Глава 6.
- Ваши обещания, эти «привычные и обычные» методы не работают? Кризис жанра господа? - учёный Правдин горько усмехнулся.
- Верхи не могут, а низы не хотят? Или наоборот?.. - рассеянно вспоминал Степан Степанович.
- Не забывай,.. не забывайте, где вы находитесь, Вячеслав Вячеславович! – произнёс мэр Самохвалов.
- Не надо подвергать ревизионизму наши методы управления учёный Правдин. Не надо пересматривать, - следом расшифровал Хватов Николай Николаевич мудрёное политическое слово, - нашу деятельность. Эти, как вы их там называете «привычные» методы обкатаны годами, а нет...
- Что тогда? – спросил учёный и пристально взглянул ему в глаза.
- Тогда... когда такое случается... придётся достать кнут! – сказал градоначальник, вставая с кресла, будто действительно собирался достать кнут, но на самом деле просто вынул из пачки сигарету и закурил. – На этом наши посиделки, совещание закончено, господа! Степан Степанович вы отдыхайте - вы устали, а вы Николай Николаевич изучите всех недовольных подробнее, а ты Слава... вы, Вячеслав Вячеславович, не лезьте в бутылку. Мой вам совет.
На такой нехорошей ноте закончилась встреча трёх человек, трёх друзей: мэра, зама и учёного Правдина, когда в кабинете появился четвёртый - силовой чиновник Николай Николаевич Хватов, да ещё с очень плохими новостями.
Сейчас Самохвалов беспокойно ходил по кабинету из угла в угол, как обычно с тоски и скуки мечутся заключённые по камере, и курил сигареты одну за другой, можно сказать прикуривал одну от другой. «Надо было с Колей Хватовым посоветоваться, напрямую, пусть Стёпа нездоров, решили бы тут сами как нибудь... Но только без учёного, без него... теперь точно обидится... не придёт». Он переживал, что может потерять друга и интересного человека Славу Правдина. Но в той ситуации, и с такими новостями, он не мог поступить иначе.
Прошёл год с тех пор, как он познакомился с учёным Вячеславом Правдиным, когда «воскресла» их дружба. Умнее и интереснее человека Самохвалов не встречал в своей жизни, а тем более в Н. Правдин, будучи бедным по меркам мэра, никогда не просил у того денег и не добивался должностей. Он по-прежнему продолжал жить в своей двухкомнатной квартире на улице Революционной, занимался тем, что изготавливал разные безделушки, которые продавал, а вернее отдавал на реализацию торговцам на рынке. Он дорожил своей свободой и независимостью. Его жена Катя Бэ продолжала учительствовать в школе, и так как у них не было детей, то средств, что приносил им их род занятий и увлечений вполне хватало им на жизнь. Счастливей пары не видел и не встречал на свете Самохвалов, а уж он «повидал, да повстречал».
Сегодняшняя ссора - первая с начала их знакомства и дружбы. Причина ссоры – плохие новости от «силового» чиновника Николая Николаевича Хватова. В Н усилились выступления, демонстрации, манифестации и прочие шествия. Требования: повышения зарплат и выплаты по ним задолженностей, искоренение безработицы, прекращение повышения цен на товары и услуги ЖКХ, и другие стандартные гарантии и социальные защищённости. Он, Николай Николаевич, как полномочный чиновник, отвечающий за порядок в городе, и лично за охрану мэрии ждёт указаний и распоряжений от самого мэра, ибо не вправе брать на себя такое серьёзное и ответственное решение, как силовое вмешательство. Им не было предпринято ответных мер на несанкционированные выступления и самое главное – на действия манифестантов. По словам Хватова ими были ранены палками и камнями несколько служителей порядка, разбито несколько городских витрин, а также разграблен один магазин в Центральном районе Н.
