Он шел посреди улицы не быстро и не медленно, обыкновенно шел, как всегда. Он хотел бы пойти медленнее, но не знал, зачем, и зачем спешить ему, тоже не знал. Он не оборачивался по сторонам, и, честно говоря, вовсе не хотел встречи со своими однополчанами.
Он шел будто по инерции. Однажды начал ходить он на такие встречи, и теперь уже не мог отступиться и ходил, надевая ордена. Шел и сейчас, хотя в душе знал, что вела его сюда боязнь и страх, и обреченная уверенность, что когда-то это должно случиться.
Почти у самого входа в парк обратил внимание на идущих впереди, мужчину и женщину. Шли они, не торопясь, женщина шла как-то осторожно, держа мужчину под руку. Она, смеялась, что-то рассказывая ему. Это была еще довольно стройная женщина с седыми волосами, аккуратно уложенными в прическу.
Несколько минут он, как завороженный, шел следом, не спуская с них глаз. Они напомнили ему... Он еще раз глянул на мужчину и узнал. Да, это был он, бывший командир артиллерийского расчета Денисов. Когда-то они вместе призывались из одной области, попали в один огневой расчет. Вместе были и ранены, а после госпиталя пути их разошлись: Денисов вернулся в свой расчет, а он, Куликов, вернувшись в полк, остался писарем при штабе. Виделись они потом редко. Последний раз встречались в Праге, где и выпили за Победу.
Начинал Денисов войну восемнадцатилетним пареньком, но уже тогда была в нем какая-то умудренная, спокойная уверенность. Был он высок ростом, крепок, будто и в самом деле был на этой земле, чтобы защищать слабых.
Он и защищал. Таскал за себя и за других пушку, расчет почти всегда был неполным. Наверное, и правда, родился он «в рубашке», потому что хоть и не щадил себя, а его пуля отчего-то - щадила, если не считать двух легких ранений да контузии, опять же не тяжелой. А вот сердце от потерь и суровой военной жизни стало, как ни странно, наоборот, уязвимым, будто понежнело, и оттого, может, послевоенная его жизнь сложилась нелегко. Стал он после войны кадровым военным, служил, не прислуживаясь, получил два инфаркта, но выжил и здесь фронтовик, только вот комиссовали. И теперь работал на гражданке.
«...Фронтовики, наденьте ордена!» — неслось из репродукторов. Женщина неожиданно остановилась. Да, это была Ниночка, бывший санинструктор. Тогда, на фронте, Куликов так и не рискнул за ней поухаживать. Пока он примерялся да раздумывал, война не ждала. Сначала ранило его. А она осталась на передовой, в батарее Денисова, а еще через некоторое время он узнал, что она тяжело ранена, ослепла и эвакуирована в глубокий тыл.
Вот они уже рядом. Ноги сами собой замедлили шаг, ох, если бы можно было куда-нибудь исчезнуть, но поздно, его уже заметили.
— Э-э, да это, никак Василий! — воскликнул Денисов, делая шаг навстречу и протягивая руку.
— Ну, здравствуй, здравствуй! Сколько лет, сколько зим! — От энергичного рукопожатия денисовские ордена и множество медалей запозванивали, вспыхивая на солнце маленькими зеркальцами и от них, солнечные зайчики прыгнули на грудь Василия Данилыча, на его награды, и он сделал невольный жест, будто собираясь прикрыть их блеск.
— О-о! — снова воскликнул Денисов.— Да ты, я смотрю, в фаворе жизни: цветешь и орденами блестишь! И когда столько отхватить сумел? — И, не дождавшись ответа, продолжал.— Где работаешь-то? Вижу, вижу, в начальстве ходишь. Так и должно быть. Да ты, я гляжу, торопишься?
— К эстраде пробираюсь, там ребята знакомые,— проговорил он торопливо.
— Ну, давай, давай, пробирайся, а мы за тобой. — И Василию ничего не оставалось, как двинуться сквозь толпу. В какую только сторону эстрада? На секунду он забыл, почему и зачем он здесь, куда идет, к кому? Он искал глазами кого-то и не находил. И невольное отчаяние охватило душу. Но он шел и шел уже в сторону эстрады, зная, что там его кто-то или что-то ждет, и в том его спасение. Возле самого возвышения он снова увидел знакомые лица и поспешил к ним, словно к спасительному острову.
