ЧЕРНАЯ «БЕЛКА» ИЗ СТОЛИЦЫ
Черная белка вытянулась в прыжке, закрутив при этом распушившийся хвост. Это противоречивое изображение зверька в виде пластмассовой накладки на ручке ножа сразу привлекло мое внимание. Нечто подобное я уже видел. Но цвет другой, яркий - оранжевый. И зверек другой - лисица. Накладки того нижегородского ножа из Павлово распадались на две пластины-лисицы и по этой мудрености отдаленно напоминали филиппинский нож- «бабочку» /балисонг/.
Через много лет я покажу нож «Белка» павловским мастерам. Они попытаются открыть его так же мудрено, расщепив ручку на пластины. Но у них, как и у меня, ничего не получится. Ручка неразборная. Клинок открывается традиционно, с помощью выреза под ноготь.
- Нет, этот не наш, - скажет потом первоклассный мастер-ножевик из Павлова Александр Чебуков. Ему ли не знать изделия Павловского завода сувениров, где его мама проработала в заводоуправлении 45 лет? Мальчишкой он высматривал каждое новое ножевое изделие – «Лисицу», «Рыбку», другие однопредметные складешки с изображением видов Нижнего Новгорода /тогда еще – Горького/, многопредметные, охотничий с экстрактором для ружейных гильз, маникюрный и даже 12-ти предметный с накладками из японского дерева. Помимо ножей завод выпускал много чего, включая значки и ведомственные знаки, например, такой культовый, как «Отличник Советской Армии». Теперь завод не существует. Его территория поделена между мастерами-ножевиками, фирмами со складским оборудованием, другими частниками и арендаторами.
Но тогда, в мае 1980 года, стоя у витрины охотничьего магазина на Невском в Ленинграде, я был уверен, что этот нож с изображением белки - павловский. Слишком мощным было влияние завода-монополиста на советский ножевой рынок. Правда, доля сомнения во мне теплилась.
Рукоять ножа была нетрадиционной, в виде двух массивных стальных пластин, а накладки слегка обозначались кусочками фигуристой, черной пластмассы. Нижегородские заводчане, как правило, пластмассу не жалели, «намазывая» ее на металлическую, бутербродистую рукоять толстым и ярким слоем.
Как в том анекдоте. «Мама, вы масло-то мажьте». – «Мажу, сынок».- «Где ж вы мажете? Кусками кладете».
Но гораздо большее сомнение удерживало меня от покупки при виде клинка. Тогдашняя разрешительная система, надо признать, не баловала владельцев перочинных ножей массивными, длинными клинками. Основные клинки у советских складешков годились разве что на заточку карандашей, за редким исключением. Нож «Белка» был таким исключением. По моим ощущениям, клинок был очень длинный. Продавец заверила меня, что нож в свободной продаже, вписывать в охотничий билет не надо. Да и не было у меня, студента столичного вуза, попавшего в Ленинград на майские праздники, охотничьего билета. Продавец приняла мою жертву в один рубль и двадцать копеек - как раз стоимость двух-трех обедов в студенческой столовой.
Уйдя от шума Невского проспекта, я в одной из мрачных и обшарпанных подворотен извлек новинку, потянул за тугое, неподатливое лезвие. Оно, как мне показалось, со зловещим звуком щелкнуло и встало под нажим пружинной полосы. В те времена в обыденном сознании владельцев перочинных ножей не было такого понятия, как фиксатор. Все массовые «перочинники» были без жесткой фиксации клинка. А этот в ней и не нуждался. Пружинная полоса держала клинок мертвой хваткой. В дворовом «колодце», не изменившемся со времен Достоевского, с «Белкой» я чувствовал себя очень уверенно. Вот это нож!
Дома я похвастался ленинградским сувениром. Щелчок и длина клинка испугали малолетнюю племянницу. «Убери его с глаз долой», - накинулись на меня родные. Они были правы. Не нужен мне был этот грозный нож накануне Олимпиады-80. Я закинул «Белку» в картонный ящик, куда складывал бесполезные, но все-таки ностальгически дорогие мелочи. МВД взяло меня переводчиком на Малую спортивную арену в Лужниках. Там из вооружений ценилась стойкость советского человека к провокациям империалистического Запада. Мы приходили на работу через диковинные тогда металлические рамки прослушивания. Хорошо, что нового ножа не было со мной.
