Чудесные превращения Левы
(Отрывок из книги «Еврейчик»)
Лиха беда начало
Горе свалилось на семью Мойше Абрамовича: среднего сына, самого способного, забирали в армию. Нет, если бы не война, то было бы не страшно за мальчика. Но война шла почти два года, Россия выбивалась из сил, и евреи, как всегда, были виноваты. Каково же будет ребенку там, среди озлобленных русских солдат?
Ах, сколько слез было пролито на тех проводах! И сам Лейбеле, Левушка, заливался слезами, что вовсе не к лицу будущему солдату.
Через три месяца, показавшихся ему тридцатью годами, был уже он на передовой. Его научили и приемам рукопашного боя, и меткой стрельбе, и даже парадному шагу. Он вообще оказался способным учеником: Лева быстрее всех в учебной роте разбирал и собирал затвор винтовки, он ловко действовал и штыком, и прикладом, даже под конец стал вполне сносно изъясняться по-русски.
Товарищи относились к нему хорошо, но подчас привычно говорили неприятное о евреях. Он к этому привык. А по ночам видел во сне маму, рассказывал о своей жизни, успокаивал.
И вот парень стоит перед командиром боевого пехотного взвода, прапорщиком Устином Тарасовичем Бондарчуком.
- Еврейчик? - небрежно вопрошает взводный, кавалер трех солдатских георгиевских крестов - и офицерского, недавнего.
- Так точно, еврей, ваше благородие! - молодецки отвечает Лева.
Бондарчук сплевывает, закрывает на минуту свои ненавидящие глаза.
- Ладно. Попробуем тебя в деле.
Готовилось наступление, Лева прибыл в самое напряженное время подготовки.
Вечером командир взвода обратился к солдатам, вызывая добровольцев идти в разведку. Сразу же нашлось несколько охотников. Прапорщик отобрал лишь троих, самых бывалых, сплюнул, прижмурился - и добавил:
- Еврейчик тоже пойдет.
Абрамович вздрогнул от неожиданности, оглянулся. Но не было других евреев рядом.
- Да, да, - ласково пропел Бондарчук, - и ты, и ты, еврейчик. Старшим будет Аллилуев. Надо взять языка. Крепко надеюсь на вас, орлы.
Последней фразой он явно подражал командиру роты Мартынову, любимцу солдат, но это Лева понял позднее.
Ту ночь вспоминал новичок, как сон.
Выбрались они из окопа и поползли к позициям австрийцев, оглушаемые переполохом, поднятым группами, отвлекающими внимание противника.
Приблизились благополучно. Занятый боевым делом, Лева не успел даже испугаться, как следует. И тут вдруг понял немецкую речь: она была похожа на идиш. Понял, что офицер, пыхтящий трубкой, - главный, что он упрекает другого офицера в чрезмерной осторожности. Перевел этот разговор шепотом Аллилуеву.
Тот мгновенно сориентировался.
Через некоторое время они свалили в свой окоп курильщика трубки. После этого сибиряк Иван Аллилуев подружился с евреем Лейбом Абрамовичем.
Дивизия успешно вела наступление, прапорщик несколько раз посылал в разведку добровольцев и неизменно певуче добавлял:
- И еврейчик тоже пойдет.
Молодой солдат довольно скоро привык преодолевать страх: главное - быть занятым делом, крепко занятым, и верить в то, что все будет хорошо. Но, как и прежде, он ловил на себе ненавидящий взгляд своего командира. Сам его возненавидел, именно из ненависти к нему стал сам вызываться в разведку.
В феврале 1917 года и Аллилуев, и Лейб Абрамович имели по два георгиевских креста.
Смертельные враги
И тут Лева получил пулю.
В спину.
Это произошло вскоре после второго награждения. Отбив неожиданную атаку вчера еще братавшихся с ними австро-венгерских войск, русские роты были брошены в контратаку. Лева бежал стремительно, яростно вместе со всеми кричал боевое «ура», но вдруг сзади кто-то как бы толкнул его, и он упал. Пытался подняться и почувствовал сильную боль. Застонал. Подбежал отставший было Аллилуев, приподнял его - и он потерял сознание.
Пришел в себя на госпитальной койке.
Рядом сидел Иван.
- Революция в России, - сказал он, - поправляйся скорее. А стрелял в тебя, братец, знаешь кто? Бондарчук. Хотели мы его шлепнуть, только Мартынов противился: судить, мол, надо. А гад этот сбежал до суда. Где он теперь?
Через месяц Леву выписали, признав годным к дальнейшей службе в пехоте. Но это был уже другой Лева: он знал, чего хочет и за что будет бороться. Вместе с большевиком и своим верным другом Иваном Аллилуевым.
И вот оба оказались в кавалерийском полку молодой Красной армии. Воевали храбро, болели тифом, были ранены. Мечтали учиться: Лева - на врача, Ваня - на агронома.
