А у нас один дядька – повесился в сарае! Зашли, а он покачивается на верёвке, и звук такой тихий - скрип, скрип. Та-а-кой страшный, прямо как чёрт, а когда его хотели снять, он вдруг одного мужика холодной рукой - цап за горло! А у самого глаза закрыты, и свисает синий слюнявый язык. Аж до груди!
- Как это? – холодок бежит по нашим спинам. В то время дети ещё не были избалованы фильмами-ужастиками. Бесплотный страх буйствует в воображении, сжимает сердце и вызывает ощутимую коленную дрожь.
- А вот так! Говорят, бывает такое. Мёртвый всегда хочет живых с собой забрать, - говорящий боится оглядываться.
- Куда?!
- Туда…
- Врёшь! И язык до груди не бывает, - для убедительности скептик максимально высовывает и показывает нам язык, весь чёрный от ежевики, которую мы все ели по дороге. При этом, паясничая, зрачками уперся в кончик языка.
- Значит, мы все когда-то умрём?! – потрясен я.
- Ну, конечно, - беспечно отвечает Жора, самый старший, сшибая прутиком головки огромных маков, растущих здесь в изобилии.
- А как это? А-а это…, это – страшно?
- Да нет, р-раз, и ты - готов, - добродушно поясняет Жора и, повернувшись к нам, неожиданно, с рычащим криком, делает такую зверскую рожу с белыми глазами, что все застывают на месте, а меня берёт оторопь, и волосы шевелятся на голове.
Сбросив же невольное оцепенение, все смеются, хватаясь за животы. И я, таращу глаза, и тоже - хохочу, хохочу! - громче всех, хотя чуть не описался от страха. Так я выгоняю из себя стресс, мне все еще страшновато.
Не могу отделаться от жутковатых мыслей о том, что здесь всюду под землей - ужасные мертвецы. Возможно, ворочаются в тесноте могил. И среди них – тот, страшный, который повесился. С хватающей рукой. Они, возможно, слышат, как мы тут ходим. Одни.
Конечно, здесь же озвучиваются и леденящие кровь байки про живых людей, похороненных по ошибке, думая, что они умерли. А те находились в состоянии летаргического сна (слова такого, ясно, мы не знали). И когда я представляю себе эту ситуацию, мне кажется, что это именно я - задыхаюсь в тёмной могиле, под слоем тяжелой земли, и сердце готово разорваться.
В таком духе тема развивается, пока мы невольно убыстряющимся шагом, боясь оглянуться, не выходим за пределы кладбища.
Прямо за ветхой оградой густо разрослась сирень и к её запаху, делая его душным, примешивается какой-то отвратительный запах. Выясняется, что под кустами в ровно гудящем облаке зелёных мух валяется разлагающийся труп собаки со страшным оскалом и вытекшими глазами. В гниющей жиже-плоти медленно и густо копошатся черви. Ужасный запах сводит с ума.
- Фу-у-у! Дохлятина! – Жора морщится и, зажав нос, тыкает в собаку палкой, а затем неожиданно пытается махнуть ею перед нашими носами.
Мы, как ошпаренные, возмущенно отбегаем.
- Вот так и мы будем вонять, когда умрём, фу-у! – торжественно констатирует Жора, сдвинув на затылок засаленную гимназическую фуражку с мятым верхом.
Я потрясен этим откровением. Черви – ещё перед глазами, мерзкий запах закупорил ноздри. Не хочу умирать!
Здесь же рядом свалка разного кладбищенского мусора. Парни, порывшись в этом мусоре, находят пару больших тёмных бутылок из-под вина. Жора зачем-то шумно нюхает их у горлышка.
- Скоро будет родник, надо набрать воды. Потом захочется пить.
- Нельзя, наверное, пить из этих бутылок. Они с кладбища! Вдруг мы отравимся, заболеем и умрём?! – запах из-под куста, кажется, прилип к нам.
- Мы их хорошо вымоем!
Ежели вдуматься, можно сделать вывод о самой счастливой лотерее из всех известных: человек рождается по немыслимому стечению обстоятельств, бесконечно растянутых во времени и пространстве. Факт этот насколько осязаем, настолько и непостижим в своей сути. И как беспечен и глуп человек, ежеминутно не воспринимающий это как чудо.