В перерывах между волейбольными баталиями олимпийцев мы, студенты-переводчики, выбирались к расплодившимся на асфальтовых проспектах спортивного комплекса киоскам с диковинными в тот олимпийский год «Фантой» и чипсами. Удивительное дело: среди олимпийских сувениров июля впервые в Москве продавали многопредметный, «Охотничий» складешок с экстрактором для гильз. Его клинок был таким же крупным, как у «Белки». И этот нож с черной ручкой также был доступен. Чем больше я к нему присматривался, тем меньше робости испытывал. Спадал в сознании законопослушного советского потребителя железный занавес зряшних запретов и страхов. Значит, не возбранялось выходить на многолюдные парковые улочки Лужников с таким «перочинником». Правда, здравый смысл подсказывал, что ни «Охотничий», ни «Белка» не для широких улиц. Такие крупные ножи – для лесной, бивачной жизни.
Вскоре пришел звездный час «Белки». Настал август – время лагерных сборов для четверокурсников с военных кафедр. Я оказался в палаточном лагере, под городом Ковров Владимирской области. Кругом леса. Грибы под боком. Вылазки за ними нашими наставниками-офицерами не поощрялись. Но разве есть запреты для тех, кто, по студенческим меркам, давно отслужил срочную и жил с ощущением, что сборы – это другая армия, почти партизанская?
Мы мерзли по утрам. Утренняя сырость на весь день сохранялась в мелких, набитых топчанами для сна палатках. Здесь и печку-буржуйку разместить негде. Это, а еще и однообразная, макаронно-тушеночная еда выгоняли потенциальных офицеров-двухгодичников в лес, к грибам и кострам. Вот когда «Белка» оказалась незаменимой. Многие из обитателей палаточного лагеря, не сговариваясь, прихватили ее из Москвы с собой.
У ножа началась новая жизнь. «Белка» нарезала и обновляла деревянные стойки и колышки палаток. Добывала сучья для костра. Косила расплодившиеся под ковровскими соснами маслята. Когда сдавали батарейки у фонариков и выгорали стеариновые свечи, мы впотьмах, с осознанием первобытности бытия пробирались к дощатым туалетам и сосковым умывальникам, настругав пучок веток под факел. В ночных учениях на военном полигоне, где глубокие колеи по бездорожью нарезались танками, в 15-километровом марше именно «Белка» в кармане, а не АК-74 с холостыми патронами в рожках-магазинах, давала уверенность в мире лесных страхов и неожиданностей. Этот нож был неприхотлив, не боялся грязи. Ей сложно было укорениться в его туго склепанных стальных пластинах.
Когда случалось незапланированное безделье, например, ожидание очереди у палаточной баньки, мы соревновались в метании ножа. Конечно, это было верхом невежества. Ни один нож для такого варварства не приспособлен, за исключением метательных пластин на нынешнем ножевом рынке.
«Белка» по своему дизайнерскому статусу не была приспособлена для метания. Но она терпела. Грубая стальная ручка выдерживала удары о сосновый ствол. Случалось, клинок совпадал с требуемой траекторией полета, втыкался. Прямая режущая кромка, решительный, такой же прямой скос клинка, что еще надо, чтобы поддержать иллюзии дешевого вестерна и воткнуть нож в ростовую мишень-сосну? Тем более что две круглые шайбы, так называемый больстер, усиливали основание клинка. Углеродистая сталь клинка с хромированным покрытием не требовала заточки на особом бруске. Случалось, мы правили нож лезвие о лезвие. Бывало, что возникал люфт и ослабевала фиксация клинка, сталь стремительно ржавела, а уголки пластмассовой накладки загибались, отслаивались. От ударов ли, грязи, соприкосновения с огнем или из-за технологической небрежности.
Справедливости ради, этот нож не был уж таким бедолагой. Он, с округлыми, зализанными формами, больше отлеживался в кармане, когда шли лекции и семинары в импровизированных классах у палаточного городка. В общем «Белка» заслужила у нас название армейского ножа. Считаю, что это высшая похвала для складешка.
