Сразу после 56-го - повалил к нам народ из-за границы. Кто зачем. Работать, знакомиться, дружить, поддержку поддерживать. Негры, малайцы, китайцы, фестиваль, Куба, космос! Всем стали мы нужны, потому как добрые, щедрые! Хоть шаром покати – а куры не клюют! В общем, хорошо с нами. И нам хорошо: интересно!
Вот, например, что такое Сан-Базилио? А ведь - московская достопримечательность. Не только иностранцы знают, но даже и москвичи. И я с детства знала. Не догадывалась только. Наша коммуналка недалеко была. Машенькина мама по дороге на работу мимо ходила. Ей пешком до работы было. Немножко – Сан-Базилио, а большей частью - дворами проходными. Теми дворами мы с Машкой от мальчишек убегали. Мальчишки за Машкой просто гонялись! Потому что – романтика была! – за Машкой погоняться.
Машенька чёрненькой родилась. Может, не как гудрон, которым систематически крышу латали, но как эпоксидная смола, необходимая для склейки всего на свете – уж точно! В папу.
Это потом, в школьном возрасте я узнала, что в папу. А в дошкольном - думала, что смугленькая она, потому что каждый отпуск возит её папа к чёрному морю. Все, кто на Чёрном море побывали – чёрненькие делаются. Я тоже хотела, но у меня папы не было. А у Машеньки был. И я завидовала! И мечтательно себе примеряла: был бы у меня такой!
ТакОй папа был у Машеньки! Просто клад! Это все соседки коммуналки без конца твердили: «Клад!». Хотя с виду не особенно кладный. Не гудрон, не эпоксид. Самый обыкновенный. Зато с ним было ужасно весело, и диафильмы он по вечерам крутил нам. Обнимет одной рукой Машенькину маму – а другой - крутит. И картинки рисовал. Не такие, как у меня, где девочка, как башня Кремлёвская, и домик, как скворечник, и туча, как бегемот – нет, настоящие, совершенно взаправдашние, где домик и туча - всё по-взрослому! – а вместо девочки – мама Машина, и все узнавали её: похоже!
Мама Машина тоже не эпоксидной была. Золотой. Золотые кудри кольцами, улыбка белоснежная, и казалось – красивей быть просто нельзя! Почему-то ни на неё, ни на папу Чёрное море не действовало. Так, затонирует слегка…
В коммуналке у нас было жутко весело! Полно места, длиннющий коридор, чёрный ход, ход парадный, громадная подсобка, громадная кухня, громадный общий стол на кухне, пятнадцать семей, десять детей. И целыми днями стоял топот: это мы играли. Когда во что. С Машенькой в куклы, с мальчишками в войну. В казаки-разбойники. До сих пор не знаю, в чём заключается эта игра – но играли! Взахлёб!
- Машка! А ну, отвечай, какой пароль!
- Умру, не скажу! - кричала Маша голосом Зои Космодемьянской. За этот подвиг мы отбивали её у врага. А по коридору шла соседка тётя Вера с кастрюлей. Тряпками за ручки держит, глаза испуганные: «Кыш с дороги! У меня суп горячий!».
Конечно, такие игры – дворовые, без горячих кастрюль. Но во двор мелюзгу дозировано пускали, а в коридоре – любой момент - казак! Или салка. Или - прятка.
Один раз я так спряталась, что меня никто найти не мог! Машка с мальчишками всю кладовку облазили, и по общественной стремянке на самый верх взбирались: не скрываюсь ли я в той узкой щели, куда только в пять лет можно протиснуться - между потолком и двухъярусными чуланчиками. Туда, вообще-то, нельзя было – родители пугали: если упадёшь, то…
Несколько раз Машка вбегала на кухню, где я сидела под общественным столом в общественном баке для кипячения белья, под неплотно прилаженной крышкой – в щёлку я видела проносящуюся мимо узкую полоску красного платья в горох. Мне так нравилось Машкино платье! Оттого, что она вертелась на кухне, я не успевала соскучиться в баке: острая опасность мирила с неподвижностью и скрюченностью.
Как вдруг Машка забыла про меня!
- Папа! - раздался счастливый вопль, и красное платье, подпрыгнув, исчезло из видимости. Понятно: повисла дочка на папиной шее. Папа сегодня раньше пришёл с работы. Он подхватил Машку на руки, что-то там ей быстро и тихо приговаривает – не разберёшь из бака. Машка лопочет, хохочет, и, конечно, прижимается к папе курчавой головой, а я вздыхаю под железной крышкой: Маше теперь не до пряток, а главное - я тоже хочу повиснуть на шее. Я хочу, чтобы папа нёс меня на руках домой.