Однажды на привале подошла цыганка, предложила погадать. За еду. Согласились. И сказала черноглазая, вглядываясь в ладонь красного бойца-еврея, в глаза его - и в разложенные карты:
- Будет много ударов тебе, Лева, дорогих людей потеряешь, зато любовь тебя ждет такая, о какой другие только сон видят. Бить тебя жизнь будет, но победишь самого злого врага своего. А умрешь легко, во сне умрешь.
- Жить-то мне сколько?
- Зачем тебе знать? Поживешь. Внука еще понянчишь.
Сделала новый расклад.
- А ты, Ваня, много-много девок собой порадуешь, но будешь биться, как рыба об лед, среди казенных королей. И унесет тебя злой ветер в чужие, далекие края. Там станешь ты...
- Иди отсюда, - рассердился Аллилуев. - Иди, иди! Болтаешь ерунду – и не краснеешь!
- Откуда она наши имена узнала, а? - спохватился Абрамович.
- Да мы же друг друга окликали. О Мартынове ее не спросили: куда его направил Троцкий, и о Бондарчуке: где он против нас воюет.
Последнего увидели в тот же день.
В завязавшемся у хутора Черный Лог бою попали в плен к красным несколько раненных казаков, среди них оказался и вахмистр Бондарчук. Пока захваченных допрашивали, налетели вражьи эскадроны. Красные бросили пленных, еле сами ноги унесли.
Любовь
В ноябре 1919 года друзья оказались в Омске. При взятии города Абрамович был ранен в ногу - и остался в госпитале, а его друг продолжал воевать.
Прощались нерадостно: привыкли быть всегда вместе, как бы породнились.
Через полтора месяца боец был выписан
из госпиталя. Нога еще подводила его, он прихрамывал - и попросился Лева на бронепоезд. А пока просьбу рассматривали, снял угол на улице Подгорной, на левом берегу реки Омь.
Дочь хозяина избенки, Лена Шлыкова, была небольшого росточка, но зато ладненько скроенная веселая семнадцатилетняя девушка, закончившая церковно-приходскую школу и работавшая швеей у портнихи. Лева сразу же отнял у нее топор, наколол дров, растопил печку. Взял коромысло, поковылял по воду.
Лена поначалу как бы и не замечала постояльца. Но уже на четвертый день звонко рассмеялась одной его шутке, что приободрило квартиранта. Стал он рассказывать по вечерам о своих воинских делах, стараясь не хвастать, а только смешить Лену.
Припомнил детство свое, там тоже немало смешного было, по его мнению.
Ему нравился ее полудетский смех, нравилось, как она смущенно заплетает косу в это время, как то и дело прикрывает смеющийся ротик ладошкой с такими милыми пальчиками.
Когда он взял эту ладошку в свои две ладони, девушка посмотрела ему прямо в глаза и спросила тихо:
- Хочешь взять меня в жены?
Он жарко, без улыбки, ответил:
- Только согласись! Я пока хромой, но это, говорят, пройдет. А вот то, что я еврей,- это, конечно, останется...
- Ты же меня совсем не знаешь, а жениться хочешь. Неправильно это. А что хромой и еврей, то если уж я поверю тебе и понравишься ты мне, то это не беда. Мне муж надобен, а детям - отец. Вот что главное, Левушка-кудрявая головушка.
Последние слова прозвучали для него дивной, сладкой музыкой, даже голова слегка закружилась.
Шлыков-отец, потерявший во время недавней эпидемии жену и двух младших детей, в ответ на просьбу Абрамовича выдать за него Лену вздохнул и покачал головой - не то огорченно, не то отрицательно. Помолчал-помолчал тяжко.
Промолвил:
- Ей жить, стало быть, ей и решать. Только некуда торопиться: она дите еще. Да и вообще торопиться некуда.
- Как же некуда, Николай Андреевич? Я ведь на бронепоезде уеду, а тут другой может посвататься...
- Большой любви разлука - не помеха, да какая же у тебя к ней любовь, если и двух недель девушку не знаешь?
- Знаю я одно: никого так не любил и не полюблю никогда.
- Ладно, поговорили, - устало заключил Шлыков. – Вернешься - поговорим. И увидим.
А вечером того же дня уехал бронепоезд на восток. В бронепоезде к одному из пулеметов приставлен был красноармеец Лева Абрамович.
Тяжелый удар
Глубокой осенью, а по-сибирски - ранней зимой, 1922 года шел по Любинскому проспекту Омска крепкий бородач, одетый в форму командира РККА. Он нес с собой бутылку водки, закуску - и двигался, нагруженный, в сторону улицы Подгорной. На смуглом лице его все более проступали признаки волнения, двигался он все торопливее.
Предчувствие беды гнало его.
Вот и заветная избушка. Сильно-сильно заколотилось сердце в груди бывалого воина, вспыхнуло огнем все лицо его. Постучал в сенную дверь щелеватую раз, другой. Никто не отвечал ему, но будто бы стон послышался тихий и горестный.
Открыл дверь: не была заперта.
