Палящие лучи солнца, пробившиеся сквозь единственную, сверкающую прореху неподвижной листвы сикимор, заставили Соломона разомкнуть сонно жгучие веки и с некоторым удивлением осмотреться, взглянуть на жен, разметавшихся по ковру в самых живописных позах, во всей обнаженной и завораживающей мужской ум красоте.
Зрелище настолько возбуждающее, что увядшая было плоть, с томительным напряжением воспряла и напомнила о том, что нужно отойти к кустам, а потом уже думать о плотских удовольствиях. Может статься, и передумает, так часто случалось, стоило облегчиться. Все мысли и страстные желания идут от низа тела, а не от головы. Насколько проще было бы жить без вмешательства низменных страстей.
Осторожно ступая босыми ступнями по земле с колющими комочками мусора, он отошел в сторону. Закрыв глаза, долго струил под можжевеловый куст, вяло раздумывая, стоит ли возвращаться к женам, не лучше ли прийти вечером, с новыми силами? Но, оглянувшись, и снова увидев редкостную картину на фоне светлой стены дворца и зеленых кустов можжевельника, вернулся и прилег к Ифамари.
Сладострастно оглаживая податливое тело с жировыми складками, груди с набухшими сосками, воспаляясь, возбудил сонную женщину до стона и, не торопясь, с чувственным наслаждением познал её. Ибо вчера она осталась в стороне, невостребованной, — в семейном сражении принимали участие всего лишь четыре жены.
Остальные, из-за месячных неприятностей, или же недостаточно от них очистившись, как того требовали суровые законы Торы, были вынуждены, с неохотой, уйти в самом начале притягательного и волнующего действа.
Обрушившаяся на него ночью, нерастраченная любовь жен, поразила неистовством и развращенным бесстыдством, которое лишь усиливало желание обладать, поощряло на ещё большую свободу выражений затаенных чувств и эмоций, несмотря на присутствие многочисленных служанок, которые, воспаляясь чужой страстью, из темноты завистливо наблюдали за праздником слияния тел.
Это была одна из тех редких ночей, которые оставляли долговременные зарубки в тщеславной мужской памяти, а в старости, вероятно, будут приятно греть душу, словно замерзшее тело зимний очаг, когда в него подбрасывают сухое полено. Давно он не испытывал подобного удовлетворения собой, своей мужской силой, подпитывающейся нескрываемой страстью, сластолюбивыми стонами и богохульными выкриками жен. И ничто не мешало повторению на следующую ночь, и на другие тоже.
Ифамарь с трудом, стараясь сдержать от яростного всплеска жгучее томление, чтобы продлить редко выпадающее удовольствие, вдруг сладострастно застонала, впившись ногтями в спину мужа, что было особенно приятно, и Соломон, изнемогая от любви и страсти к жене, разрешил и себе испытать заключительное блаженство, желание которого движет почти всеми поступками человека.
Ибо ради чего иного стоит жить? Чтобы набить брюхо вкусной едой? Ради суетной власти, которая быстро становится обыденностью, а потом и смертельно опасной? А влечение к женщине неистребимо и неутолимо, каждый день она желанна словно в первый раз. Лишь только страсть к женскому телу способна оправдать существование любого мужчины, в ней залог не только будущей жизни, но и своей собственной.
Изливая в женщину семя, зародыш будущих поколений, каждый раз уподобляешься Богу, ибо ты не только продолжение, но и начало начал всем последующим поколениям. Порой кажется, что в неодолимой тяги к женщине существует оправдание всех чувств и поступков, совершенных под воздействием этой волшебной силы.
— Благодарю, мой возлюбленный супруг. Я уже и не надеялась на счастье вновь почувствовать восхитительную тяжесть твоего тела, вдохнуть аромат твоих благовоний, — с придыханием проговорила Ифамарь, размыкая объятия и откидываясь на ковер, но взгляд темных глаз цепко не выпускал мужа из поля зрения. — Ты по-прежнему неутомим, как лев пустыни.
Соломон усмехнулся. Довольно сомнительное сравнение. Как ему говорили охотники, лев, в период течки самки, в день по 50 раз подходит к ней, но на весьма непродолжительное время, и пяти слов не успеешь произнести. Стоило ли из-за этого получать оплеухи раздраженной львицы?
