Как и говорила Эльхам, наш офис переехал на створ, но Стомихеев пока держал проектировщиков в Амаре, чтобы проучить за вольнодумство и нежелание работать по вечерам. А Амара из центра русской культуры и мысли на глазах превращалась в украинскую провинцию с теплым южным говором вновь прибывающих строителей.
- Лидка! – неслось со двора. – Що ты вырядылась як лахудра! На рынок же ж к арабам едем!..
- И так гарно!... – задорно неслось в ответ.
А новый Абу-Каср расцветал культурой, спортом и ремеслами. И теперь мы не шли две минуты до офиса, а собирались перед Амарой за полчаса до работы, чтобы ехать на микроавтобусе через всю Мадину. И Точилло, как всегда, выходил вниз последним, и я, как всегда, скатывался за ним по пятам.
Но зато утренняя поездка освежала – мы неторопливо трусили по сонному городку, ритм которому задавало медленное течение большой реки.
Офис теперь состоял из нескольких сборных домиков, раскинутых в хилой рощице финиковых пальм рядом с котлованом бетонных сооружений. В нашем домике мне показали маленькую проходную комнатку, где еле помещались два стола - один напротив другого.
- Это - твой! - сказали мне ребята. - А это – ее!..
Я заглянул к ним в соседнюю большую комнату - они сидели все вместе плотно, головами в одну сторону, как сардинки в банке, и так же ехидно улыбались.
И я вернулся к себе, и сел за свой стол. На доске был прикреплен запыленный чертеж, подготовленный мною перед отъездом в отпуск. «Обязательно закончи! Он без тебя понадобится!..» - велел мне тогда Точилло.
Теперь все: и наши, и арабы, ходили мимо меня и вежливо спрашивали, как дела, как я отдохнул, и где мадам Эльхам. Где мистер Точилло, спрашивать было не надо, потому что его легко можно было найти по голосу, который звучал постоянно из любой точки нашего домика, включая санузел в дальнем углу.
По вечерам я выходил один на прогулку мимо пустой волейбольной площадки, чтобы издали посмотреть на темные окна ее дома, которые раньше сияли светом и были специально не задернуты шторами, чтобы я мог в них видеть ее. А теперь там было темно, и я гадал, где она сейчас, что с ней и почему она не приезжает… Этим мыслям в унисон вторили какие-то щемящие душу звуки, доносившиеся из клуба. Я забрел туда и увидел, что Резвяков, наш бессменный музыкальный руководитель, настраивает органолу, которую только сегодня привезли для нашего контракта.
В детстве я учился играть на пианино. Как-то раз в дедушкину тесную комнату втащили маленькую пятиоктавную «Родину» и поставили в углу за диваном. Ко мне стал приходить преподаватель, я возгордился, и слушая, как дед втайне от меня пытается извлечь из ласковых клавиш какую-нибудь красивую мелодию, я просовывал голову в комнату деда и ехидно говорил, как говорила мне моя учительница: «Слух есть, а школы нет!..» А маленький инструмент на всю жизнь породил во мне тягу к недосягаемому прекрасному, как к большому пароходу, за которым я не поспевал на своей лодочке...
И я тут же договорился с Резвяковым, что органола за мной, и побежал за магнитофоном, чтобы подобрать две мелодии Поля Мориа: «Бразильский карнавал» - про Москву и «Мельницы моей души» - про Мадину. Жена Игоря Уткина, окончившая музыкальную школу, вызвалась вскоре помогать, и мы музицировали с ней в прохладном полутемном клубе, а сам Уткин периодически заглядывал в дверь, чтобы проверить, правильной ли дорогой движется наша деятельность.
Вскоре образовался оркестр из четырех человек: Резвяков - аккордеон, я и двое буровиков - гитара и ударник. Буровики от радости, что удалось улизнуть от второй смены, весело шпарили «Бразилию», наводившую на всех щемящую тоску, и скоро Хана, думая, что я самый главный, раз самый громкий, уже начал упрашивать меня научить его играть на органоле.
А курящий досужий народ перед тем, как окончательно умертвить сегоднящний вечер, садился на лавочке к клубу лицом и к пустой волейбольной площадке задом, слушал одну и ту же мелодию и смотрел на нас в яркое широкое окно.
- В Москве я и в консерваторию не ходил, - начинал ревнивый Бардашов. - А тут сиди и слушай, как они над мелодией издеваются!
Лукьянович, прощая все себе, прощал и другим:
- А ты не слушай, а смотри! - басил он громче нашего. – Это тоже интересно. Вон, гляди, Димка нос рукавом вытер!.. Я, когда случайно попадал после ресторана в консерваторию - жена обманом заводила – всегда удивлялся, какие чуткие люди музыканты, что целым оркестром слушаются всего одного человека с одной тонюсенькой палочкой! У нас в БратскГЭСстрое, например, это было бы просто смешно! Там без хорошей дубины тебя никто слушать не будет!..