Хватов Николай Николаевич – это и был тот самый простой рабочий Коля, что побывал когда-то в подвале мэрии со своим дружком и напарником Васей и видел там скульптуры. Когда-то Хваленко встретил этого Колю из больницы, провёл мимо «тюрьмы и сумы», устроил в охрану мэрии, а впоследствии доверил безопасность и всего Н. Он нашёл в Коле отличного помощника, а точнее разглядел в нём человека весьма способного. Способного в тяжёлое время взять управление Н в свои руки, а ему Хваленко и Самохвалову оставаясь формальными управляющими города отдохнуть от трудов праведных. Коля Хватов был воспитанником наших «тузов» и поэтому он быстро прошёл, прошагал по службе вверх, словно на крыльях-козырях этих «тузов» взлетел и поднялся на самую вершину власти. Впрочем, он и сам был «самородок», хорошо зная народ, т.к. сам был из этого народа, он понимал и разбирался в настроении населения почти инстинктивно, как опытный охотник, который знает тропы и норы зверей, чуя каким путём пойдёт к ним тот или иной зверь, придёт добыча. Он стал самым молодым политиком в Н, незаменимым функционером, стоил всех остальных чиновников в администрации, человек феноменальной памяти, смекалки, реакции и прочих полезных способностей и специфических добродетелей, но самое главное он принёс свободу формальным главам: мэру Самохвалову и его незаменимому заму Хваленко.
Коллапс, который предвидел Самохвалов в Н, всё же наступил. Более года искусная пелена слов и обещаний удерживала жителей города от выступлений. Население до сих пор пребывало в каком то странном наваждении и вот сейчас фальшивая пелена спала со всех глаз, в том числе и глаз начальников. Если доселе и были требования, претензии и вообще недовольства жителей, то они носили эпизодический характер и списывались чиновниками на хулиганство, нервные расстройства, срывы и прочие «пороки» самих недовольных. Но теперь, словно одеяло полностью сброшенное со спящего, разбудило этого самого спящего - люди проснулись и перестали молчать. Они стали кричать. Нищета смешанная с тяжёлым трудом произвели взрыв. «Где перемены? Сколько сказано слов и не одного дела! Мы больше не хотим слушать басни и сказки! Давай прозу – деньги!» Преобладающее число демонстрантов были с градообразующего предприятия «Ходовой метиз» и крупнейшей в стране трикотажной фабрики «Красный сарафан», т.е. мужчин и женщин поровну, а это больше половины жителей города. Это уже было серьёзно и вовсе не напоминало те одиночные, будто крики в ночи вопли недовольных и напуганных снами-сказками. Это была сила, и с этой силой Самохвалову надо было считаться. Начать считаться - действовать.
«Ну пойдём мы на уступки, - размышлял Самохвалов, - ну выполним некоторые их требования, ну выплатим, погасим, добавим, бросим им подачку в конце концов, - мэр бросил в пепельницу окурок, - кто даст гарантию что сегодняшнее выступление последнее?.. Нет, на этом не закончится! Будут митинги снова и снова, эти недовольства никогда не прекратятся.» Мэр сел в кресло. Вспомнил любопытную сцену из своего детства. Решил просмотреть её именно сейчас. Замер.
Это символ.
Пионер Ваня Самохвалов идёт в школу. Он ходит туда пешком – школа не далеко. Его путь лежит через старую столярную мастерскую. Там совсем другой воздух, запах, там всё по-другому - там интересно. Через трухлявый, разбитый забор видны штабеля новых жёлтых досок. Сколотить бы из них плот и поплыть далеко!.. Но эти доски брать нельзя - запрещено. Там ещё «полезно» ходить, мимо этой столярки - вокруг полно бесхозных деревяшек. Эти можно запросто брать, они ненужные - отходы, хлам - слова никто не скажет. Вот из этой маленькой можно вырезать пистолет, а если у этой длиной спилить сучок и приделать приклад – готов автомат! Ваня поднимает деревяшку с земли, в метре от него стоит громадный чёрный пёс. Он выбежал, пролез через трухлявый забор столярки, а вернее сорвался там с цепи и вот теперь на свободе. Он стоит на дороге, преграждая пионеру путь. Молча смотрит ему в глаза, мотает своей огромной страшной чёрной головой, звеня обрывком цепи на ошейнике, какими-то стальными карабинами. Железки блестят на шее пса, словно медали, он заработал их - отполировал своей преданностью, временем - толчеёй на одном месте. Пёс не рычит, не лает. Но Ваня страшно напуган – он замахивается палкой, не специально, а всего лишь инстинктивно защищаясь, взмахивает... Палка попадает псу по носу, он взвизгивает, высоко подскакивает на месте и скрывается в дыре разбитого забора - возвращается домой. На пыльной дороги видны капли крови. Пёс ранен – побеждён, позорно капитулировал. Но Ване становится отчего-то жалко этого страшного пса. Он много думает про него в школе, дома, ведь он совсем на него не рычал, может он выскочил из столярки, чтобы найти себе друга на воле, познакомиться с ним, Ваней?.. Ведь там так скучно - целыми днями сидеть на цепи. Да он просто голодный! – решает пионер Ваня. На следующий день он отправляется в школу не с пустыми руками, он несёт псу угощение – объедки, остатки своего завтрака. Отныне собака становится ему другом, встречает каждый день на дороге возле старой мастерской, молча мотает своей громадной чёрной головой и позвякивает железками на шее вместо приветствия. Привет Черныш! – здоровается пионер. Пёс оставался свободен, его никто не сажал с тех пор на цепь, когда пионер впервые увидел его, словно это он Ваня освободил его из рабства, выкупил, стал ему новым хозяином. Теперь он не боится этого чёрного монстра и может даже гладить его. Как дела, Чернявый!..