Вошел.
Лену не сразу увидел: она лежала тихо на своей койке.
- Леночка, что с тобой?
- Ты?! Зачем? Ой, горе, горе, лучше бы умерла я! Не хочу я жить! Не хочу!
И зарыдала, зарыдала несчастная.
Опоздал Лева: его любимая невеста была накануне изнасилована попросившими у нее воды напиться двумя пьяными красноармейцами.
Бедняжка выбегала ночью во двор босая, ходила по морозному снегу, хотела простудиться и умереть, потому что руки на себя наложить - грех, а жить ей уже не хотелось. Не ела ничего, только воду пила: уморить себя желала. Пошла бы в монастырь, да ведь где они теперь, монастыри? А и в тех, что остались, уже места, наверно, не найдется для нее...
Удалось девушке заболеть, но три недели, словно добрая верная нянька, ухаживал за ней Абрамович, вытащил любимую из пасти смерти.
Николай Андреевич был смят очередным несчастьем, запил, и однажды ночью не пришел: замерз на улице, недалеко от дома. Схоронили его. И увез Лева исхудалую, бледную, закаменевшую сиротку в свое местечко. Отпуск заканчивался, пришлось ехать в уездный центр: доложить о прибытии. Военком тут же направил Леву в уездный комитет партии.
Уголовный розыск
Секретарь уездного комитета РКП(б) Шимон Карпман, ставший теперь Семеном Карповым, принял его тепло, выслушал рассказ о боевых страницах биографии приятеля, вместе с которым когда-то учился в хедере. Предложил:
- Лева, нам нужны честные люди для борьбы с врагами, бандитами, уголовниками и предателями. Ты не хотел бы принять участие?
- ЧК? Или уже ГПУ?
- Уголовный розыск. Конечно, в контакте и с другими органами...
- Понимаю, дружок, почти все понимаю. Хорошо, я подумаю.
- Некогда думать: убит начальник, заменить пока некем.
- Веселенькое начало.
Вспомнил Лев Моисеевич тех двух насильников, сломавшегося от горя тестя. Сжал челюсти. Согласился.
Ах, как всполошились в местечке:
- Лейб, сын Мойше Абрамовича, такое учудил: привез шиксу, на которой будет
жениться. А? Ну? Видели такое? Ему не хватило хороших девочек-евреек? Все эти идиоты, простофили, которые стали большевиками и забыли закон Торы, веру отцов своих, хотят стать русскими.
- Что вы болтаете, реб Шмуэль? Какими русскими? У них же интернационал! У них - коммуна: все - общее, даже жены! Ничего святого! Их проклятые буденовцы - погромщики хуже Черной сотни. Они готовы убить не только раввинов, но и своих собственных попов.
- Это Амалек пришел на нашу погибель. Читайте Танах.
- Симха, что вы мне суете, как вы знаете науку? Я тоже учился в хедере. Здесь другое: всех евреев делают русскими! Это Интернационал заставил Лейба жениться на шиксе.
- Говорят, сам Троцкий крестился в церкви. Мамзер!
- Троцкого вы не трогайте: он хочет мировую революцию, чтобы не было ни дела Дрейфуса, ни дела Бейлиса, чтобы не было погромов. Да-да, Ленин тоже не хочет погромов: у него в крови есть и наша еврейская капля.
- Ради коммунизма ваш Ленин готов закопать всех, кто против него, глубоко в землю.
- Реб Шмуэль, все они бандиты, и ваш любимый Троцкий тоже. И Лейб Абрамович - красный бандит. Поэтому-то он привез шиксу. Не удивлюсь, если он еще и чекист.
- Хотя неизвестно, кто убил его братьев и изнасиловал несчастную Дебору, сестру его: жовто-блакитни, зеленые, белые, или как раз его друзья - красные.
Да, это была правда, родители рассказали Леве о зверском, погроме, недавно совершенном ворвавшейся в местечко конной бандой. С ужасом вспоминали, как зарубили в синагоге раввина, как убивали мужчин, как насиловали невинных девушек.
Потухшие глаза его красавицы-сестры, пятнадцатилетней Деборы, жгли душу с тою же силою, что и печальный взор возлюбленной. Память о брате-кузнеце, ставшем на пути бандитов и безжалостно убитом вместе с младшим братишкой,
пронизывала яростным гневом.
Старшие Абрамовичи встретили Лену настороженно: не было случая в местечке, чтобы кто-то взял в жены русскую. Но любовь, светившаяся в глазах сына и его подруги, смягчила их. Уловили и страдание ее души. И решили принять, как родную. Лену примиряла с жизнью их искренняя теплота. Но сны ее были, как прежде, кошмарны.
Новое назначение Левы испугало всех в семье: в любой миг борец с уголовниками мог быть убит. Но он был и храбр - и осторожен, и неподкупен - и жалостлив. И - удачлив.
На него обратили внимание. Приказом наркома Лев Моисеевич был направлен в Среднюю Азию с повышением в должности.