- Как-то мы жили год в Сомали, почти в лесу - сказал вдруг Костя Иванов. - Жен туда не вызывали. Тоже было тошно… И однажды подобрали у дома маленькую обезьянку, ну дите еще! Обезьянка прижилась и целыми днями сидела у нас на подоконнике и развлекалась со своим малюсеньким членом. Просыпались ли мы утром на работу, возвращались ли на обед, сидели ли за чертежами и планшетами вечером - она монотонно была занята одним и тем же делом. Ну, как вот эти музыканты!..
- А в Эфиопии черные женщины мечтали родить ребенка от белого! – радостно подхватил Толя Иванов, который отличался от Кости не ростом, а худобой. - Это у них было престижно, ну, как у нас выйти замуж за дипломата… Эх! Сколько там сейчас моих бегает!..
- А в Гвинее, - сказал молчавший Сергеич, - мы все не выбрасывали большие стеклянные банки. За двухлитровую пустую банку женщины – местные, конечно, не наши - готовы были отдаться!.. Я уже не говорю о трехлитровых!..
- А я никогда не был в тюрьме, но мне кажется, что там по вечерам примерно так же… - тихо сказал Никита.
- Какая же это тюрьма! – отозвался Лукьянович. – Это лучше рая: ворота открыты, у забора никто не орет: «Стой! Стреляю!» Тепло, аж жарко. Работаешь до обеда, после обеда спишь... Тут даже свою жену с того света вызвать можно! Не понравилось – обратно отправляешь… Жилье – пожалуйста! Питание – кушай! Кино два раза в неделю бесплатно и все время разное. А один тут, из рая сбежавший, божился, что каждый день «Всемирный потоп» крутят. И в отличие от рая отсюда можно уехать. Подошел к нашему Господу, сказал пару слов не так - и тебя в Москву, не в кандалах полгода по песку, а на самолете в мягком кресле за четыре часа. К тем же женщинам и той же водке. И этот рай вот он - здесь и сейчас. А с тем - еще неизвестно.
- Ладно, ну вас всех, пойду спать! – громко объявил Бардашев.
- Скажи, если будет на то воля Аллаха! – поправили его тут же ребята. - А то пойдешь домой, а проснешься в Абу-Касре неизвестно у кого, как Федор Мишкин. Он теперь без этой фразы никуда не выходит.
А мы за окном входили в раж, и все было прекрасно, пока однажды утром по Амаре не прошелестела весть, что ночью Резвяков умер от сердечного приступа. (Доктор потом тихонько мне сказал, что, когда он еще только примчался по вызову к ним в домик, тот уже лежал на диване с закрытыми глазами и с ручками, которые умело связала бинтом на груди его жена-медсестра.)
Как резко рвутся нити жизни! Только вчера вечером на репетиции Резвяков занял у меня 10 динар до получки, а сегодня я понял, что он мне их уже не отдаст. На эти деньги можно было прожить полмесяца, но ему не жилось!..
А уже ходили по Амаре скорбные женщины и собирали по динару на похороны. Я дал, но грустно сказал, что накануне покойник попросил у меня десять. Женщины посовещались и через полчаса занесли мне сдачу. И было так стыдно, будто я догнал уходящего и забрал свою десятку. А всезнающие изыскатели уже сообщали мне на ухо, что покойный перед смертью попросил денег не только у меня… Что же он хотел провернуть?..
Его жена, горюя и плача, выправляла на свое имя наряд на «Волгу», которыми здесь с нами расплачивались. «Волга» стоила примерно два года жизни. Кто-то завязывался в узел и укладывался в полтора, но потом уже никак не мог развязаться. А с Резвяковым рассчитались по особому курсу...
Панихида была в Абу-Касре, и Селезнев сказал проникновенную речь. Мол, мы все равно отсюда никуда не уйдем и плотину построим. И мы даже ничего не могли сыграть ему на прощание, потому что органола была в Амаре, а аккордеон стоял на стуле перед гробом. Да и не хотелось беспокоить настоящего музыканта своей «Бразилией».
- А то еще накостыляет! - сказал Лукьянович.
Резвяков так внезапно нырнул в лету, что оставил за собой шлейф водоворотов и проблем. Хор и ансамбль у нас онемели. Стомихеев вызвал меня и предложил продолжить резвяковское дело - он тоже думал, как и Хана, что я там главный, но я отчаянно и недипломатично замахал руками. Стомихеев не понял и снова обиделся...
А мне было нехорошо, потому что десять лет назад мой отец поехал вот так же в Египет строить Асуанскую плотину и умер там под Новый год, тоже от сердца, и до сих пор неизвестно как. И его тоже везли в Москву в цинковом гробу, и хоронили всем отделом…
Вечером ко мне в комнату налетела полная комната грустных мыслей, поэтому я не выдержал и постучал к Точилле:
- Игорь, можно я схожу в югославку поужинаю?
Югославка, в километре отсюда, считалась рестораном и к посещению не рекомендовалась.