Самохвалов вспомнил как при содействии этого пса, а точнее при его бездействии он и остальные мальчишки со двора утащили со столярки новые доски. Немой сообщник крутился тогда рядом, стоял на стрёме, когда они тащили и прятали стройматериалы, он позвякивал своими кандалами, мол, не бойтесь, я ваш, с вами, вам нечего терять, кроме своих цепей – «запрета». Помнит, как построили потом из новеньких ворованных досок плот, как потом поплыли, как взяли с собой пса, словно своего верного юнгу, но куда уплыли?.. Помнит, что собирались в далёкую Америку... Но куда добрались?.. Недалеко - не дальше местной водокачки. Доски были свежие, мокрые - в воде не держали, не тянули.. Вспомнил как пёс радостно прыгал, лаял на плоту, этот обычно спокойный, молчаливый и вероятно совсем не молодой юнга, а скорее старый матрос, что отправился в своё последнее плавание... Важным в этом воспоминании было другое. Пёс с надоедливым постоянством продолжал встречать пионера Ваню по дороге в школу возле старого столярного цеха. Он был не нужен старым хозяевам, надоел и Ване: «Какой прок от этой громадной псины?» Ему стало интересно, а что если не покормить пса? С детским жестоким любопытством, словно наслаждаясь раздавленной гусеницей или лягушкой, он несколько раз равнодушно проходил мимо животного, словно не замечая, не узнавая его. А после случилось любопытное и страшное. Собака до той поры всё время молчавшая, будто немая, вдруг зарычала на Ваню, словно спрашивала: «Не узнаёшь? Зазнался?!», кинулась на него, укусила тогда, отомстила. Пионеры после этого собрались и бросали в неё камнями, а после не видели её больше - куда пропала, исчезла?..
«Никаких уступок и поблажек» - решил Самохвалов после воспоминания-видения и словно пытаясь избавиться, прогнать его тяжёлые остатки крикнул в дверь:
- Маша!
Вошла секретарша. Она по-прежнему работала в мэрии, всё также горячо любила своего шефа, а теперь у её любви имелось и доказательство – она была беременна.
- Да Иван Иванович?
- Позови мне Степан Степановича, - приказал мэр. «Делать бабе нечего, нашла время рожать» - подумал как обычно. Он знал, что Маша беременна, видел «плод» - заметно, но от кого беременна - его не волновало. «Только бы «концерты» не стала закатывать, а так помогу чем могу, в любом случае место за ней оставлю».
***
«Я любил, любовь была, как сады цвела она... Тьфу! Почему была?! - возмущался Степан Степанович. Есть любовь!» В своём кабинете, за столом он читал себе и записывал стихи, а точнее сочинял любовное послание.
«Почему была?! Она и не начиналась! Нет, нет – это убрать, а вот этот момент - «как сады цвела» - оставить, непременно оставить, это хороший момент, то что надо». Заместитель зачеркнул слово «была», дописал несколько строк и снова начал читать самому себе, пытаясь поймать капризную рифму. Вдохновение в наличии имелось, как и его предмет.
