Шелестит камышом ветер. Будто крадется – шевельнет сухие стебли, да притаится. Окуньки полосаты носами ил копают – червей ищут. Плотвички шустрые разыгрались – скачут из воды.
Обланя-рыбачок глаз с поплавка-перышка отвести боится. Закусил губу. Праздник сегодня у всего села, рыбица на столе ох как сгодилась бы!
Стрекозьи коромысла мимо летели, крылом задели, перед лицом зависли – пучат глазища, любопытствуют.
Дед водяник под корягой черную горбушку грызет – рыбачий гостинец. Нравится ему, зеленому, людская еда. Навешал уж на радостях мальчонке на крючок плотвичек горсть. А остальное – сам лови.
Дядька Облани с прошлой седьмицы трудился, поспешал к празднику – круг гончарный толкал, глину замешанную гладил, посуду людям ладил. Горшки пузатые, корчаги малые, кувшины-журавлики – все, как рать перед князем, в ряды ставились, да в печи жарились. Блестящие вышли да звонкие. Стоят на столе, покрикивают:
- Эй, хозяева! Почто пустотой томите? Аль хранить-подавать вы пустой воздух затеяли? Ай, не дело, хозяева! Наливайте в нас молоко да мед, насыпайте ягодной зерни, подавайте нас с ушицей сладкой, мясом томленым да пряною кашей!
Поспешают люди. Бабы вчера за один день скатеру соткали – как дорога вышла: широка да долга, от ложки до пирога!
Мужики столы у леса ладят, костры палят – варят в железных котелках хмельное пиво.
Шутка ли – триста лет селу! Поспрошай о том старика Зозулянича! Покряхтит старый, на завалинку обопрется – толи дерево скрипнет, толи старая его кость. Да раскажет тебе Зозулянич, как от деда все слышал. Как в места необжитые приходили люди ватагою. От беды ли бежали, счастья ли искали – того уж и старик не вспомнит. А расскажет, как лес подсекали да жгли – расчищали землицу под поле. Расскажет, как дома на века ставили. Поименно вспомнит тех, кто робить начинал, да тех, кто подхватывал рабочую снасть из состарившихся рук. Всех старик помянет, а людям кажется, что пришли помянутые на праздник, меж живых радуются.
Стар Зозулянич. Увлечется – такого расскажет, что иному аж провалиться охота. Клещ-кузнец, что железо черное руками гнет, стоит чуть не плача: рассказал старик, как драл его, мальца, крапивою – дули тот воровать удумал. А староста Суровен от дочек замужних глаза прячет – потерял он, еще безусым, штаны, когда от быка убегал. Мыкалок бегом старику ковш с медом несет, пока тот все село на смех не выставил. Выпил Зозулянич, уснул в тени на завалинке.
Выходило село к старому мольбищу, к дубовому образу. Стоит истукан – четырьмя лицами во четыре стороны глядит. Окружили его люди. Не взятку-дань сунули, поклонились подарками. Ставят бабы у идола пироги на расшитых рушниках.
- Благодарствуем, Род. Вышел богатым год. Сам взгляни – какой тут запас! Нас не забудь – с нами побудь! Раздели с нами трапезу, будь среди нас в старших родичах!
Мужики-добытчики иной гостинец припасли. Вбивают в ограду кабаний клык да медвежий коготь, у кумира-образа шкуры зверьи растянули – медвежью дремучую, лисьи горючие, да волчьи серые. А поверх их – дорогой горностай стягом полощется.
- Благодарствуем, Род. Много зверя в лесах, не оскудела охотничья нива! Взгляни на подарки – не боялись мы ни волков, ни медведя, лис да горностаев хитростью брали! Не оскудели дети твои ни смекалкой, ни силой!
Негляд да Божен – ротники. На побывку в село приехали. Бывали они в рати, как в родной хате. На тычинки частокола шеломы вражьи порубленные вешают – рогатые хазарские, с наличьями урманские, медные – ромяцкие, да татьи мисюрки дурацкие.
- Благодарствуем, Род. Взгляни – не оскудели дети твои доблестью, не забыли своей родины! Били мы врага во всех ее краях, никому от них и куска урвать не дали!
Ждут люди знака. Стоят, шапки сняв. Треплет ветер рубахи праздничные, расшитые. Не простые узоры на рубахах – мудреные. В тех узорах наши женушки богам молитвы вышивали – уберечь, схоронить, да домой воротить. В три ряда узоры-то! Первый ряд – сам хозяин. Средний ряд – бог-помощничек. А над всеми ими – просьба бабья ниткой струится, будто кровью от сердца вышитая.