Но все хорошее когда-нибудь кончается. Пришел сентябрь – время городской, студенческой жизни. А потом настала другая жизнь. Я брал «Белку» в дорогу и очень огорчался, вскрывая клинком консервы. Я шел с «Белкой» в лес. Для длительных бивачных работ /нарезки сучьев, разделки тонких стволов, других плотницких изысков/ рукоять ножа тонка и жестковата. Много не наработаешь. Ладонь наминается, кисть устает. Стальная тяжесть «Белки» в кармане раздражала меня. Все-таки нож тяжеловат для такого постоянного ношения. К тому же однопредметник вряд ли практичен в повседневной жизнь.
А потом пришло время легких «опинелей» и «викториноксов», хлынувших на российский рынок. Заявили о себе тяжеловатые испанские однопредметники под бытовым названием «халькон», «муела» и «джокер». На их рукоятях не было устаревшей пластмассы. Там были пластик, дерево, резина. Я покупал их, потому что в отличие от «Белки» к ним подбиралось недоступное до селе чудо ножевой культуры – чехол, приспособленный к ношению на поясе. Лично для меня это такой же технологический прорыв, как Гагарин /в смысле – полет в космос/, компьютер и совсем еще недоступные для обыденного сознания нанотехнологии.
По моему заказу для «Белки» сшили чехол. Но потребительские чувства – вещь, увы, переменчивая, когда новые соблазны наступают на пятки. «Белка», как те реальные Белка и Стрелка из нашего советского времени, стала историей.
Интернет, общение на специализированных выставках с мастерами-ножевиками в итоге подтвердили мое давнее, но совершенно непринципиальное сомнение. Происхождение у «Белки» не павловское, а московское. Изготовлялась на фабрике номер 3 «Военохот», что рядом со станциями метро «Медведково» и «Алтуфьево». «Белка» оказалась именно армейским изделием, для которого характерны упрощенность технологий, вплоть до штамповки, массовость производства и неприхотливость в эксплуатации.
Я вытаскиваю мою «Белку» на свет, остро наточенную, в машинном масле. С заметным усилием обнажаю лезвие. Очень невыразительный по дизайну клинок, коротковат, длина - всего девять сантиметров. Увлечение прошло. Прости, «Белка»!
МОЙ ПИОНЕРСКИЙ СКЛАДЕШОК
Летом 1985 года я сходил в столичный универмаг "Военторг" и себе на день рождения купил перочинный нож Я долго его выбирал. Мелкий многопредметный складешок с коротким клинком, ножницами, шилом, штопором, другими атрибутами мне не годился. Подобным я пользовался во время военной службы. Он меня сильно выручал как многофункциональный инструмент, но клинок для серьезной работы был коротковат. Одноклинковый нож "Белка", появившийся на советских прилавках в конце 70-х, сразу же "полоснул" мне по сердцу. Я им пользовался несколько лет, хваля за максимально разрешенную законом длину клинка. Но и к нему со временем накопились претензии. Инструментария при нем не было никакого.
- Мне что б лезвие было подлиннее и функций было много.
- Вот этот посмотрите, - девушка выложила на прилавок перочинный нож средних размеров с рукоятью из оранжевых ребристых накладок. На боку красовался пятиугольник, внутри которого угадывалась фигура широко раскинувшего руки и ноги человечка. Это хорошо известный в советские времена знак качества.
Очертания рукояти с незализанными выступами, стремительными, непропорциональными линиями и наклонами мне показались немного вычурными и непрактичными. Но рукоять на удивление хорошо легла в ладонь и оказалась удобной, сбалансированной. Клинок длиной 85 мм и шириной 12 мм легко открывался и неплохо, хотя и не жестко, фиксировался. Закрывался с приятным щелчком. Всего я насчитал 6 предметов. Помимо клинка, серьезного конкурента "Белки", имелись вилка, штопор, шило, нож-коготь для вскрытия консервов и бутылочная открывалка с функцией отвертки. Хромированное покрытие защищало углеродистую сталь от ржавчины. Это, действительно, была хорошо отлаженная и отработанная в процессе производства вещь. Нож стоил недешево - 3 рубля 85 копеек. Я его взял.
- Подождите, - попросила продавец. - К нему чехол полагается.
