ЛЕТО, ЭХ ЛЕТО…
У меня двое внуков: мальчик и девочка. Вот говорят, молодежь у нас не такая. А может быть , это мы не такие. Может быть, это мы брюзжим, не умея добраться до их сердец. Я как-то своим внукам начал рассказывать о прожитом мною в их возрасте – надо было видеть их глаза, и пылающие щеки. Вот один из рассказов:
Пришло лето. Пал Севастополь. По улицам гнали пленных матросов. На тротуарах стояли толпы женщин и детей, В толпу пленных бросали хлеб, картошку, махорку в кисетах. Немцы отгоняли женщин прикладами и собаками, но ничто не могло их остановить.
В начале июля на улице, которая сейчас называется ул. Карла Маркса, состоялся парад немецких войск, взявших Севастополь. На углу, там, где после войны был магазин «Детский мир», играл бравурные марши сводный немецко – румынско – венгерский оркестр. Местных жителей согнали к месту парада и заставляли радостно приветствовать победоносные войска фюрера Примерно через каждые десять метров, лицом к толпе стояли автоматчики, уперев в толпу дула своего оружия. По женским лицам текли слезы.
В середине лета 1942 года с сердечным приступом слегла мать. Теперь главные заботы о пропитании легли на мои плечи. И когда в доме почти не осталось еды, мать предложила мне продать главную семейную ценность – патефон.
На базарной площади народу было тьма. Мы с Антоном прошли в самый конец толчка: - Патефон, кому патефон?! – что есть мочи завопили мы Антоном..
Но на наши призывы никто не откликнулся – людям явно патефон был ни к чему. Но несмотря ни на что, мы с Антоном продолжали истошными воплями предлагать наш товар. Наконец, к нам подошел старик рваной фуфайке и зимней шапке с оторванным и опущенным на лоб козырьком. Старик молча взял пластинки, долго их перебирал, шевеля губами. Наконец он выбрал одну из пластинок и присев на корточки, начал заводить патефон. В том что – то щелкало, шипело и вдруг зазвучал задушевный голос Марка Бернеса:
- «В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…», - через несколько минут вокруг собралась толпа. Торговцы оставляли свои нехитрые товары и подходили, подходили Прозвучал последний аккорд. Давай еще, попросили из толпы. И вновь зазвучали слова песни « В далекий край товарищ улетает…». Люди стояли не шевелясь. Только ветер трепал женские косынки и осушал горькие слезы..
«Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…», - звучала песня, порывы ветра разносили слова песни над людскими головами и несли их ввысь, куда – то в родной и еще не забытый мир.
Пластинка зашипела – песня закончилась. Толпа не расходилась. Люди стояли молча и скорбно.
- Давай, - вышла из толпы дородная женщина, - сколько?
- Тыща рублей – заикаясь произнес я.
- Не продавай, - дернул меня за рукав Антон и стал быстро собирать пластинки.
- Стойте, ребята, - крикнул кто – то из толпы и люди стали засовывать нам в карманы и за пазухи куски хлеба, сырые и варенные картофелины,, плитки макухи, насыпали мне в фуражку семечек. Нагрузившись нехитрой снедью, мы с Антоном отправились домой.
Накормив мать «патефонной» снедью, я отправился в магазин за пайковым хлебом. Это были брикеты из жженного проса – наши, когда уходили, жгли все, чтобы не досталось немцам. А они эту гарь и скармливали нам – сто граммов детям, пятьдесят – взрослым. Получив свою пайку, я бегом направился домой. Откуда – то из подворотни выскочила громадная собака и преградила мне путь. Умоляюще и виновато пес смотрел на меня. Из его глаз бежали крупные слезы. Никогда в жизни я больше не видел плачущую собаку. Я поднял хлеб над головой, чтобы пес не мог достать его и пустился наутек. Собака бежала за мной, не отставая.. Я свернул за угол к своему дому, и сходу налетел на какого – то человека и сбил его с ног. Я бросился поднимать упавшего. Это был старик, его лицо заросло седой, косматой бородой. Борода была грязная, измазанная слюной. Он увидел в руках моих хлеб. У него задрожали руки, челюсть отвисла. Мальчик, дай хоть кусочек. Старик схватил меня цепкими, скрюченными пальцам и бормотал одно слово – дай. Я рванулся. Поднявшийся было старик, потеряв опору, вновь упал, а я, не оглядываясь, побежал по улице. Меня преследовали вопли старика, требующего хлеба. Прибежав домой, я увидел, что мать спит и решил сходить к Антону. Выйдя во двор, я увидел с надеждой смотрящую на меня собаку. Вернувшись домой, я взял хлеб, отдал часть псу и пошел искать старика. Я нашел его – он был мертв. Всю жизнь меня преследуют плачущая собака и умерший старик.
Однажды, проснувшись утором, я обнаружил, что дома отец. Мать сказала, что папа будет дома и чтобы я об этом никому не говорил. Через несколько дней мать ушла в деревню менять вещи на продукты. Только она ушла, как раздался стук в дверь. Я подошел к двери и спросил кто там. Ответил сосед – Новицкий, который все время орал, что он разгонит «это большавистское гняздо». Я сдуру открыл дверь. Меня отшвырнули от двери и в квартиру ворвались двоек полицейских: один русский, один татарин. Одевайтесь, обратился к отцу русский, нам с вами нужно пройтись по городу. Отец оделся и они вывели его из квартиры. Он закрыл дверь и поцеловал меня.
- Что вы целуетесь, - хмыкнул русский полицай – мальчишка пойдет с нами. – Нас с отцом повели по лестнице и вывели за ворота. Отца усадили в машину. Он хотел было что – то сказать, но один из немцев ударил его прикладом в грудь и, схватив меня за шиворот, втащил в машину. Другой немец, взяв меня за подбородок, повертел мою голову из стороны в сторону и со словами «век» вытолкнул меня из машины. Полицаи что – то затараторили, второй немец тоже пытался возражать, но я в это время рванул что было мочи и скрылся за ближайшим углом.. Погони за мной не было И только к вечеру я явился домой Мать прижала меня к себе и плакала, не плакала, а выла в голос. О судьбе отца мы узнали только после освобождения. Нас с матерью больше не трогали. Но мать жила в постоянной тревоге и, рассматривая родимое пятно у меня на ноге, говорила: «Если тебя убьют, опознаю тебя, сынок, по этой отметине». В апреле 1944 года, буквально на второй день после освобождения, к нам пришел человек и рассказал матери, что в гестапо он сидел с отцом в одной камере. Ночью, после допроса, отца без сознания бросили в камеру, а этого человека взяли на допрос. На столе у следователя лежал лист бумаги с наклеенными на нем фотографиями заключенных. Фотография отца была перечеркнута красным карандашом. Под утро отца выволокли из камеры, загрузили вместе с другими в душегубку и увезли.
ВЕСНА СОРОК ЧЕТВЕРТОГО
Весна грянула солнечная и теплая. Немецкая армия отступала поспешно, однако, не забыв угнать на Севастополь молодежь от пятнадцати лет и старше. Кто не умудрился сбежать по дороге, скорее всего погибли. Но нас с Антоном не угнали – мы были еще малы. Мы бесновались на улице Севастопольской, по которой катилась битая под Перекопом фашистская армада. Мы кричали «Ауфвидерзеен» и показывали им носы.