Невероятно!
Мы направляемся к крепости Тамары. Она на высокой горе и путь до неё неблизкий. Я ещё никогда так далеко не ходил. Гору все называют по-простому – «крепость Тамара».
Об этом знаменитом месте в окрестностях нашего посёлка-городка я не раз слышал от отца и старших ребят, которые там побывали. В моём воображении - это красочный замок, из тех, что я видел на цветных иллюстрациях в книгах с волшебными сказками.
Помню старинные монеты, ходившие по рукам, вероятнее всего - из коллекций чьих-то родителей, тайком вытягиваемые их авантюрными детьми. Монеты меркантильно обменивались на прочие, имевшие в ту пору хождение среди мальчишек, важные вещи: пугачи, поджиги, рогатки, патроны, почтовые марки, рыболовные крючки.
Происхождение монет поясняли тайными раскопками в крепости Тамара и прилегающей местности, произведенными, конечно же, владельцем монет.
- Там их полно, надо только покопаться! – доверительно сообщалось таинственным голосом.
Новые образы влекут и уже вытесняют из воображения кладбищенские призраки.
Поэтому радость моя вполне объяснима. Это приобщение к тайне, занимающей воображение. А всякая тайна – это весьма почитаемая сфера в дворовой среде.
- А ты ныть не будешь? Это очень далеко, устанешь. Если твои узнают, ремня получишь – точно!
- Я не буду ныть. Я буду как вы!
Историю древней крепости прочно связывают с именем легендарной грузинской царицы Тамары. Имя Тамары известно каждому грузину так же, как и имя Шота Руставели, и является одним из символов самой Грузии, не померкшим в веках.
Есть легенда о великой взаимной любви царицы и поэта, написавшего бессмертную поэму «Витязь в тигровой шкуре».
Прекрасная царица, якобы, была тайной музой рыцаря грузинской и восточной поэзии. Но любовь оказалась несчастной, так как не могла быть «реализована» по политическим и иным соображениям глубокого средневековья. Не всё во власти великих!
Кстати, могила прославленной грузинской воительницы и по сей день не найдена, как и могила Чингисхана. По одной из бытующих версий, как и во втором случае, все участники тайного захоронения были умерщвлены по завещанию жестокой и гордой женщины. Более того, для пущей гарантии покончено было и с теми, кто убивал невольных могильщиков царицы – преданных ей людей, знавших о своей участи.
По другой версии все участники погребения сами добровольно приняли яд. И где - правда?!
Кто они, где их могилы, кто их потомки и что с ними? А знают ли потомки, что они – потомки?
Такие мысли возникают лишь теперь, когда «сто лет» вовсе уже не кажутся вечностью.
Вообще, мысли об истории, об этих клокотавших страстями и исчезнувших мирах, «канувших в лету», абсолютно нереальных в настоящем, вызывают у меня, взрослого, неизъяснимую грусть и даже тоску.
О мирах этих может быть только приобретенное знание.
А что такое это знание? Оно слишком ограничено, общо, зыбко и туманно. Возможно, и вовсе ложно и неправильно: люди очень любят выдумывать и домысливать, выдавая предположения за факты. И оно, это знание, правильное или неправильное - тоже уйдет со мной. И обо мне, одном из мириадов живших людей, тоже ничего не будут знать. Некому будет даже вспомнить!
Грусть эта щемит, возможно, от осознания факта, как призрачна наша, всё более угасающая, связь с прошлым, не говоря уже о будущем.
Кто мы? Почему мы есть, и почему нас когда-то не будет? Мы тоже станем «прошлым». «Всё имеет своё начало и конец» - очень важное умозаключение. Бесконечно только само это «всё» и «имеет». Как же мы ничтожны в этом огромном мире!
Постепенно втягиваемся в холмы, покрытые труднопроходимыми зарослями горного леса. Кроны невысоких деревьев плотно сцепились над нашими головами, скрыв небо. А мощные кусты ежевики и кизила замыкают с обеих сторон петляющую узкую тропу, влажную, покрытую сетью скользких древесных корней. Дикий виноград тянется, опутывает лозой и завешивает молодой листвой всякое пространство, куда ещё попадают солнечные лучи.
