Она была скромный бухгалтер, второй, если интересно, немного болезненная, вечно мерзли ноги и руки, и нос каплей. Стихи писала тайно, ужасно плохие, никому не показывала, но перечитывала часто.
Замуж вышла как-то нечаянно - делали ремонт в маминой спальне, кто-то сосватал рукастого мастера,
пришел такой непьющий, спокойный, заодно и кран починил. И плитку положил. Но это уже потом, за так, после свадьбы.
Ей даже казалось, что она его любила, особенно когда он во сне клал на нее то руку, то ногу (кровать была узкая, полуторная, девичья еще, все собирались купить большую, да места не было, это уж потом, когда мама умерла, перебрались в ее комнату).
Да, наверное, любила. Он был спокойный, любил читать про политику, смотрел исподлобья, голоса не повысил ни разу. Мирно жили, душа в душу.
Поэтому она и оторопела, когда он сказал, что подает на развод. Как оторопела, так и в себя пришла только в комнате в коммуналке (большая, кстати, комната, светлая, окна на проспект).
Миша появился неожиданно – она шла с работы, а он адрес спросил. Слово за слово – разговорились, он позвал в кафе, она вспомнила, что на ней не та юбка, отказалась, но зато он взял телефон и пообещал звонить.
И позвонил, прямо вечером, проболтали три часа, как подростки, в субботу договорились идти в театр, и она весь день готовилась, строго смотрела в зеркало, примеряла бусы и платочки, репетировала улыбки.
А и репетировать было не надо, он сам улыбался, шутил, открывал дверцу машины, смотрел в глаза и иногда – в сторону – и она таяла, глядя на скорбную складку мужественного рта.
В первый раз проводил ее до дверей, поцеловал руку, а в другой раз зашел на кофе, на завтрак сам пожарил блинчиков, подружившись с соседкой, надменной старухой.
Она ходила не дыша, под рукой его трепетала как девочка, про мужа и не вспоминала, какой муж? Нет, не помню, не было ничего, плитку помню, мужа нет.
Однажды она пришла, а его нет, только какие-то ящики стоят запакованные. Пришел утром, усталый, не твое дело, буркнул и спать лег.
Утром – прости, дело одно, меня не будет дня три.
Не спрашивай, работа.
А она и не спрашивала – поняла уже, что работа какая-то важная и секретная, то ли он под прикрытием, то ли что, нет, не спрашивала. Переживала за него только.
Мог сорваться ночью по звонку и уехать без объяснений.
В первый раз его не было неделю, и она даже похудела от страха - и за него, и перед наваливающимся одиночеством.
Когда он вернулся, она спросила, где он был, а в ответ получила оплеуху.
Он выбежал, пришел через час с розой, гладил по руке и шептал – прости-прости.
Простила, конечно.
Однажды после особенно нежной ночи прочитала ему свои стихи, а он расхохотался – ну и дура, господи, что за дура.
Впрочем, всегда умел утешить.
Ей даже нравилось – такие качели – то вверх, то вниз, и примирения всегда сладкие.
Предлагал продать эту комнату ее и купить домик в Крыму – скинемся, говорил, я свою продам (так-то он сдавал, потому у и жил у нее, а вещи у приятеля какого-то держал все), ты свою, заживем, там знаешь как красиво весной, что ты! Просто рай.
Она сладко замирала, мечтала о крымской весне, почти согласилась.
Как-то они сидели в воскресение, завтракали, она сказала – так хочу клубники, может спустишься, купишь килограмма два?
Он вдруг чашку бросил в стену:
- Ты что же, сука, думаешь, я тебе мальчик на побегушках? Дура носатая!
И выбежал.
Больше она его никогда не видела.
А аборт делать не стала.