Во время митинга и потом Василий все время чувствовал на себе то беглый, то внимательно-долгий взгляд Денисова и невольно съеживался. Ему опять захотелось исчезнуть, уменьшиться, стать невидимым, даже провалиться куда-нибудь.
Денисов хорошо знал скромного, тихого, незаметного и на поле боя, а потом и в штабе полка Васю-писаря. Денисов никак не мог припомнить ни одной сколько-нибудь значительной награды на его кителе. А сейчас сколько: и ордена и медали? «Когда же это он?» — опять подумалось Денисову, но его захватил праздник. Неожиданно взгляд его скользнул по Василию и встретился с его беспокойными глазами. Отчего-то вспомнился Иван Демин.
С ним, как и с Василием, в самом начале войны служили они в одном огневом расчете. Однажды—это было под Ростовом, при отступлении их пушки оказались у фашистов. Надо было срочно отбить их, иначе перед командованием не отчитаешься, отдадут под трибунал. Шел первый год войны. Решили идти в атаку без приказа, отобъем, мол, и ничего не будет. Фашисты заметили их сразу, как только они показались из-за леска, и тут же открыли бешеный огонь. Пришлось залечь и на время отступить. Пушки они потом все же отбили, но в этой первой атаке ранило Ивана Демина. И вроде не очень опасно. Вытянули его на плащ-палатке с поля боя и уложили неподалеку от полевой кухни. Дожидаясь санитаров, столпились около.
Иван лежал в тени молодой березовой поросли и боязливо, совсем по-мальчишечьи, спрашивал:
«Ребята, я не умру? Рана ведь не смертельная, правда?» — И они успокаивали его, как могли:
«Да ты что это, Вань, про смерть, медицина вон подштопает тебя, и в наступленье пойдем». Он оживился, щеки его заалели, надежда засветилась в голубых глазах... В это время проходил мимо незнакомый артиллерист с котелком, время было обеденное, глянул он мельком на Ивана, и, не задумываясь, бросил: «Да не жилец он, вон уж и лицо землистым стало», — и пошел спокойно дальше, а все растерянно смолкли, не зная, что и как сказать.
Парень пошел дальше, а Иван, услышав его слова, неожиданно и впрямь на глазах у всех побледнел, вмиг осунулся и едва выдохнул: «Он сказал, не жилец я?» — и умер.
Только потом, много позже понял Денисов, как велика, особенно на войне, сила самовнушения. А тогда, это личное, тихое потрясение, было, пожалуй, сильнее, чем самые жестокие ужасы смертельных боев. Было в этой смерти что-то противоестественное, невоенное, будто умер он не от раны, а от слова и не вражеского, а от слова своего же брата — солдата.
Он и сейчас, спустя десятилетия, помнил этот случай во всех мелочах. Ивану тогда было восемнадцать, а ему, Денисову, чуть больше. Но он, Денисов, дошел потом до Праги, вдохнул сладость Победы, а он, Иван Демин, так и остался лишь в их памяти да в памяти близких, как один из солдат без славы особой и без наград.
Повестку из райвоенкомата принесли Куликову на работу в конце рабочего дня. Секретарша положила на стол небольшой листок и вышла. Некоторое время Данилыч сидел, сцепив руки и глядя куда-то в окно.
Он вдруг подумал, что в то далекое военное время в тылу так боялись всяких официальных бумаг оттуда, с фронта, вспомнил, как много сам он за годы войны написал тогда этих страшных бумаг—похоронок.
Он не удивился, что военком, друг по охоте, не позвонил сам, не сказал, а прислал это официальное приглашение. Он не обижался на военкома и даже был ему благодарен, будто спасителю, ждущему его исповеди, спасителю, способному принести облегчение душе. Он давно уже, с той самой майской встречи с Денисовым ждал какой-то развязки, ждал и хотел ее, и боялся. И сейчас понял, что время пришло, на душе стало и свободно, и легко, и чуточку тревожно, будто сняли с нее камень тяжелый и боится она поверить, что теперь можно взлететь да и взлетит ли после стольких лет придавленности? Он и представить себе не мог до этой минуты, сколь тяжкий груз носил он все эти годы.