— Жаль, редко заглядываешь в гарем. Мы ли этому причина, или твои нескончаемые заботы? Валла-ассирийка, сетует на своё запечатанное лоно, которое не может разродиться долгожданным ребенком. Твоего внимания ей почти не достается. Вот и ныне ей пришлось уйти из-за нечистоты своей. А когда она чиста, тебя нет рядом.
— Пусть поменьше скачет, — буркнул Соломон, слегка недовольный косвенными упреками жены в недостаточном усердии исполнения супружеских обязанностей. — Посоветуй Валле, в следующий раз после соития пусть положит валик под ягодицы, а потом спокойно полежит, а не скачет вокруг меня, словно серна по горам, обольщая своим телом. Я и без её танцев вижу, что она стройна и красива. Все женщины по-разному зачинают. Одной хватает поцелуя, другой и сотни соитий мало. Иной иногда даже боги не в состоянии помочь затяжелеть. Всё в мире несправедливо устроено, одни страдают от частых родов, другие — и одних не могут дождаться. А в целом — всё не так уж и плохо. Ты хорошо управляешь женами, не допускаешь лишних свар, не то, что жена Рисия Ахиноама. Из-за неё он дома не желает быть, и к женам охладел. Собирается уйти в поход, воевать с арабами. Я доволен тобой и люблю тебя. Скажи Ханиилу, что я разрешил тебе взять кусок шелка на платье и выбрать сосуд благовоний.
Соломон с трудом разыскал свой расшитый синдон среди разбросанного вороха женского платья, оделся и направился к купальне. Редкие придворные слуги, встречаемые на пути, почтительно сторонились и кланялись в пояс, провожая внимательным взглядом. На некоторых увидел изношенную, ветхую одежду с заплатками, что заставило слегка поморщиться: неужели мало серебра от него перепадает?
Не двор царя, а караван-сарай в Беф-Нимра. Купить каждому по новому халату, чтобы не позорили царский двор? Казна пустая, не хватает на все запросы. Вероятно, надо согласиться с вчерашним предложением Ахисара и закупить в Мицраиме вертикальные ткацкие станки, которые там недавно изобрели, они позволяют намного ускорить и облегчить изготовление полотна.
Но для этого нужно увеличить посевные земли льна, найти умелых людей, дать им место для работы, всё организовать. Но где взять на всё это серебро? Куда ни повернешься, всюду люди с протянутыми руками. Никого нет с предложенным золотом. Многие его благие намерения заканчиваются сожалением об утраченных возможностях.
Солнце уже висело над двухэтажным белоснежным зданием, но еще не доставало до зонтничьих верхушек высоченных пиний, отчего вода в купальне, искрясь отражением солнца в просвете зеленых крон сикимор, казалась темной и холодной. Неумолчное, переливчатое пение птиц в листве радовало слух. Взгляд едва успевал за стремительным полетом черных стрижей, удивительно ловко лавирующих между деревьями и дворцом.
Соломону нравилось, когда в утреннее щебетанье птиц вплеталась незатейливая мелодия флейты, напоминая умилительное, почти забытое детство, где всё плохое, случившееся с тобой, растворялось размытыми тенями ушедшего времени, словно иллюзорно несущественное, не должное запоминаться.
В памяти оставались лишь трогательные подробности, забавные эпизоды. Вроде того летнего дня, когда он, пятилетним, забрался в царский палисадник в Хевроне и нарвал букет красных цветов для своей подружки Мариам, внучки садовника Манассии. Давид тогда собственноручно соизволил надрать ему уши.
Соломон потом ещё долго обижался на отца, пока тот не подарил ему белого осла, на котором полюбил кататься по саду вместе с подружкой. Кажется, до сих пор стоит в ушах упругий удар свежей хворостины по округлому боку осла и заливистый смех Мариам, сидящей впереди него. Он её поддерживал. Или держался, чтобы не упасть, не соскользнуть с неудобной широкой спины осла от равномерной встряски копыт о жесткую землю? Это забылось.
В памяти — под руками горячее, плотное тело девочки, и полынный запах шелковистых волос. Счастливое и беззаботное время. Жаль, в него невозможно вернуться, чтобы новым, осознанным взглядом взглянуть на окружающее и запечатлеть уже навсегда.