Сумрачно и тихо в этом зелёном тоннеле. Даже птицы не гомонят. Мы тоже идём примолкшие. Ноги и руки норовит ужалить молодая крапива, необычайно высокая, густая и жгучая. Пахнет сыростью и грибами.
Тропа вдруг выводит нас к роднику.
Умиротворённо и беззвучно струится вода из расщелины по тяжёлому валуну, формой схожему со лбом мамонта, на котором пророс влажный изумрудный мох. Мы с удовольствием шлёпаем ладонями по этому лбу, скользкому и мягкому, холодному, как лёд.
Возле валуна образовалось маленькое озерко. Густые заросли надежно сберегают от внешнего мира, залитого солнцем, покой и уют обособленного пространства, нежно процеживая сквозь листву зелёный солнечный свет.
Мы молчим, неосознанно впитывая в себя прелесть сказочного уголка.
Разноцветные округлые камушки, как большие монеты, плотно устилают дно родника, куда вода стекает по валуну. То, что камни - на дне, понимаешь не сразу: настолько прозрачна и неподвижна родниковая вода! Из родника, как из переполненной чаши, вода струится широким неглубоким ручьём дальше, и затекает под нависшие колючие кусты, преграждая нам путь. Тропа продолжается на другом бережку этого ручья.
Оказывается, у нас жажда. Мы помыли руки в ледяной, сковывающей кисти и пальцы рук, родниковой воде. Затем вымыли бутылки. Пьём, дыша учащённо, как набегавшиеся собаки. Жора пьет прямо из озерка, опираясь коленками и руками о берег. На разгорячённую загорелую кожу падают холодные капли. Пьём мелкими глотками, по-другому никак: так холодна вода. Но, как она вкусна!
Отдышались. Мало! Пьём ещё и ещё – до озноба между лопатками.
У-ух, всё!
В ручье лежат камушки – для перехода. Но ребята перепрыгивают ручей с разбегу. Я не уверен, но тоже разбегаюсь и прыгаю вслед за ними, но прыжок неловок, я полностью замочил обувь и расстроился:
- Теперь дома влетит!
- Не дрейфь, высохнут! Мы уже почти пришли.
Выбравшись из тенистого зелёного тоннеля на горную дорогу, мы вновь оказались в море света, от которого невольно щурим глаза.
А вот и крепость Тамара. Так вот ты какая!
Это высоченный утёс, который явился из-за поворота неожиданно, будто материализовался из голубоватого воздуха.
Одинокая живописная скала, вершиной плывущая в небе, высечена из сгустившейся небесной сини. Она притягивает взор и манит к себе, как волшебная.
Ничего подобного видеть мне до этого, конечно, не приходилось, слишком мало жил.
Много всяких чудесных мест придётся мне увидеть и узнать позже, но таких впечатлений, какие я получил в этот день, ни одно из них, на меня не произведёт.
Я не нахожу слов для выражения этой красоты. Просто ещё не знаю их. Но мы понимаем её, и - не мудрено: красота здесь царствует!
- Вот это - да-а-а!
Вокруг причудливо теснятся холмы, так плотно укутанные зеленью кустарников, что не видно ни одного каменного ребра или острой грани. Толстое зелёное одеяло покрывает всё!
Кустарники кудрявым бархатом ползут далеко вверх по отвесным склонам, держатся там, вцепившись в гигантскую чешую скалистых ровных плит, будто сползающих под собственной тяжестью одна из-под другой.
Под прямыми солнечными лучами зелень чудно светится живыми изумрудными тонами; в тени - в узких местах, в расщелинах – цвет кустарников сгущается до ультрамарина и даже чернеет. На высоте примешивается к зелёному цвету сизоватый оттенок горного воздуха.
Густая растительность покрывает всё: подножия, склоны, и вершины холмов, скальные выступы, природные стены и столпы из пестрого камня.
Щедрой лавой, округлыми зелёными валами ниспадает, перекатывается она через края обрывов, скрывая и сглаживая всё разнообразие резких контуров и форм скалистого рельефа.