Это добротное кожаное изделие светло-коричневого окраса с кнопкой меня приятно удивило. Чехлами мы не были избалованы в те времена. Общим недостатком их конструкции советской выделки было отсутствие приспособления для ношения на поясе. Но об этом не думалось. Перочинные ножи никто на виду не носил. Только охотничьим полагались такого рода ножны.
В тот год я сменил место работы и жительства, начинал новую жизнь, в которой быт нуждался в обустройстве, в обрастании вещами, облегчающими его. Новый нож стал моим надежным спутником, хотя, несмотря на функциональные навороты, некоторое время оставался серой мышкой.
В один из летних отпусков я устроился пионервожатым в непростой, досаафовский пионерлагерь "Патриот" под Серпуховом. Ребятишки там не скучали. Их не очень напрягали традиционной шагистикой и разучиванием речёвок. Работало много кружков по интересам, в которых ребятня училась стрелять из пневматики, мастерить авиамодели и другие поделки, фотографировать, а также осваивать разные военно-прикладные навыки. Но в первые дни, пока этот механизм не был закручен и утрясались оргвопросы, ребята скучали. А защитник Родины, даже если он и будущий, опасен без дела.
Я взялся за нож. Под рукой у меня была дощечка с рисованным контуром пистолета Макарова. Вот этот шедевр и предстояло изваять, отсекая все лишнее. Нож рьяно взялся за дело. Мне пару раз пришлось править лезвие буквально на кирпиче. Углеродистая сталь не нуждалась в алмазном бруске. Она легко точилась на чем попало. Впрочем, тупилась тоже быстро. Знак качества был моим ангелом-хранителем. Нож, собравший толпу маленьких зрителей, не подвел. Идея выстругивания деревянного пистолета овладела пионерскими массами. Мой нож переходил из рук в руки и работал на славу.
На этом его испытания не закончились. В короткой вылазке в лес он тоже оказался в центре внимания. Пионерский поход тем и необычен, что его организуют женщины-педагоги, на которых с методическим постоянством сваливаются чисто мужские заботы. Вдруг выяснилось, что к консервным банкам и бутылкам с лимонадом так просто не подступиться. Открывалок на всех не хватает. Мой перочинник безропотно взялся за дело. Сейчас, умудренный общением с "викториноксом" и другими европейскими многопредметниками, я понимаю, что наш инструмент для вскрытия консервов, вживленный в складешок, намного эффективнее. Банки вскрывались десятками, и рука не немела.
Потом пионеры, заморившие червячка, принялись готовиться к военной игре, сценарий которой осуществлялся с той же импровизацией, что и прием пищи. Выяснилось, что припасенного оружия, в том числе деревянных пистолетов, на всех не хватит. В срочном порядке мы, преодолевая женские опасения и протесты, резали и выстругивали палки, вооружая жаждущих крови и побед участников военной игры "Зарница".
В то лето, помнится, мой перочинный ножик еще раз испытал судьбу. Я помог одному мальчишке отремонтировать его автомобиль самым варварским для ножа способом. Для этого я шилом проделал несколько отверстий в жестяном боку игрушки и проволокой скрепил конструкцию. Нож, конечно, такого нахальства не выдержал. От чрезмерных усилий лопнули, хотя и удержались, накладки на рукояти. Позднее я пытался этот "кариес" замазать пломбой из размягченной в ацетоне пластмассы, но получилось не очень.
Кто-то из пионеров вспомнил о заброшенном стрельбище, находившемся у нас под боком. Чтобы прекратить самовольные вылазки туда, я наведался на стрельбище самостоятельно с разрешения начальника пионерлагеря. Мой нож вгрызался в глину, извлекая латунные гильзы и разнообразные пули в медной оболочке, прошедшие через изделия Макарова, Калашникова и Драгунова. Находки стали хорошим сувениром, напоминавшем детям-патриотам о пионерском лете.