Но было и неприятное. Запомнился зимний, промозглый вечер в заснеженном Хевроне, когда уже довольно рослый и сильный Адония, ревнуя к отцу восьмилетнего брата, заманил его в огромный погреб с высокими кувшинами вина, пообещав показать пойманного живого рыжего фенека, и там оставил, заперев на засов дверь.
Сначала Соломон, оказавшись в кромешной темноте, испугался, долго кричал, звал вероломного брата, чуть не охрип от надсадного крика. Но потом рассудил, что рано или поздно, в погреб за вином для царского стола придут слуги, прислонился спиной к дубовой двери и уснул до утра.
На всю жизнь врезался в память тогдашний волшебный сон. Он, как гриф, но без крыльев, сам по себе, медленно, и даже торжественно, летел высоко над землей вдоль крутой желтой горы с многочисленными темными пещерами в виде арок, откуда выглядывали озабоченные люди и махали рукой.
Он тогда так и не понял, то ли звали в гости, то ли предупреждали о чём-то, то ли приветствовали. Поэтому полетел дальше, вдоль узкого каменистого ущелья к зеленому оазису с озером, в котором отражалось голубое небо с белыми облаками. Парить в вышине было необычайно восхитительно, едва ли не кричал от восторга и необычных ощущений.
Хотелось облететь весь мир, чтобы это состояние никогда не кончалось, показать себя всем людям, может быть, и они научатся летать? Но водная поверхность неумолимо приближалась, словно притягивала тяжёлой прохладой, и он начал опасаться, что может намочить перья и утонуть. Да, он был птицей и одновременно Соломоном! Люди-то не могут летать. Он это понимал даже во сне.
Позже, изредка вспоминая этот день, сожалел, что чудесные полеты снятся так редко. Были и другие подобные, приятные сны. Не мог понять, отчего это зависит. Вроде бы тогда ситуация была неблагополучной, в чем-то даже страшной, но сон наполнен радостью, ощущением собственной силы и ожиданием грядущего счастья и волшебных перемен.
Утром служанки, со скрипом открыв тяжелую дверь, едва не наступили на него, спящего на земляном полу. Удивились, что его никто не хватился искать ещё с вечера. Соломон не плакал, не жаловался на пережитый страх, спокойно, с чувством достоинства вышел на солнечный двор, поэтому его не стали провожать и утешать, занялись переливанием вина в кувшины.
За завтраком, когда дети Давида всех возрастов сидели с поджатыми ногами на ковре, он увидел настороженного Адонию, который, чтобы загладить вину и опередить жалобу к отцу, подарил красивую флейту из эбенового дерева, инкрустированного слоновой костью, и даже привел учителя, — уличного мальчишку, Варуха, тремя годами старше брата.
С тех пор Соломон и полюбил игру на флейте с четырьмя отверстиями. Охотно выдувал несложные мелодии и жгуче завидовал учителю, который каждый день легко придумывал новые напевы, сам на импровизации был не способен.
Месяц назад, в харчевне старейшины Галаада, что у пяти финиковых пальм, растущих возле Овечьего источника, придворного флейтиста убили в пьяной драке наемные хеттские воины, которые от скуки и безделья шалели, шатаясь по городу в поисках развлечений и доступных девиц.
Соломон давно уже намеревался отказаться от услуг наемников, а это происшествие только укрепило в его намерении, но сначала предстояло найти золото для выплаты задолженности по оплате их службы.
Вернее, золото имелось, лежало в хранилище, но предстояла унизительная выплата дани сильным царям, которые не станут ждать, воспользуются его оплошностью, чтобы убрать с трона и поставить более сговорчивого. Всё в мире сцеплено друг с другом. Потянешь за торчащий конец нити, и тут же вылезает спутанный ком, который не дает распутать клубок. Необходимо резать.
Замену погибшему музыканту Ахисар так и не нашел. Или же и не собирался искать. Всё ждет, когда сам царь подскажет, заставит. Придворные чиновники совершенно не желают проявлять инициативу. И так во всём. Всё нужно делать самому. Всё предвидеть. А это не всегда удается. Точнее, лишь иногда и очень редко.
Несмотря на досадное напоминание о неполном благополучии царского двора, Соломон был доволен начавшимся днем, своей расслабленной мужской усталостью. В чреслах приятная, невесомая легкость, которая, он знал, скоро исчезнет, забудется на некоторое, непродолжительное время, пока взгляд случайно не узреет волнующую стать юной прелестницы.