«Я люблю, любовь моя, как сады цветёт она, журавли нам по весне любовь на крыльях принесли...» Заместитель замолчал, занервничал – рифма ускользала, слово любовь повторялось уже в третий раз. В дверь постучали. Он испуганно сгреб в ящик стола листки со стихами и старую открытку «Русское резное творчество».
***
- Вызывал, Вань?
- Да Стёп, присаживайся. Разговор есть.
- Я любил, любовь была…
- Окончательно рехнулся? – посмотрел Самохвалов на зама. Тот сидел монументально вскинув подбородок, словно что-то припоминал или сочинял:
- Я люблю, сады цвели…
- Стёпа!? – закричал мэр.
- А? Что? - очнулся Хваленко.
- Стёп, о чём ты думаешь?
- Вань, о чём и ты! Ах какие пошлые у тебя мечты! - весело пропел зам куплет «пошлой» песенки прошлых лет, популярной когда-то группы.
- Стёпа, очнись! У нас революционная ситуация…
- Это когда «верхи не могут, а низы не хотят»? Постой, или наоборот?.. – пытался вспомнить зам.
- Да, Стёпа у нас в городе революции и перевороты, и у тебя в мозгах переворот! Очнись! – пытался настроить на рабочий лад Самохвалов своего первого заместителя.
Он знал, что с ним началось твориться что-то странное, что он порой абсолютно отрывался от реальности, впадал в ступор, становясь совершенно неадекватным, но лишать Хваленко должности, менять его на другого сотрудника он не мог. Это бы означало не просто лишить всех благ своего заместителя, а буквально похоронить друга и человека. Как умалишённого выбросить из приюта, оставить беспомощного на улице, умирать перед миром.
Сейчас Самохвалову нужен был его совет, может зам ещё как то сможет помочь ему, сказать важное, пусть даже как юродивый, как «устами младенца». Может через него он получит подсказку от самого Провидения. Он знал, что у Стёпы сейчас очередной приступ и помутнение.
- Стёпа, скажи, что ты думаешь? – словно гипнотизёр спросил мэр.
- Пусть цветёт любовь! – вдохновенно воскликнул пророк Хваленко, но вдруг сделавшись необычайно серьёзным заговорил каким-то утробным, не своим голосом, словно медиум впавший в транс:
- Знание пульсирует, мы все умрём, но в нас не умрёт любовь, береги душу Самохвалов, береги любовь...
- Стёпа, иди в кабинет, а лучше домой, отдохни, - сказал мэр. Сейчас он был похож на врача психиатра, который вызвал из палаты больного на приём и осмотр показал, что пациент не идёт на поправку, а заболевание напротив только прогрессирует. – Ступай домой...
- Уйду я - придёт другой, разорви круг Самохвалов,.. - продолжал вещать Хваленко.
- Всё Стёпа, иди, не доводи до греха.
С этими словами мэр подошёл к подчинённому, поднял его за руку, потряс, словно судорожно поздоровался, и развернул к двери. - Иди.
Стёпа оказался послушным «больным», покорно дошёл до двери, продолжая что-то лепетать про «любовь и сады», сам открыл дверь и вышел. В прихожке прыснула секретарша, мэр следом открыл дверь:
- Маша, беги и разыщи мне Хватова Николая Николаевича и пусть сейчас зайдёт ко мне, обязательно!
- Слушаюсь, - ответила Маша, но «бежать» она никуда не собиралась, а продолжала упрямо топтаться в двери.
- Ну что ещё Маша? – строго спросил мэр. Он смотрел ей в глаза. «Сейчас опять будет доставать своими признаниями. Нашла время...»
- Иван Иванович, дело касается Степан Степановича и его странного поведения... Это конечно не моё дело, но всё же... я знаю, что творится с вашим замом.
- Да? – поднял бровь Иван Иванович. - Интересно, расскажи…
Секретарша на правах человека владеющего эксклюзивной информацией смело прошла в кабинет мэра.
***
Как и все сотрудники администрации, Маша видела, что с замом творится «странное». Но именно она раньше всех остальных поняла что именно творится - разглядела своим женским прозорливым глазом. «Устал, заработался, события на улице, как же! - перечисляла и повторяла она про себя «диагнозы» сослуживцев, и себе же отвечала: Чушь! Степан Степанович просто влюблён! Невероятно, но это так! Да это чудо – влюбиться в такое сложное время! И я даже знаю в кого!»