Думать ни о чем не хотелось, идти домой тоже, там все было слишком добротно, прочно и хорошо. Если б можно было сейчас исчезнуть бесследно, беспамятно для всех родных и знакомых, то он, не задумываясь, сделал бы это. Но его самоубийство только разогрело бы страсти и раздуло всякие разговоры и домыслы, только повредило бы его детям: сыну и дочери. Он любил их и вовсе не хотел, чтобы они страдали из-за него.
Как всегда, он вызвал служебную машину, но шофера отпустил. Сразу после войны он закончил курсы шоферов, что никак не вязалось со штабным писарем, а ему надоела сидячая бумажная работа, и он сменил вдруг профессию. Стал шофером. Несколько лет проработал в автобазе. Слыл аккуратным и дисциплинированным, даже умудрился заочно выучиться в техникуме, и так ступенька за ступенькой стал начальником этой же автобазы. Он и теперь частенько сам садился за руль своей служебной автомашины. Так и в этот раз, его серая «Волга» вышла на широкую трассу. Он не знал, в какую сторону поедет, и машина, будто решив, куда, устремилась в сторону далекого, большого города. Стрелка на спидометре нехотя ползла вправо — 80, 100, 120... Он не думал ни о чем, просто спокойно смотрел вперед, не замечая мелькавших березовых колков, маленьких озерков, будто все его существо втиснулось в эту узкую летящую серую ленту без конца и края.
И потому он не сразу понял, отчего вдруг внутри его что-то вздрогнуло, будто включился невидимый предохранитель. И только потом глаза его заметили, как с проселочной дороги на асфальт, упрямо вздрагивая, карабкается трактор «Беларусь», а навстречу по трассе на большой скорости идет несколько грузовиков. Он понял, что не успеет сбросить скорость, чтобы затормозить и не врезаться в трактор или встречную автомашину. Тракторист из-за бугра его не видит, и они неизбежно столкнутся, и, понимая эту неизбежность, он продолжал мчаться вперед, лишь руки инстинктивно крепче сжали руль.
...Минуту, пять, десять продолжал он мчаться по шоссе, не понимая, где он, что с ним, и почему он все еще мчится? Побелевшие костяшки пальцев едва разжались, когда он остановил машину. Несколько минут сидел не шевелясь.
Вдалеке, следом ехал трактор, скрылись за очередным увалом автомашины. И он понял, что спасла его все та же скорость и профессиональная реакция. Он успел проскочить мимо почти выехавшего на шоссе трактора и нырнуть в просвет между ним и ближайшим грузовиком, не задев ни того, ни другого. Он все еще жил.
Развернув машину, тихо поехал назад. За рулем трактора сидел молоденький паренек, испуганно посмотревший на него, когда «Волга» прошла мимо.
Дома было тихо, жена, привыкшая к его поздним возвращениям, спала. Он не стал ее будить. Не ощущая вкуса, проглотил что-то и лег на диван. Мысль, что все уже решено и все уже позади, успокоила его, и он быстро заснул.
...Военком чуть поспешнее, чем обычно, вышел из-за стола, протянул руку.
— Присаживайся, Данилыч, извини уж, что так официально вызвал, дело-то, понимаешь, необычное, — он смущенно крякнул. Данилыч молчал. Военком, не дождавшись от него помощи, решил сказать сразу все, как есть.
— Тут запрос пришел насчет твоих наград. Пока мы по своей линии выясним, напиши вроде объяснительной, что ли?
Данилыч молчал.
Военком, не зная, что еще и как сказать, тоже помолчал и неуверенно произнес:
— Так это, вроде, все тогда.
Данилыч также молча поднялся, машинально протянул военкому руку, сказал: «Напишу», — и вышел.
Он знал, что официально его ни в чем нельзя упрекнуть. Все награды его. И выписаны на его имя, документы на их ношение он имеет. Он не мародерствовал, не снимал с раненых и мертвых ордена и медали, было и такое на войне, не крал уже выписанных на чье-то погибшее имя наград. Но он знал, что все-таки это не его награды и хоть не ворованные перед законом, но... ворованные, однако.