- Ну, иди, только недолго, - сказал недовольно Точилло, и за закрывшейся дверью я слышал его удаляющийся голос: «Ужинать в югославку!.. Чего там ужинать!?.»
А я тихонько открыл створку ворот и вышел в нежную бархатную темноту, держась неровного края асфальтовой дороги. И тотчас с радостным возбуждением в ворота за мной протиснулись две наши собаки. Они тоже устали в Амаре, и им тоже хотелось развеяться.
И мы стали быстро перебирать ногами, уходя от всех все дальше и дальше!
В темноте появились горящие злые красные огоньки – это с приглушенным рычанием к нам стали приближаться собаки из пустыни. Мои собаки зарычали в ответ, и прижались к моим ногам так сильно, что колени стали цепляться одно за другое. Мы втроем приготовились драться насмерть, и только приближающиеся тонкие белые перила югославки по-товарищески протянули нам свои руки.
Я вышел на пустую открытую веранду, увешанную цветными фонариками, а собаки растворились в темноте у входа. Появился мальчик, убрал стулья со стола, постелил скатерть, и предложил мне сесть. Луна и река – это уже почти «Лебединое озеро». А еще виски в стакане и сигарета во рту – и ты уже главный режиссер спектакля! И я выпил, и закурил, и стал потихоньку расставлять мизансцену своей жизни – это так, а это иначе, а Луна то одобрительно, то не очень кивала мне в реке…
Но тут на веранду проникла целая компания и впереди всех Федор Мишкин, который радостно воскликнул:
- О, юноша! - Если ты тот, кто отправился на поиски выпивки, то тогда мы те, кто последуют за тобою!
Федор присел ко мне за стол и уже спокойно рассказал, что они мирно допивали у себя в домике бутылочку араки, как вдруг услышали, как хлопнули ворота, и по поселку прошелестел слух, что Соловьев пошел в югославку! В фанерных домах спят чутко. И час был поздний, и сказано было тихо, а весь холостяцкий поселок вдруг зашевелился, захлопал дверями, будто только и ждал вполне определенного посланца-спасителя, и теперь надо было быстро за ним спешить!
Со всех сторон, как на битву, стали выходить люди и строиться у ворот, у автобуса. И автобус вдруг проснулся, открыл двери и приятно замурлыкал. И пятидесятилетний водитель Сашка, оказавшийся за рулем, будто там и спал, погрузив всех алконавтов, храбро, как опытный кормчий, расправился с коварной древней дорогой, которая то распрямляясь, то скручиваясь, как змея, собирала тяжелую дань с проезжающих, и красиво причалил к ступеням самой югославки.
Ребята расселись на веранде, и к нам вышли официанты, если так называются люди, которые только что проснулись и встали с диванов, и спросили, что мы хотим. По-английски они не говорили, поэтому я решил блеснуть знанием арабского. Я сказал, что мы желаем мяса - «Ляхам»! Но парень не удивился моим познаниям, а коварно спросил: «Какого?» Других слов я не знал, поэтому, приложив пальцы к голове, сказал четко и внятно: «Му-у-у!» Видя, что парня взяла оторопь, я решил его оживить словом: «Бе-е-е!» Кто-то из наших сказал «Хрю-хрю!», кто-то «Мяу!» или «Гав-Гав», но главный парень, как царь этого маленького острова, очнулся и повел меня за собой в подвал, где в лабиринте при слабом освещении стояли лежачие холодильники, и сделал широкий жест: «Выбирай!» Много мороженого мяса лежало там, не найдя выхода из лабиринта. Но отступать было некуда. Я важно ткнул пальцем в первый попавшийся кусок, парень понес его на кухню, а я за его спиной благополучно выбрался обратно.
Откуда-то пошла музыка, меня встретил наш водитель Сашка, и только тут я заметил, что он в доску пьян и от этого безмерно счастлив.
Я показывал Федору луну и древнюю реку, с берегов которой много лет назад все разбежались в разные стороны, и восклицал:
- Посмотри! Ведь ты никогда больше этого не увидишь!..
- Эх! – говорил Федор. – Я не увижу еще столько всего, что хоть не смотри и на это!..
И когда мы поели того чудесного мяса, которого раньше никогда и не пробовали, и вышли из караван-сарая, и сели, наконец-то, в автобус, Сашка повернулся к нам и с трудом сказал:
- Пусть каждый из вас вспомнит, не забыл ли он здесь что-нибудь, ибо автобус никак не хочет трогаться с места!
И мы вернулись в югославку, и обнаружили Федора Мишкина, который заснул на диване сладким мертвецким сном. И увидев нас, он блаженно улыбнулся и произнес такие стихи:
«Хочу упиться так, чтоб из моей могилы
Прохожий уловил арачный запах милый…»
Пьяный Сашка довез нас до Амары лучше, чем обычно трезвый, и «усталые, но довольные мы вернулись домой…», как писал я в своих сочинениях в пятом классе...
Воспоминаний у меня не получилось, зато время распутало свои петли и освободило душу.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2012/03/21/2038