Так, на дне морей со временем совершенно исчезают в обволакивающих клубах водорослей какие-либо детали и очертания остовов кораблей, потерпевших крушение.
Потом мне было очень страшно, но весело. Потому что все дружно решают взобраться на самый верх, не могу оставаться внизу и я. Ведь я не сам по себе, а с ними! А весело - от непонятного восторга, который начал распирать сознание, когда я стал карабкаться за ребятами наверх. С трудом, но получается, хотя и страшно!
Наверх ведут вырубленные в скале истёртые ступени, которые, таковыми можно назвать, условно. Местами это лишь покатый и скользкий скальный грунт.
Наверное, в старину лестница, пролегая в массиве камня причудливыми зигзагами, была безопасна и надёжна. Но значительные её фрагменты со временем исчезли, и приходится думать, как поступить, чтобы продолжить подъём.
Иногда, встретив непреодолимый тупик, мы вынуждены возвращаться несколько вниз, чтобы оглядеться и обойти препятствие.
В один из таких моментов я, несмотря на запрет, исходивший от искушённого Жоры, посмотрел всё же назад и вниз, и сердце моё ёкнуло!
Такая высота! Страх сковал меня. Я крепче вцепился в шершавую тёплую скалу и отвернулся, чуть не заплакав. В эти мгновения я сильно струсил и вдруг засомневался, что смогу сделать хотя бы шаг. Сердце заколотилось, кровь ощутимо пульсировала в ушах, ставших пунцовыми.
Может, вниз?! Там хорошо, покойно и надежно.
Нет! Вперёд. Какая-то сила, всё же, позволяет мне сделать усилие над собой. Вот сюда, сюда упереть ступню, перенести вес тела, потом другую - вон туда, взяться покрепче за этот корень, торчащий из скалы, а там уже близки очередные ступени. И вниз – не смотреть, и от ребят не отставать!
«Дорогу осилит идущий». Очень хорошая поговорка, выстраданная людьми.
Только мне она пока неизвестна. Пройдет ещё немало лет, прежде чем я усвою и эти слова, и их смысл. А сейчас я практически постигаю эту истину на себе.
Когда мы, преодолев трудности, вскарабкались на самый верх крепости, ничего волшебного я там, вопреки своим ожиданиям, не увидел, чем был немало разочарован. Ни россыпей старинных монет, ни древних сокровищ, ни рыцарских доспехов с оружием не обнаружилось.
Между остатками старой каменной кладки теснились узкие проходы, заросшие травой и мелкими кустиками, намёки на окна, прорубленные в кромке скалы, несколько ржавых консервных банок, окурки, пустые бутылки и старое кострище. Кто-то здесь грелся у костра.
Но не это оказалось главным.
Ребята подозвали меня, чтобы я посмотрел туда же, куда широко распахнутыми глазами смотрели и они. Я подошёл и буквально обомлел от картины, которая развернулась перед взором.
То, что я увидел, запало в память - на всю жизнь.
Отсюда, с высоты птичьего полёта, открылся невероятный по красоте вид на уникальную Алазанскую долину, которую в восхищении называют иногда «раем на земле», не очень-то греша против истины.
Кажется, мы плывём в этом поразительном сине-зелёном просторе, как в океане, вместе с гигантским кораблём - крепостью, утвердившись на его высоких мачтах, испытывая лёгкое головокружение и неописуемый восторг.
Безбрежная равнина, ровная, как стол, покрытая разноцветными прямоугольниками полей, виноградников, голубых рощ и лесов, озёр и дорог, привольно раскинулась до горизонта. Здесь, подпитываемые щедрым солнцем, преобладают сплошь мягкие пастельные тона, будто сказочный нереальный художник деликатно водил по равнине гигантской, но очень точной кистью, всячески избегая чересчур резких тонов.
Ясность деталей и отчетливость самых тонких линий постепенно растворяются в немыслимых далях. Прозрачный весенний воздух, наполняет гигантскую чашу этого приволья и сгущается на дальнем краю долины в протяженную лиловатую пелену.
Неясная пелена не что иное, как далёкое подножие Кавказских гор, которые ровной цепью обрамляют край долины.