Мальчишки ещё ищут меня по всяким тайным квартирным углам, и я сижу в баке. Я так замечательно сижу в баке, что никто из соседок не догадывается! На кухне топчутся то ли две, то ли три. Кажется, три. Тётя Вера, тётя Шура и ещё тётя, незнакомая: знакомая чья-то. А Машкин счастливый визг замирает уже вдалеке. На том конце коридора, возле их комнаты.
- Клад! – тянут в унисон тётя Вера и тётя Шура. Чего без конца повторять? Весь дом знает, что клад. Это папино второе имя. Но незнакомая знакомая, похоже, не знает.
- А чего… девчонка-то?
- А вот то – девчонка. Не его девчонка. Только фамилия его. Удочерил. Вишь, как любит дочку-то?!
- И девчонка любит…
- О! такая семья! Жену, дочку – просто на руках носит! Всё для них!
- С положением, зарплата приличная…
- Да видно! солидный такой… Надо ж! Неродная! Тут родных-то знать не хотят!
- Всяко бывает… вон родной-то – в Анголу к себе улетел, а она не поехала. Я ей говорю – будешь там шестой женой! Это всё работа её треклятая! Хорошее, вроде, место, но…
Я прислушиваюсь. Я бы не обратила внимание на привычное кухонное бубнение, но эта интонация выходит из обычного тембра. Такой таинственный, с подъёмом, полушёпот мимо ушей пропустить никак нельзя.
Всё, что я поняла – это, что Машенька не папина дочка. Он удочерил. Есть, оказывается, такое понятие – удочерить. Смутно я догадываюсь о его свойствах. Всё-таки, у детей бывает врождённая интуиция. После долгих раздумий я допускаю в голову навязчивую и крамольную мысль: может, клад-папа и меня удочерит? И мы с Машкой тогда будем совсем на равных! Всегда вместе, и папа на двоих!
В мечтаньях я утратила бдительность. На кухню незаметно прошмыгнул соседский Юрка и застукал меня в баке:
- Тут она! Вон, выглядывает!
Спохватившись, я делаю рывок: надо спасать положение! Надо выкатываться из бачка и бросаться выручаться! Но – конечно, дело это пропащее: Юрка куда быстрее мчится к выручалочке. А из бака стрелой не выскочишь. Я с грохотом сбрасываю крышку и вываливаюсь наружу: попытаться, разве что!
Вслед слышится тройное аханье, затем дружный вскрик:
- Ты смотри! Не скажи Маше!
Несмотря на остервенелый бег я всё же улавливаю эти слова. Они летят, как пыль, взметённая ногами. И оседают где-то позади. Тем не менее – я слушаюсь взрослых. Ладно. Я не скажу Маше.
И я не говорила. До самого вечера. Пока мы не поссорились.
Поссорились мы из-за кукол. В куклы мы обычно у Маши в комнате играем. У неё их много, большие-красивые. И мебель, и рояль для них. Играть ужасно интересно. Мы раскладываем кукольную жизнь от окна до самой двери, так что приходится то и дело перешагивать через наши фантазии.
Папа не сердится. Он осторожно пробирается к письменному столу, садится читать.
Сердится Маша. Потому что кукла Мила должна спать в кроватке, а не ехать на паровозе. Но ведь паровоз такой замечательный!
Машенькины глаза воинственно блестят. Она вообще легко воспламеняется. Брошенная спичка, безграмотная дипломатия. Дальше пошло: сыр-бор, жаркий спор. На войне как на войне. Шашки наголо. Из пушки по воробьям. Пора добраться до картечи.
У Маши мощная артиллерия:
- В поездах не ездят на крыше! Мне папа говорил!
Да! такой прицельный огонь не каждый выдержит:
- Пап! Скажи!
Папа не успел ничего сказать. На Машину артиллерию падает атомная бомба:
- А это не твой папа! Твой в Анголу улетел!
Такое красивое слово – Ангола. Я сразу запомнила его.
На меня момент не произвёл никакого впечатления. Прямо как тот лётчик, что ухнул гриб на Хиросиму и безоглядно взмыл на стальных крыльях в ясное небо. Машка тоже ничего не поняла. Она просто замолчала с открытым ртом. Я с удовлетворением отметила этот рот: так-то! пусть Мила едет на паровозе. На папу я не смотрела. И по сей день не знаю, что с ним было. Вероятно, он побледнел. Возможно, проглотил язык. Почему-то я совсем не помню, что было дальше. Наверно, мы так и играли в Милу, и Машка больше не спорила из-за паровоза. Вот, собственно, и вся история.