Напряженная, томная тяжесть снова заставит вспомнить нежных рабынь и наложниц, глаза блудливо начнут рыскать в поисках всё новых соблазнительниц, а мысли — упорно возвращаться к интимным подробностям прошедшей ночи, вытесняя холодную рассудочность и здравомыслие.
И всё же, он сознавал, любовной страстью и нескончаемыми дворцовыми хлопотами, жизнь не ограничивается, надо давать пищу и уму. Вечером необходимо пораньше ложиться спать, не отвлекаясь на заманчивые игры с девами. Встать с рассветом и отправиться в книгохранилище, испытывая почти священный трепет перед величием накопленного опыта за сотни веков.
В другое же утро казалось, что уже обо всем написано, разыщи нужный папирус и прочитай. К сожалению, найти необходимое в груде накопившихся манускриптов на стеллажах не всегда удавалось, легче самому написать на волнующую тему. Но собственных знаний явно недостаточно.
Ничто не должно нарушать устоявшуюся и размеренную жизнь. Так было всегда и, дай Бог, будет надолго. Прожитые дни очень похожи друг на друга, но в чем-то и разнятся.
Однажды в вечерней ленивой дрёме заумно представилось, что он когда-то уже жил на этой скупой, и в то же время, щедрой, знойной земле, был любимым и сильным царем, потому что перед ним уважительно склонялись головы в дорогих тюрбанах — лиц не видел. Так же наслаждался утренним купанием среди могучих, вековых деревьев и цветущих кустарников, нежно любил жен. И их было много, значительно больше, чем сейчас.
Перед мысленным, почти грезящим взором проходила череда незнакомых, волнующе прекрасных дев на фоне буйно разросшегося цветника. И что-то было ещё, очень важное, вспомнив которое, можно бы понять суть и смысл его нынешней жизни, что окончательно всё прояснило и, возможно, успокоило бы мятущую душу. Но что?! — не мог вспомнить.
Напрягал память, пытаясь разобраться, понять, что же это могло быть, кроме ложного воспоминания? — тщетно. Словно забыл нужную вещь. Куда-то положил, ведь знал же, коли осталось в памяти, но никак не найти. Могли же боги подсказать заветное из своей или его будущей жизни? Для них это ничего не стоит, а он бы знал, что и как делать.
Мудрец Ефан как-то говорил, что до судного дня люди успевают прожить несколько жизней, но с каждым рождением забывают о прошлых бытиях. Редкие люди могут, хоть что-то помнить. Может быть, его смутные воспоминания идут оттуда, от прежних жизней?
Возможно ли такое? Где узнать и как проверить? В манускриптах об этом ни намека. Написано о многом, но не о том, о чем бы он хотел прочитать. Впору самому начать писать о волнующем, но для этого его нужно знать, испытать. Видимо, ещё не пришло время делиться мудростью.
Купание в прохладной воде взбодрило, состояние вялой истомы и лени исчезло. Резво проплыл несколько раз из конца в конец, пока не запыхался. Перевернулся на спину, отдыхая. В такие мгновения хорошо думается о предстоящих делах, намечается стратегия поступков, обкатываются многозначительные фразы, которые запомнятся восторженными слушателями и разнесутся по городам. Соломон уже собрался вылезать из бассейна, как из-за пыльного, темно-зеленого олеандра с розовыми душистыми цветами, показался улыбающийся Завуф с двумя самшитовыми мечами для фехтования. Он приветливо крикнул:
— Шеломо, Дагону следовало тебя на этой земле родить дельфином! Без воды не можешь и дня прожить! Как не приду, всё тебя в купальне застаю. Ты там Дагону свидание назначаешь? Почему один, а не в окружении жен? Я знаю, некоторые из них хорошо плавают. Зара рассказывала, что Авитала смело бросилась в бассейн, когда внучка Ахисара нечаянно упала в воду, и спасла её.
— Утром жены любят поспать. В купальне от них много визга и суеты, а я люблю упорядоченные звуки, больше похожие на пение, чем на крик. Прыгай ко мне.
— Подожду, когда ты ко мне поднимешься, чтобы поупражняться на мечах. Ты не забыл, я вчера обещал показать ещё один секретный прием, выбивающий меч из рук противника? В жизни всё пригодится, порой сам не знаешь, где и когда. Вероятно, и мне нужно построить купальню в своем дворе, чтобы почувствовать её преимущества?