Все это вспоминаю с ужасом. Моя культура пользования ножом тогда находилась на нулевой отметке. Свой нож я отдавал в чужие руки. Функции он выполнял самые противоречивые, от резки хлеба до копания в земле. В то летне-пионерское время меня окружали непростые люди, с золотыми, как принято говорить, руками. У них было чему поучиться. Но меня поразило тогда не их досаафовское умение стрелять и мастерить, а отношение к ножу как инструменту. Один из наших коллег разложил для плотницко-поделочных работ несколько перочинных ножей. Каждый у него выполнял определенную работу. Он уважал их настолько, что не позволял ножу, предназначенному для хлеба и колбасы, касаться древесины. А клинки, отвечавшие за плотницкое дело, использовались по-разному. Один вгрызался в крепкую, но податливую березовую плашку. Другой маневрировал среди наростов сучковатой и нетехнологичной ели.
Я понял, что в общем-то неприхотливый, многофункциональный нож надо уважать. Не пускать по рукам. И уважать себя, не поручая клинку, коснувшемуся хлеба, грязную работу. После подобного рода ситуаций и испытаний перочинный нож с оранжевой ручкой стал для меня родным. Я брал его в журналистские командировки, в которых он скрашивал быт как вещь привычная, напоминавшая о доме и уюте.
Я взял его в свою первую командировку в Чечню в августе 1994 года, когда все еще начиналось. Я обитал с коллегами в здании бывшего райкома партии в селе Знаменское. Спать приходилось на полу и на столах, просыпаясь от гортанных криков чеченцев из оппозиционного батальона. Разгоряченные алкоголем клубки тел вываливались ночью из здания на плац, где под лязги автоматов Калашникова с тугими предохранителями выяснялись отношения. А утром эти мужики, совершенно домашние, оторванные от семей, не имевшие под рукой даже ножей, раскалывали арбузы о бетонные блоки и угощали меня. Я пожалел, что не запасся более внушительным ножом, чем мой оранжевый.
К лидерам оппозиции каждое утро приезжали старейшины. Однажды, чтобы отдохнуть от многоголосой толпы посетителей, я вышел за границу плаца, на прилегающую к нашему штабу восстания улочку и расположился на скамейке среди тополей. Ко мне сразу же подсел парень, похожий, как я сейчас сравниваю, на солиста группы "Чай вдвоем", с таким же прикидом - пиджак на голое, мускулистое тело. Я вспомнил, что "Солист" сопровождал прибывшего для переговоров старейшину. У нас нашлась тема для разговора и общий знакомый - злющий капитан российской армии с охотничьим ножом на боку. Он при штабе оппозиции выполнял сержантские функции, обслуживая кунг с радиоаппаратурой, оттого и злился. Оказалось, что чеченец служил с ним в Афганистане. Мы говорили о чеченских женщинах-разведенках, которых мой новый знакомый почему-то называл вдовами, о возможной войне, в которую я не верил, о риске, страхе и смерти. К нам подсел парень помоложе, и разговор вышел на опасную прямую. Меня спрашивали, сколько стоит российский журналист, каким образом, как быстро и какой выкуп за него можно получить.
Я чувствовал, как в летний зной превращаюсь в заиндевелую сосульку. Страх - вещь мало контролируемая. Я принялся разгонять кровь встречными вопросами. Где сейчас найти таких журналистов и неужели военные журналисты, вроде меня, такие простаки, что позволят скрутить себя? Было много нервных улыбок, а на душе скребли кошки. Надо было как-то выбираться из неприятной, щекочущей нервы ситуации. Я нащупал в кармане мой неприспособленный для быстрых и опасных действий перочинный ножик. Ну и как определить эту тонкую грань опасности и решительных действий? А решусь ли я выхватить нож и всадить его в улыбчивого и упорного в своих расспросах чеченца, к тому же прошедшего Афганистан? Бывших афганцев я уважал.
На счастье мимо проходил вооруженный оппозиционер с буханкой белого, рассыпчатого хлеба. После утренних арбузов тянешься к настоящей еде. Я все-таки вытащил перочинный нож, понимая, что его пионерское детство может разом закончиться. В эту минуту мне опять захотелось иметь клинок покрупнее и массивнее. Я срезал горбушку. Мы полакомились хлебом, и я, не возобновляя разговора, ретировался боком через тополя к спасительному плацу, к нашим.
Вот так прежние представления о моем рабочем ноже рухнули. Нож с оранжевой ручкой, который я иногда достаю из дальнего угла на время, чтобы осмотреть и смазать, так и остался в советском прошлом. Помимо пережитых страхов, я "привез" из Чечни идею ножа как оружия самозащиты.