Маша рассказала мэру, в кого влюблён Хваленко. Это была Катя Бэ.
Узнав это, шеф долго смеялся и сказал, что вот уж действительно видит настоящую «садо-мазо» любовь. Поведал секретарше, с какой заносчивостью и дерзостью разговаривала эта Катя Бэ с его замом Хваленко, на приёме у него - мэра. Она же в свою очередь рассказала, как давно стала подозревать эту любовь: зам по ошибке называл её Катей, а однажды она, совсем случайно прочитала открытку, которую сама отправляла на почту в куче остальной корреспонденции мэрии. Содержание послания не оставляло никаких сомнений - Степан Степанович в плену страсти и сходит с ума по этой замужней женщине. Она помнит её – рассмотрела ещё в приёмной – «та ещё штучка». А недавно она совершенно случайно встретила эту женщину в магазине, где та выбирала себе колготки. Она Маша, даже посоветовала ей купить красные, ведь именно этот цвет (она знает) нравиться Степан Степановичу. Но женщина не стала их покупать, на что Маша спросила её: «Разве вы выбираете колготки не для Степана Степановича, то есть чтобы понравиться Степан Степановичу?» «Да вы с ума сошли! – ответила эта дама. Я замужняя женщина, а вы принимаете меня за какую то Бэ, к тому же Степан Степанович вовсе не любит красные колготки, а если любит, то в клеточку и непременно серые». На что Маша ей ответила что знает её настоящее и полное имя, но вовсе не считает её за Бэ, видя её интеллигентное лицо. И рассказала, что ей известна любовь к ней её сослуживца Хваленко. Потом они пошли в маленькое кафе, где заказали по чашечке кофе и поговорили по душам. Катя Бэ разоткровенничалась и поведала, что Степан Степанович завалил её любовными посланиями, признаниями, причём не отличающимися оригинальностью, все эти «трафаретно-банально-салонные опусы», как она выразилась. «Да о какой оригинальности вообще может идти речь, если он как последний двоечник и школьный хулиган пишет простые слова из трёх букв, да ещё с тремя ошибками! Вот, полюбуйтесь! - сказала ей Катя Бэ, доставая из сумочки и показывая одно из любовных посланий Хваленко. Вот полюбуйтесь, а заодно послушайте!» - она быстро показала все ошибки письма (ошибки были подчеркнуты красной ручкой) и стала прямо за столиком громко цитировать стих сочинённый замом. Людям сидящим за столиками в кафе стихи понравились, впрочем как и ей, Маше, и они, т.е. слушатели все встали и долго аплодировали стоя. Овация обязывала зачитать Кате Бэ ещё несколько стихов по просьбе таких благодарных слушателей. Когда же все восторги смолкли, Катя Бэ заявила, что всё равно это ничего не доказывает и она вовсе не любит Стёпу, но желает ему по-другому взглянуть на свою жену. Она, эта Катя Бэ видела его супругу на фотографии в газете. И даже запомнила её необычную причёску – такая, знаете ли гастрономическая причёска, как пирожок на голове. Но Маша возразила и сказала, что Степан Степанович конечно серость, а его супруга серость в квадрате, но она видит страдания человека, а тем паче сослуживца, и у неё как у любой другой влюблённой женщины тоже начинает болеть сердце, ибо на её глазах разворачивается вся трагедия неразделённой любви. Ещё Маша сделала комплимент Кате, отметив её красоту и невероятное очарование, посетовав на то, что сама тайно ревнует её к мэру, как бы тот не увлёкся ей, ведь она безумно любит Иван Ивановича и даже ждёт от него ребёнка, как плод этой любви. И даже мечтает о мальчике, который был бы похож на самого Ивана Ивановича. Она также назовёт его Ваней, но если родиться девочка, то она вовсе не расстроится и тоже будет этому рада и назовёт её Машей в честь себя, ну а самое лучшее, если родятся сразу мальчик и девочка. Ведь это так прекрасно – дети! Да ещё двое - мальчик и девочка! Но Катя Бэ возразила и сказала что дурное дело не хитрое, и забеременеть она может даже без мужчины, ведь могут же женщины получать удовлетворение без мужчины. На что Маша рассмеялась и покрутила у виска, окончательно убедившись, что у этой Кати Бэ «не все дома». Но однако они очень дружелюбно расстались и даже пожелали друг другу всего хорошего, обменявшись телефонами.