— Зачем дело стало? Яму рыть — не дом возводить. Найми землекопов, за неделю выроют. Правда, с доставкой мрамора будут затруднения, но всё преодолимо. Нужно лишь действовать, а не сотрясать словами воздух.
— Есть у меня опасение, что заразительному примеру последуют все твои придворные. Они же, как считают? Если Завуф позволил себе построить трехэтажный дом, то чем они хуже? Строят. Некоторые уже подумывают о четырехэтажном особняке, собираются мне утереть нос своим грязным рукавом. Так будет и с купальнями. Устроят похвальбу, у кого будет больше и глубже? Только где взять столько воды? На всех желающих во всем Иордане не хватит. Река не дойдет до Соленого моря, превратится в вади. Вылезай, довольно бултыхаться дельфином! Новость слышал? Воры ночью забрались во двор моего отца и вынесли из сарая все выделанные кожи, которые он заготавливал для Офира в обмен на благовония. Он в горести прибежал ко мне, плачет, мол, всё пропало, обнищал, всё наличное золото вложил в кожи, хотел обеспечить себя на старости лет. Словно три куска афикоймена хотел съесть. Я немедленно поспешил к нему. Осмотрел опустевший сарай, до этого полностью забитого кожами под крышу, землю вокруг, и увидел свежие царапины на сухой глине дувала, межующего участок с соседом Кацем. Явно торопились, когда в темноте передавали или перебрасывали кожи. И на той стороне возле дувала заметил утоптанную землю, куст жимолости с обломанной веткой. Я неотложно созвал всех соседей и, объяснив ситуацию, спросил: «Что нужно сделать с вором, обокравшего моего отца, всеми уважаемого священника Нафана?» Все ответили: «Побить камнями! Всем ворам в назидание». Посмотрев на Каца, стоявшего напротив, я и его спросил: «Скажи и ты, что нужно сделать с вором, когда мы его обнаружим?» Кац замялся с ответом, посмотрел на своих сыновей, стоящих рядом. «Они тебе помогали переносить?» — негромко спросил я. Он машинально кивнул, потом очнулся и закричал: «Я не брал выделанных кож!» Я же спросил: «Разве я до этого сказал, что кожи были выделанными? Я всех известил, что моего отца обокрали, но не говорил, что взяли кожи, и какие». Кац понял свою оплошность и встал на колени, прося прощение у Нафана. Кожи он спрятал в сарае дальнего соседа Шамира. Потрясённый Нафан не мог говорить, лишь постоянно восклицал: «Кац, как ты мог?! Я тебя с пеленок за уши тянул, помогал не только золотом, но и советами. Купил землю рядом с моим домом».
— И как же его наказали? — спросил Соломон, подплывая к краю купальни.
— Не знаю. Дальнейшее неинтересно. Пусть сами решают, что и как, я помог отцу. На старика было больно смотреть, так переживал потерю кож. Кац всю жизнь был лучшим другом отца. Дочерей и сыновей переженили. Я поспешил к тебе, чтобы от обиды и гнева не натворить лишнее, о чем бы потом жалел. По пути встретил Хусия, который, похихикивая, рассказал, что в эту же ночь Ездраха-кожемяку жена избила медным кувшином за то, что тот полез к невестке. Он в оправдание говорит, мол, вставал воды напиться и в темноте заплутал, не там опустился.
— А сын где был?
— На ливанских горах второй месяц лес валит.
— Тогда не удивительно, можно забыть, кто, где лежит. Обычная ситуация. Пусть благодарит жену, что схватила медный кувшин, а не глиняный. Могла бы покалечить.
— Это верно. Жена Гирша выколола метлою глаза деверю, когда застала его, лежащим на шестилетней внучке.
Соломон оперся руками о край порфирной плиты, рывком вытолкнул тело из воды, встал на одно колено, поднялся и ловко выхватил один меч из-под мышки друга. Пока Завуф сбрасывал халат на мраморную скамью, чтобы уравняться в положении, проделал несколько упражнений, разогревая мышцы.
Приятное ощущение силы и здоровья овладевало телом. Умению владеть всеми видами оружия, от пращи до копья и бумеранга, Соломона научили ещё в юности, когда приходилось совершать с караваном долгие дневные переходы.
