Завуф приостановился у высокой калитки, плотно сплетенной из тонких, давно высохших ивовых прутьев, и на мгновение приложил палец к губам. Потом осторожно покачал калитку, запертую изнутри засовом, и вопросительно посмотрел на Соломона, дескать, не надо ли применить силу и снести хилую преграду?
Но тот его остановил, подняв руку. Взглянул через оплывший и уже начавший крошиться глиняный дувал, что наглядно указывало на бедность хозяев, или же отсутствие мужчины во дворе: некому завезти глину, приготовить раствор и обмазать, поднять ограду хотя бы на локоть.
Соломон увидел заурядный дворик с обычной городской живностью: копошащиеся в пыли пестрые куры, бодро задиристый петух на вершине большой кучи хвороста, трехцветная кошка, величественно лежащая в тени дома, и Милка, в синем платье с красными и желтыми продольными полосами, задумчиво кормящая взрослую газель свежими тутовыми листьями.
В Иерусалиме многие семьи держали газелей наряду с овцами, козами и коровами, легко приручались. Содержали не только из-за мяса — они часто становились всеобщими любимицами. Он осторожно перевалился через дувал, тихо подкрался сзади к увлеченной своим занятием девушке, и прикрыл ладонями её глаза.
— Отгадай, кто я? — прошептал ей на ухо, и почувствовал пальцами, как щеки девушки дрогнули назад.
Милка улыбнулась, вызвав в ответ и его широкую улыбку. Газель настороженно посматривала на Соломона большими глазами, но продолжала отщипывать с ветки трепещущие листья тутовника. С рождения привыкла к людям и не ожидала от них ничего плохого.
— Твои благовония, Соломон… Ни у кого таких нет. Благовония выдадут тебя в любой толпе. Да и кто другой может позволить себе так вольно шутить со мной?
Царь убрал ладони от лица на её плечи, на мгновение чуть сжал их, ощутив волнующую приятность девичьего стана, стал рядом, поглядывая на газель, которая забавно и умилительно дощипывала последние листья на ветке.
— Меня здесь многие считают колдуньей, за необычный цвет волос. Не боишься общаться со мной, Соломон? Священники и жрецы тебя проклянут, если узнают.
— Боюсь не знаться с тобой. Все дни только о тебе и думаю. Жалею прекрасные глаза, наполненные слезами. Довольно горевать, Милка. Жизнь продолжается, незачем хоронить себя вдали от всех, любящих и беспокоящихся о тебе. Я и забыл про благовония. Говорил же рабыням, чтобы не переусердствовали. Неужели так сильно пахнут?
— Не очень. Но ты приблизился настолько, что я почувствовала знакомый аромат — никто другой не может себе позволить пользоваться в будничный день столь дорогими благовониями.
Милка оглянулась на него, и Соломон снова улыбнулся, заметив изумленный взгляд девушки при виде его измененного облика.
— Тебя не украшает накладная борода. Сними — сильно старит.
— Не ты первая это говоришь.
— Ты еще к какой-то девице так ходишь? Не я первая и не последняя? — удивленно взметнула черную бровь Милка.
— Не то, что ты подумала. Эстер как-то случайно увидела меня в этом наряде стражника — я ходил по улицам города, наблюдая, чем и как живет мой народ. Это интересно и познавательно. Без бороды, и в царском одеянии по городу и один полет стрелы не пройдешь — затопчут удивленные горожане.
— Ах, эта девчонка Геншеля? Она тебе нравится? — нарочито небрежно спросила Милка, но голос выдавал её заинтересованность.
— Нравится. Но не так, как ты. Эстер — забавная малышка, в чем-то наивная, но и не по годам сообразительная. Впрочем, все уличные девчонки раскованные и смекалистые, не сравнить с дочерями придворных вельмож, которых воспитывают в избыточной строгости и послушании. Забудь о ней. Эстер тебе не соперница. Тебе, как говорят придворные египетские сладкословы, я готов отдать свое сердце и душу. Дорогу, по которой ходишь, усыпать цветами и драгоценными камнями, ложе твоё покрыть месопотамскими тканями, китайскими шелками, чтобы ублажали твою нежную кожу.
— Сердце я возьму, шелка тоже — люблю красивые наряды, но сама в них никогда не ходила. Цветы пусть растут на кустах. Там они лучше смотрятся и не вянут столь быстро, а по камням, даже драгоценным — ходить больно — оставь себе. Как ты оказался в нашем дворе? Калитка заперта. Я не слышала ни единого стука. Вероятно, задумалась. Каким ветром занесло к нам?
— Ангел любви перенес меня к тебе, и сейчас он унесет нас обоих во дворец, чтобы никогда не разлучать.