Разумеется, меня отругали. И родители, и соседки. Я, как Маша, молчала с открытым ртом: кто бы мог подумать, что за это так достанется?! После некоторой паузы, когда я походила виноватой, меня опять стали звать в гости к Маше. И мы с ней всё так же играли. В ней я не заметила никаких перемен. Но красивая мама превратилась в Снежную королеву.
Нет, она по-прежнему была приветлива, но что-то явно было не так. Холод, и даже мороз, я чувствовала всей кожей. И не знаю, в чём это выражалось. Может быть, в тембре голоса. Во взгляде, выражении лица. В том, что человек в себе переломить не может. И я совершенно не помню папу. Его словно не стало в комнате. Скорее всего, он старался избегать меня: не такое уж приятное была я для него обстоятельство.
Больше не было ни диафильмов, ни картинок. А потом и его самого не стало. Как-то так неожиданно. Уехал – и не вернулся.
Мы уже учились в школе. Машка писала ему отчаянные письма. А ответа не было. Я представляю себе этого растерянного папу, читающего Машкины письма. Прочтёт, походит туда-сюда, в смятении ероша волосы – и опять прочтёт. Возьмёт ручку, начнёт писать – и скомкает. И опять – туда-сюда. Да так ничего и не напишет. Потому что – что тут напишешь? Наверно, так падают башни из кубиков, если выдернуть самый нижний.
Позже я узнала, что Машке пишет письма папа из Анголы. А Машка – ему. У неё так и осталась потребность – чтобы был папа! Мне – уже и ни к чему было: привыкла к стопроцентному папиному отсутствию – и без него жизнь прекрасна-интересна! А вот Машенька не смогла смириться. Всё кипело внутри неугасимое: как это может быть – что был – и вдруг нет?!
Достигнув восемнадцати, она махнула за тридевять земель к новому папе. Не таким он и ужасным был, как соседки сказывали. И дочку устроил на новой родине, где по цвету ей больше подходило, и Машка время от времени к маме приезжала. Совсем взрослой, уже от самой Маши, я узнала про Сан-Базилио. Довольно смешная история. Про то, как молодой анголец поселился в гостинице «Москва», что в Зарядье, и покоя не давала ему златокудрая горничная, убиравшая номер. Слева заходил, справа заплывал – никакие белозубые улыбки не действовали. Но однажды решился: «Позвольте пригласить Вас…», - негр умел с трудом по-французски, а по-русски – только на пальцах, потому свидание назначил – у «Сан-Базилио». Красавица хохотала с подругами и только плечами пожимала – что за Сан-Базилио? Какая разница: всё равно ведь не пойду!
И не пошла.
А негр серьёзный был. Он так просто это дело не оставил. Он два часа кружил вокруг Сан-Базилио при ноябрьской слякоти и пронизывающем ветре, будучи, по неопытности, в привычной ангольской одежде: пальтишко лёгонькое, больше для фасону, рубашка тонкая, элегантные туфли, из хорошо испаряющего влагу материала, чтобы ноги не потели…
Когда на следующее утро лукавая горничная пришла в номер протереть пыль, негр был куда как плох. У него не хватило ни сил, ни голосу высказать всё своё возмущение. Потому они и не поссорились. А напротив – сердобольная русская, как это бывает у женщин её склада, вдруг прониклась жалостью к претерпевшему от её руки, а также муками совести – и долго и самоотверженно выхаживала бедного легкомысленного ангольца, имевшего несчастье приехать в наши северные широты. Хотя – может, и счастье. Во всяком случае, результатом его легкомыслия стала дочка Машенька.
- Вот так вот! – сказала Машенька.
- Ну, а всё же: что такое Сан-Базилио-то?!
Маша даже вскипела от негодования:
- Как что?! Я ж тебе битый час толкую – неужели объяснять надо?!
- Но – ты всё-таки просвети меня, недогадливую…
- Да Собор Василия Блаженного на Красной Площади!
И мы вместе долго смеялись.
- А знаешь, Машка, - сказала я вдруг, разом прервав смех, - я ведь очень виновата перед тобой. Перед всеми.
- Глупости. Ты маленькая была.
- Это неважно – какая я была. Это связано со мной – и никогда я не буду чувствовать себя свободно. Знаешь, Машка – когда меня постигают неудачи – я всегда говорю себе: не ропщи, ты это заслужила. И я никогда ни на что не обижаюсь, Машка. Я понимаю, что просто не имею права. Ни на что. Ни на личное счастье, ни на семью.