Каждую ночь, когда последняя ставня в деревушке захлопывалась и наступала та, казалось бы, предпоследняя тишина, со стороны обрыва доносился тихий топот. Как будто что-то ходило и грузно ухало. «Не сдохло ещё», – бурчал почти разбуженный хозяин и распахивал окно пошире. Комнату наполнял запах моря, а тяжкие шаги казались неповоротливыми волнами, на четвереньках ползающими по дощатому полу. Оно так и ходило до утра, всё глубже проваливаясь в податливую землю у края обрыва, и только утром бухалось изнеможённое и тихо урчало. Потом засыпало, свернувшись в сырое бесформенное одеяло.
Тогда приходил смотритель – бросал свежих сухарей в большое корыто и наливал свежей дождевой воды в эмалированный таз. Последнее время оно совсем не ело, только жадно пило, моргая ничего не видящими и вечно слезящимися глазами.
Никто не помнил, как и зачем оно пришло в деревню, казалось, оно всю жизнь прожило у старой покосившейся хижины с обрывком верёвки на шее. Сначала его привязывали, но верёвка была слишком коротка – чтобы добежать к обрыву земли, до неба, а оно даже не пыталось отвязаться, только тихо рычало, пока мясник не решился приблизиться к дереву и одним махом обрубить пожелтевшую от дождя верёвку. Оно охнуло и упало плашмя, так падает только что выстиранное бельё, собирая грудки земли на влажные перья. Так и пролежало до вечера, но не сдохло. Гладить его никто не собирался. В ту ночь оно впервые встало на лапы и пошло. К обрыву, обратно и снова по кругу. Сколько так продолжалось, никто не знал, да это было и не важно – сколько волн выпадает на берег, сколько капель дождя пробегает по ржавой водосточной трубе, сколько дыма уходит в трубу. «Снова топчется», – вздыхали горожане и гасили лампы в домах. Услышав обрывки слов, оно замирало, полоскалось на ветру, а потом снова ухало и брело. Доходило до края и падало. В надежде, что в долину, но каждый раз – на брюхо. Край земли никак не хотел обваливаться, наверное, потому, что оно совсем истощало, и оно только хлопало слепыми глазами, как ставнями, и тихо постанывало. Шёл дождь.
В долине ходили косули и звери с мягкими лапами и шершавыми языками, оно знало их по запаху, земляники и сырой земли – её ел мохнатый, мяты и ручья – пила птица. Оно знало всех птиц и зверей и даже детей, приплывших в долину по ручью на тёплых плотах, устланных перьями, знало каждую бабочку. Слышало, как капустница перепачкалась листьями ромашки, а кузнечик играет со смеющимися собачками. Ластится. Закрывало глаза плотнее, чтобы не потерять это знание, и засыпало. Слюнявое. Вечером просыпалось и брело к обрыву. Долина уже спала, и только журчание ручьёв билось в непослушной сонной артерии, дышало. Оно тоже дышало и грузно ухало. Но так и не проваливалось.
Им ничего не стоило спихнуть его в долину, нужно было только взять верёвку побольше – чтобы оно повисло, или спустить с откоса. Но они бросали ему сухари и приносили талую воду. Дождь уходил медленно и грязно, так тяжёлый больной исходит холодным потом, а вместе с ним и снег, сошедший с гор. Талая вода была немного горше и пахла иначе, но ему было всё равно. Скоро и она закончилась. Глаза слезились всё больше, а перья уже не слипались, только чернели на солнце и падали в долину, падали. Оно уже даже не бродило – ни ночью, ни днём, деревня засыпала неспокойным сном, а утром смотритель приносил сухари и помои, но оно не вставало, повиснув на крае земли, как выпотрошенная туша. Только плакало или дохло. Чёрные перья вбирали остатки нещадного солнца и падали в долину, сгорая на лету. Кузнечик прятался за кашкой, и только белая бабочка беспечно порхала над чёрным пожарищем. Пока смотритель, принёсший сухари, не споткнулся о бесформенную тушу. «Таки сдохло», – вздохнул он и вытрусил крошки с обрыва. Пошёл снег.
21/3/2012