Распахнулись белые облака-лентяи. Пал на лицо образа солнечный луч. Улыбнулся истукан всеми четырьмя ликами. Отлегло от сердца.
Позатеяли люди гульбу. За столами сидят – угощаются, ссыпной снедью своей похваляются.
- Эй, брат! Угостись, чем богат! Нашей каши во всем селе нет краше!
- Тетка Полошка, где твоя ложка? Хлебни ушицы, да запей душицей!
- Эй, сосед! Зови мальца, да опробуйте сальца!
- А вот огурчики – знатный посол! Только не ведаю – где же рассол?
- А рассол тот похмелья завтрашнего ждет!
Малышня из-за столов отвалила – не отдышалась даже, как салки затеяла! Им и сыть не так сладка, как сыграть с браткой!
Девушки-красавицы разрумянились, песню затянули. Про лебедь белую, да ясного сокола. Завлекают, знать, женихов.
А женихи силушкой хвалятся – начали в перетяги вожжами спориться.
Суровен-староста без злости ругается:
- Вот я вас, бесстыдники, этими-то вожжами по спине перетяну! Самолично!
Веселится село! Эх, дай Род еще триста лет ему прожить!
Волхв старый на капище ходит. Звенят у пояса обереги – меч, ключ, конек, ложка да гребень. Посох-опора землю мнет. Вырезал его кудесник из цельного дерева с корневищем, украсил навершие узорной птичьей головой.
Поднимает людские дары, за каждый далекому селу кланяется. Несет к себе в кладовочку. Голодом мориться будет – ни куска хлеба себе не отломит, шкурки или полотенца не примет. Не ему ведь несли – богам! Живет он лишь тем, что лес ему пошлет, да люди подадут. А народ обманывать да у богов красть – ни-ни!
Наполняется дарами кладовочка, ждет своего часа. Будет на селе беда – снова прикажут ему боги закрома открыть, да село одарить: голодных хлебом, нищих – одеждой да снастью, а коль враг нагрянет – и оружие дареное найдется.
Не в кладовке, не в скрытнях, не в коробах хранится у старого волхва драгоценность. В сердце она у него сокрыта. За все золото мира не расстанется с ней, но делиться – без ущерба делится ею с людьми. Памятью своей…
Ведал он, как беды избывать да как хвори гнать, знал, как отразить навет, да умел рассказать про белый свет. Староста село пред другими селами представлял, волхв же за людей пред богами в ответе был.
От богов он ведал, как сотворился белый свет. Сотворился он волею Рода. От очей Рода загорелись ясные звездочки, от лица – красное солнышко, от дум его развернулась темна ноченька, гром от гласа его гремит.
Знал это волхв, да не ведал, что увидит он Рода воочию.
Вот случилось раз – прискакал на требище витязь бородатый. Скочил с вороного коня, зацепился палицей – гром в тучах ворохнулся. Солнце края земли коснулось, глядь – а стоит рядом с витязем другой – о золотом щите. Обнимаются, как братья, беседу ведут. Хлопнула крылом ночная птица, обернулась худышкою-девушкой. Подошла к витязям, рядом присела. Пастух седой приходил, щелкал кнутом на звездочки. Много их приходило да приезжало к посиделочке – и белый всадник да на сером волке, и большуха в рогатой кичке, и кузнец с многопудным молотом, и степняк о луке да стрелах, да иных собралось немало.
У костра садились, разговоры заводили, чаши поднимали да во здравие выпивали. Волхву, как родному улыбались. Осмелел тогда кудесник, о Роде их спросил. Рассмеялись боги:
- А мы и есть – род! Или у людей родом иное звать принято?
Поднялся Перун – Грозовой князь:
- Я волю богов земле и небу несу. Чем не уста?
Встал Даждебог – Солнечный великан:
- Вся земля меня в небе видит. Чем я не лицо?
Морана-ночка черный плащ свой поправила:
- Чем не дума я, коли людям сны затейливые кажу?
Велес-пастух подбоченился:
- А мои глаза на земле да небе за всем пригляд имеют! Чем я не очи?
Улыбались боги:
- Мы и есть род-семья. Сами разные, да родством единые.
В память о той ночи поставил волхв на мольбище образ – четыре бога под одной шапкой во четыре стороны глядят, каждый свою снасть в руках держит, да одну все думу думают. Перуну о дождях да ратях забота, Велесу зверье да звезды пасти, Даждебогу мир согревать, а Моране – на покой отправлять. Разные у богов заботы, да об одном общем мире.
Славят люди Род. Божий Род.