- Всё это безумно интересно Маша, - ответил мэр, выслушав рассказ, вернее узнав любопытную новость от своей секретарши. «Вот уж бы не подумал что Стёпа влюбился в эту Катю Бэ, хотя в тихом омуте» - подумал мэр и назидательно сказал:
- Маша, у нас в городе такая ситуация, что честно говоря не до любви Степан Степановича к этой странной женщине.
- Что может быть важнее любви?! – воскликнула секретарша.
- Ну всё, без шуток дорогая, найди мне Хватова, у нас в городе такие события….
- Иду, - развернулась Маша, - у нас в городе - такие события! – передразнила она шефа.
***
Самохвалов прекрасно понимал, что во всех этих общественных трансформациях, изменениях в сознании людей, а самое главное в его собственной голове виноваты загадочные скульптуры, этот аномальный подвал. Важным свидетельством, и пожалуй наиболее достоверным являлись происходящие с ним перемены – появление у него новых ролей, взглядов, видений, мировоззрений и прочих точек зрений. Хотя он и не ходил в подвал - боялся, с тех самых пор, как узнал от учёного Правдина о разработках там какого-то экспериментального оружия, что статуи, их расположение и есть модель этого нового оружия, а "энергии и токи" напрямую связаны со всем обществом.
Он постоянно задавал Правдину вопрос как изменить, а вернее вернуть всё назад, начать жить по прежнему, так сказать «встать на старые рельсы». Его, Самохвалова пугала неизвестность, которую таило будущее, любое будущее. Он даже предлагал учёному разрушить ненавистные статуи, измельчить их в пыль или залить весь подвал бетоном, а может даже и взорвать к чертям весь особняк, эту проклятую аномальную зону. Учёный уверял: «Не поможет - механизм запущен и имеет необратимый характер». Но успокоил, что запущен не им Самохваловым, а задолго до него - он всего лишь нажал на кнопку «Пуск», всё к тому подходило, он вообще рождён, чтобы нажать эту кнопку. Такие новости не утешили мэра. Правдин осмотрел в подвале двойную статую, отметил ее «хорошее художественное исполнение», а так же несомненное сходство лиц Самохвалова и Хваленко на ней: «Мысли материализуются и копируют действительность дословно, как впрочем и наоборот». На вопросы, а точнее на один глобальный вопрос: «Что делать?», учёный не давал ответа, ссылаясь на своё «плавающее знание». Это знание как понял Самохвалов, а точнее некое «понимание», обозначало, что в принципе любое знание невозможно или действительно лишь в определённое время, в определённом месте, может измениться через год, день, час. Сколько людей, столько и мнений, вот почему по словам Правдина сожгли все документы и материалы исследований, каждый научник видел в статуях своё, давал свой прогноз изучая структуру общества, имел свой взгляд. Короче он, Самохвалов, понял, что он «ничего не понял» или точнее: «Я знаю, что ничего не знаю». Вот таким оказался приблизительный смысл этого «плавающего» или переменного знания в интерпретации мэра.
По крайне мере теперь он точно знал, как оправдаться перед собой, Правдиным, на какое «знание» можно сослаться прими он сейчас жёсткое решение по беспорядкам в городе.
Мэр домыслил: «Если знания как такового нет, оно призрачно и изменчиво, то люди, а точнее каждый человек - вот тот законодатель своего, настоящего знания, и как следствие своих законов, и связанных с ним решений и поступков. Мы вправе устанавливать любые законы, с любыми последствиями. А уж тем более устанавливать их мне - потомственному мэру, выбранному для этой миссии самим небом. Сам Бог велел»
- Вызывали Иван Иванович? - зашёл в кабинет и спросил Николай Хватов.
- Да, проходи Коля, доложи.
- Я рапортовал Степан Степановичу, говорил...
- Степан Степанович болен, докладывай мне.
- Всё по-прежнему, беспорядки не утихают, но у меня есть списки активных участников, провокаторов, мы можем арестовать их, а остальных…
- Действуй, Коля.
Мэр отдал приказ о силовом вмешательстве, и пожал руку «силовому» чиновнику.
***
Продолжение следует.