— Это так неожиданно… Я не готова… — девушка замолчала, растерянно подыскивая нужные слова. — Возможно, завтра… Лучше, к осени, к концу года. Газель жалко оставлять, нужно пристроить. Без меня ей долго не выжить, быстро спровадят на мясо. Красильщик кож принес мне её в уплату за лечение и выздоровление младшей дочери. У меня много недоделанного. Лечебные травы под навесом сушатся, не бай Бог ветер поднимется. Сосед Аминодав внезапно свалился в горячке, нужно на ноги поставить. У него пятеро маленьких детей, старые родители, единственный кормилец в семье.
— Я пришлю Бехера. Он им займется. Передам с ним серебро на прокорм, — терпеливо проговорил Соломон, беря девушку за руку. — Тебе больше не придется содержаться лечением, забудь о травах.
— Милка, с кем это ты так ласково любезничаешь?! Разве порядочной девушке пристало без покрывала и так долго разговаривать с незнакомцем? Иди в дом, я сама разберусь, что понадобилось этому мужлану, который не понимает, что нельзя без приглашения заходить в чужой двор?
Соломон с недоумением оглянулся на неприятный, визгливый голос. Перед черным дверным проемом дома стояла худая, стервозного вида, рано постаревшая женщина в дорогом льняном платье, расшитым по низу цветными нитями в сложном орнаменте. Она буравила царя пронзительным, ненавидящим взглядом черных глаз и, казалось, вот-вот злорадно закричит: Наконец-то ты попался, злодей, поедатель трупов нечистых!
— Хогла, это… — заискивающе, произнесла Милка и замялась, не зная, как представить бородатого, видоизмененного Соломона, в котором никто бы не узнал израильского царя.
— Я Фархад, друг Валака, — помог ей Соломон. — Месяц назад взял у Валака в долг пять сиклей, пришел вернуть.
— Отдавай не мешкая, и проваливай с чужого двора! — выкрикнула Хогла чуть подобревшим голосом, продолжая неприязненно и подозрительно смотреть на Соломона, и Милку, словно те только что согрешили у неё на виду.
— Не очень-то ты любезна, Хогла. Я пришел с миром, возвращать серебро, а не просить в долг, — тихо сказал Соломон, пытаясь сдержать вдруг возникшее раздражение на глупую женщину, видимо, не привыкшую считаться не только с чужим мнением, но и с людьми вообще.
— Знаю я вас, прохиндеев! Дадите пять сиклей, а украдете на десять мин. Отдавай кольца и проваливай со двора, куда тебя никто не звал! Я жду, — торопила она, видя, что он не намеревается выполнять её приказание, подошла ближе и протянула к нему узкую ладонь с длинными пальцами, унизанными золотыми перстнями и кольцами.
Столь настырного хамства Соломон не выдержал.
— При чем здесь ты, женщина? Разве тебе уши заложило серной пробкой? Я же сказал — должен Валаку, а не тебе.
— Это у тебя глаза повылазили, если не можешь разобрать, где дом Валака, а где — мой! Исчезни вон с глаз моих, пока соседей не позвала! По шее натумачат и одежду порвут. Чего ждешь? Мне недолго соседей крикнуть. Могу и собаку выпустить. Уж тогда не поздоровится. А ты, негодница, лицо закрывай, когда разговариваешь с незнакомцем. Что-то много позволять себе стала. Забыла про Единого и Сущего?
— У тебя от неё голова не болит? — недоуменно спросил Соломон Милку, несколько ошалев от непривычного для себя злого отпора.
— У меня нет выбора, как его не было и у Самсона, прикованного к мельничному жернову. Надо терпеть. Повод для головной боли всегда найдется. Я к ней уже привыкла. Чтобы не ругаться, стараюсь уступать, — спокойно ответила девушка и погладила шею газели, которая продолжала тыкаться мордочкой ей в руку, видимо, выпрашивая лакомство, каким могла быть соль.
— Это мудрость слабосильной жертвы, каковой ты не являешься. Если тебя в этом доме ничто другое не держит, пойдем со мной. Наглость и беспричинная ярость должны быть наказаны в любом случае. Такими женщинами обычно непослушных детей вечером стращают. Воплощенное зло в семейной жизни! Гневливая и сварливая женщина подобна свинье с золотым кольцом в носу. Как только Харий её терпел?!
— Не тебе меня обличать, глупый стражник. Возможно, за твоей спиной, твои жены не меньше моего лаются, споря, какая из них тебе больше рогов наставила. Ты бы их послушал. Глядишь, и ума бы набрался. Еще чего вздумал — чужих дев умыкать! Никуда она не пойдет! Убери руку от девы! Люди, спасите! Убивают! Разбойники! — истерично, взвинчивая себя, закричала Хогла, бросаясь к калитке.