Сахарные горные вершины тянутся нескончаемой чередой и, прорвав многочисленными пиками толстый слой белоснежных облаков, возвышаются над ними, купаясь в солнечных лучах, ослепительно сияя вечными снегами, искрясь ледниками.
Над всей этой неописуемой красотой благодатно раскинулся необъятный и чистейший небесный купол, который простирается, кажется, уже в саму бесконечность.
Едва различимой, тончайшей извилистой лентой плоско посверкивает река Алазань.
Мы упиваемся миром, сладостно и легко срастаемся с его красотой, ликующий поток которой наполняет необычным светом юные души. Мы пьяны открывшимися далями, свободным и свежим дыханием просторов.
***
Меняются человеческие связи, жизненный уклад и какие-то иные важные обстоятельства, но мы верны самым первым посылам окружающего мира.
Впечатления эти - определяющие, они не тускнеют, если даже память начнёт «сбоить» под гнётом лет, как не тускнеет золотой, найденный через века. Разве что, человек не деградирует как личность.
Впечатления, выпавшие нам в детстве и в юности, наверное, и определяют собой нашу будущую натуру и её направленность.
Неокрепшее детское сознание пропустит мимо тысячу событий без всякого эмоционального следа, хотя события эти, возможно, и важны сами по себе. Но посредством некоего волшебного фильтра, наша натура жадно выхватит для себя нечто особенное и поместит в самые укромные уголки памяти.
В зрелости новое по жизни воспринимается, пока не перестанет восхищать сама жизнь. С годами восприятие - всё слабее, всё меньше трепета и всё реже удивление миром.
Потом, в какие-то моменты жизни, воспоминание, неожиданно всплыв из глубин памяти в «натуральную величину», что случается не часто, заставит воображение легко и благодарно, как выпущенную на волю птицу, устремиться к совершенно очевидному и ясному откровению внешнего мира, вселившемуся в нас давным-давно.
И сияющий образ, давно сроднившийся с нашим «Я», с мягкой настойчивостью уведёт от бесконечной череды рутинных дел, от мыслей, напряженно ищущих выход из нескончаемого ложного лабиринта; от безудержной погони за несуществующими целями, за миражами. Их мы сами бессмысленно, но с большой охотой навязываем себе, отдаем дань бездумному подражанию, бездарному копированию, бесплодному действию.
И, погоня эта часто напоминает ущербный бег с впившимся когда-то в ногу, лязгающим ржавым капканом, который мы упорно не желаем замечать, и тащим, тащим. Лишь бы, спотыкаясь, продолжать бежать. Бежать, протягивая руки к бесплотному, нереальному пределу. Как все. Сливаясь с толпой таких же, растворяясь, ломая хребет своей индивидуальности, попирая призвание, заглушая собственное «я».
Остановиться, сбросить «капкан», стряхнуть чуждые наносы и наслоения, делающие нас глухими к себе, к совести, к предназначению, к сути бытия. Прислушаться к плывущему по волнам памяти чистому и тонкому звучанию камертона, с младенческих лет выражающему истину, простую и аксиоматичную, как материнская любовь.
К душе не ожиревшей, не разорвавшей живой контакт с миром, воспоминания явятся из юных лет кристалликами истины, зовом жизни. Пожалуй, это тончайший камертон подсознания, его неподкупный эталон восприятия мира, выпавшего нам бесценным даром.
Надо помнить и надо жить, храня сокровенные впечатления о самом простом, но бесконечно важном и дорогом: родителях, семье, верных друзьях и дворах детства, о любви, о красоте и величии природы. И ещё о многом-многом другом, из чего, собственно, соткан мир и мы вместе с ним.
2012
P.S. На фото - автор и Крепость Тамары. Я вернулся! Я вернулся сюда через почти... 60 лет!
Фотографии из инета, дающие некоторое представление об описываемых местах:
http://photo.qip.ru/users/boklomy/515607/34165803/ - здесь много фото.
http://travelgeorgia.ru/22/4/6/1369/
http://travelgeorgia.ru/22/4/6/1368/
https://www.youtube.com/watch?v=IlWc6KLem-s - видео из наших дней
http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/6016/ - из журнала "Вокруг света"