На привалах более опытные воины обучали младших соратников приемам защиты от нападения разбойничьих банд, от которых постоянно страдали, рисковали не только своей жизнью, но и свободой. Войн давно не было, поэтому рабы ценились на невольничьем рынке.
Друзья не догадывались, что на их частые тренировочные, потешные бои иногда собирались, чуть ли не все рабыни и служанки дворца, подглядывать из-за цветущих кустов олеандра.
Прыжки, наскоки, истошные выкрики, похожие на обезьяньи, броски и выпады с мечом, голых мужчин с болтающимися достоинствами, были столь уморительно смешны, что молодые женщины катались по песку, с зажатым рукой ртом, фыркая от с трудом сдерживаемого смеха.
Доносившееся прысканье и повизгивание, сражающиеся, в пылу борьбы, не слышали, или относили на счёт играющих щенят суки; всё внимание устремлено на меч и глаза соперника. Важно предугадать удар и успеть поставить защиту.
В это утро Соломон фехтовал из рук вон плохо. Сказывалось вечернее злоупотребление вином и недавняя расслабленность после забавы с Ифамарью, то и дело пропускал удары тяжелого меча, что было довольно болезненно, несмотря на закругленность ребер. Наконец Соломон прекратил попытки нанести хотя бы один удар, прорывающий оборону Завуфа, сдался, отбросив меч в сторону.
— Твоим врагам не позавидуешь, — засмеялся Соломон, поднимая обе руки. — Ты всегда в отличном состоянии, не то что я. Вчера необдуманно перебрал вина — сегодня голова, словно набита песком, не соображает. Часто даю зарок — пить умеренно, не больше двух чаш, и редко могу удержаться. Почему-то все благие намерения улетучиваются, стоит вину попасть в рот. Кажется, выпьешь ещё одну чашу, и будет совсем хорошо.
— Со всеми так. Вино коварно. Незаметно с ног валит. В боевом состоянии должны быть твои телохранители, а не ты, — заметил Завуф, поднимая меч Соломона и кладя его рядом со своим, возле раскидистого куста можжевельника. — Надо бы их проверить, на что они способны? Смогут ли защитить тебя, если возникнет необходимость?
— Фалтий говорит, что проверяет каждого воина при поступлении на службу в охрану, а иных долго обучает.
— Одной проверки недостаточно. Нужны ежедневные тренировки. А то они только стоят возле тебя или перед дверью спальни. Год простоят, другой, потом и с места сойти не смогут, прорастут в землю корнями.
— Не хватало, чтобы неподалеку от меня телохранители размахивали мечами, соревнуясь в ловкости и умении, — пошутил Соломон. — Кто-нибудь вдруг, да и подумает, что начался переворот, бунт, впопыхах не сообразит, на чью сторону становиться. Случайно поможет моим врагам.
— Зато ты узнаешь, кто тебе друг, а кто — враг.
— Нет уж, лучше по-старинке. Догоняй!
Они с разбега, как мальчишки, восторженно горланя нечто бессвязное и, перебирая в воздухе ногами, прыгнули в купальню, подняв массу брызг и беспорядочную череду коротких волн, перехлестнувшихся через искрящийся край порфира и моментально растворившихся в горячем песке.
Вдоволь наплававшись и нанырявшись в погоне друг за другом, они, запыхавшись, выкатились на широкий порфир купальни, обессилено подставив солнцу грузные телеса.
— Ты уже завтракал? — спросил Соломон.
— Смог бы я тогда так прыгать? Я же знал, куда шел. Да и у тебя повара лучше моих.
— Отдай своего моим на выучку.
— Желаешь намекнуть, чтобы я перестал к тебе приходить на завтрак, мол, можно и дома вкусно поесть?
— Хочешь сказать, что приходишь ко мне, чтобы набить живот?
— А зачем же ещё?
Они рассмеялись и поднялись. Каждый лег на свою мраморную скамью, где молодые рабыни занялись привычной работой: мыли волосы головы специально подготовленной щелочной водой настоянной на золе, взятой из-под священного жертвенника, брили по египетской моде, подстригали медными ножницами, массажировали, умащивали благовониями только за ушами — днем тело должно дышать всеми порами, а не быть закрытым благовонными маслами.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/21/476