Отворила и сразу же увидела ехидно улыбающегося Завуфа. Он скрестил руки на груди и перекрывал дорогу. Хогла его узнала и озадаченно замолчала, с недоумением оглядываясь на нахального бородатого незнакомца, в котором так и не смогла признать своего царя — одежда стражника и борода слишком изменили его облик.
— Поспешим же — ужин застоялся в ожидании тебя, жаркое стынет. Я уже проголодался. Из погреба принесут прохладный медовый сикер, — соблазнял Соломон.
Милка нерешительно смотрела на него, словно раздумывая, какое принять решение, потом просительно протянула руку.
— Соломон, если это возможно — у Хоглы рабыня Лия, двенадцати лет. Она без меня пропадет. Хогла чрезвычайно жестоко с ней обращается, точно сама не женщина, а львица, терзающая газель.
— Конечно, забирай с собой Лию и всё, что считаешь нужным. Мохар Валака осталось в этом доме, а ты уходишь с пустыми руками. Не хочу укорять Хоглу за дурное обращение с рабами, если она, дожив до седин, не поняла, что милосердие важнейшая добродетель любой женщины, то мои слова будут для неё пустым звуком, сотрясением воздуха. Пусть живет, как хочет, но без тебя и Лии.
— Ты великодушен, мой господин, — сказала Милка и решительно пошла в хлев, просвечивающийся проемами осыпавшейся глиняной замазки поверх переплетенной основы ивовых прутьев.
Через короткое время Милка вывела за руку некрасивую девочку, одетую в столь ветхое платье, что можно было удивляться, как оно не расползается на худеньких детских плечах. Она испуганно смотрела на Соломона и на, еще с большим страхом, Хоглу. Словно ожидала, что та наброситься на неё и начнет избивать.
— Бедная девочка. Неужели и тебе доставалось от этой стервозы? — спросил Соломон.
— Не так, но слёз пролила немало. У Хоглы неудержимые способности создавать себе и близким людям неприятности. Даже соседей не забывает — через ограду достает своими придирками и руганью. Стонут, но поделать с ней ничего не могут. Не хотят мне причинить неприятности, если станут притеснять Хоглу. А она этим пользуется. Лия, не бойся, это наш добрый царь Соломон, про которого я тебе так много рассказывала. Сейчас он немного… совсем не похож на себя, потому что не в своем дворце, куда хочет нас с тобою взять. Будем там жить, — и, повернувшись к Соломону, пояснила: — Лия — амаликитянка. Два года назад аравийские купцы похитили её из семьи красильщиков тканей и продали в рабство в Иерусалиме, где цены на рабов самые высокие. Хогла её выкупила, но из-за скверности своей натуры обращается с ней, будто с бессловесной скотиной. Да и ту хороший хозяин жалеет. Я недавно Лии сшила новое платье из сотканного мною разноцветного полотна, так Хогла в тот же день отнесла его на базар и продала, сказав, что рабыню нельзя баловать, иначе она возомнит себя ровней и с каждым днем станет требовать больше поблажек, а потом и вовсе перестанет работать.
— Может быть, Лию к родным отправить? Лия, ты хочешь домой? Хоть завтра посадим на мула и в сопровождении нарочного поедет домой, — сказал Соломон, желая сделать приятное, Милке.
Помнил, что и её когда-то, в раннем детстве, разлучили с родителями. Кто знает, возможно, Милка всю жизнь мечтала увидеться с ними. Тем более что сделать это сейчас очень сложно, почти невозможно — ныне уже никто и не помнит, где искать её родителей, и остались ли они живыми после той бойни? Жизнь всегда жестока, на хорошее никогда не стоит надеяться.
Лия испуганно отрицательно покачала головой и крепко прижалась к Милке, которая, приобняв девочку, грустно сказала:
— Лие и дома приходилось несладко. Старшая из сестер, младшая среди братьев — всю черную работу по дому приходилось делать ей. Братья часто обижали, дразнили, жестоко били за каждую провинность. Тебе трудно представить, каково быть старшей дочерью в бедной семье.
— Бедность — всегда ужасна, — вздохнул Соломон. — Но всё это в прошлом. Забудьте о плохом, как о кошмарном сне. Мой дворец и вкусный ужин ждет вас. Думаю, Лия подружится с Эстер — одного возраста девочки, обе испытали горе. За газелью и нужными тебе вещами завтра придешь со служанками.
продолжение: http://www.proza.ru/2014/02/01/1036