Невольно вспомнилось, как под тем же Ростовом, но уже при наступлении, заполняя длинную наградную реляцию, он вдруг подумал, что вот закончится война, придут его земляки с наградами, а у него, штабного писаря, будет, дай Бог, одна - две медальки, а выписывает он вон сколько, и орденов, и звездочек, и показалось ему тогда несправедливым это. Он ведь тоже, хоть и недолго, а был на передовой, даже ранение имеет, чем он хуже других, думалось. И эта странная совесть-боязнь, что не поймут его без больших наград земляки, осудят, не примут; эта совесть-страх, совесть-трусость, эта странная совесть заставила его пойти на подлог. И не думалось ему тогда, не хотелось думать, сколько их награжденных и не награжденных заплатили за эту награду здоровьем, самой жизнью, не думалось ему тогда об этом. Одна мысль, одна неясная обида и черная зависть закрыли все. И он вписал в реляцию свою фамилию на орден.
Целый день ходил сам не свой, боясь отдать документ на подпись начальнику штаба и командиру полка. И лишь вечером, когда оба они, уставшие за день, собирались передохнуть, Василий протянул реляцию на подпись.
Зная скрупулезность и аккуратность Данилыча, начальник штаба Иван Ильич только и спросил:
«Надеюсь, никого не забыли, не пропустили, Василий Данилыч?» — и подмахнул документ, не читая. Командир полка, тоже.
Нет, Василий Данилыч никого не забыл.
Орденок свой до поры до времени спрятал он в сейф. Говорят, лиха беда—начало. Сошло с рук однажды, сошло и потом... Так и «зарабатывал» Василий Данилыч ордена и медали.
Вернулся с войны с наградами. Зауважали его односельчане. Только не было у него от этого уважения спокойной радости, виноватая совесть томила его душу, особенно в праздники, когда приглашали его в президиум.
Шли годы, менялись требования, районное руководство, а он сидел в президиумах и, казалось, ничто не могло вытряхнуть его из руководящего кресла начальника автобазы. И всем он казался вечным начальником.
...Он шел по улице, не замечая людей, и многие, зная его, удивлялись: отчего это он — начальник всех районных шоферов идет вдруг пешком? А он шел неторопливо, ступая неверно, почти интуитивно, как слепой или подвыпивший, нащупывая дорогу. Возле клуба присел на лавочку и долго сидел, глядя на озерную гладь и не видя ее.
«Вот и хорошо, что скоро все кончится, — думал он,— напишу все, как было, как есть, совсем легко станет...» Прежде, сразу после войны, он, не задумываясь, шел на очередной праздник и нес в люди свои награды. В последнее время ему все труднее было прикреплять ордена и медали, будто за годы они потяжелели. Он убеждал себя, что все это чепуха, нервы, пустое все, ведь награды честные, не ворованные, но себя-то не обманешь. Уворованы они, не его — это точно. И он все чаще накануне торжественных собраний и чествований сказывался больным.
И зачем только поехал он на ту последнюю встречу? Теперь он точно знал, что вызов в военкомат связан с той встречей, что Денисов не зря так внимательно смотрел на него тогда. Но он сейчас не проклинал Денисова, скорее был ему даже благодарен за это разоблачение. «Ну, что теперь мне будет? Ну, лишат незаслуженных наград ну, отправят на пенсию? Разве это страшно? Но отчего же все-таки страшно? И отчего толчками бьется сердце? Отчего такая слабость во всем теле?»
Мелькнула неожиданная мысль, а дети? Что скажут дети? Он так гордился ими и дорожил их мнением? Поймут ли? Простят ли? И знал, что не поймут, не простят, он сам старался воспитывать их честными, строго, иногда даже слишком строго наказывал их за самые малые отступления. Он знал, почему был так строг с ними: за свою нечестность, за свое отступление. И вот — расплата, Нет, не простят.
Он вдруг понял, что ему сейчас не встать со скамейки. Сердце сжалось так сильно, что не давало вздохнуть. И он потихоньку прилег.
Завклубом Марина Ивановна хотела пройти мимо. Заметив на скамейке лежащего человека, подумала, что это клубный сторож Ефимыч после ночной смены дремлет на утреннем ветерке, но, подойдя поближе, узнала в прилично одетом человеке начальника автобазы Куликова. Этот никак не мог просто так лежать на клубной лавочке, имея репутацию трезвенника и доброго семьянина.
Она тут же позвонила в районную больницу и вызвала «скорую». Через несколько минут дежурный врач «скорой» Светочка Догилева, подруга дочери Василия Данилыча, поставила диагноз - скоротечный инфаркт. Жизнь замкнула свой круг.