- Хотите кофе? – равнодушно спросил он. – Я, пожалуй, сварю сейчас... Ну что вы так смотрите на меня, словно хотели бы мне верить, да никак не можете! – наконец, взорвался он. – Я не заходил в вашу палату утром! Я не причинял вам вреда! Да я никогда бы не причинил вам вреда!
Я не ответил, и он сразу сник, опустил голову, плечи его поникли, словно под невидимой тяжестью.
- Уотсон, дорогой мой, - я снова потянулся и взял его за руку, словно собираясь повторить суггестию. – Я, уж скорее, не могу вам не верить. Но не дьявол же в вашем облике являлся ко мне. У вас нет брата-близнеца?
Уотсон покачал головой.
- Нет, Холмс. У меня был только один брат, он погиб в прошлом году, похоронен полицией, причём даже без моего участия, отчего мне, должен признаться, всё ещё больно, и каков бы он ни был, он – мой брат. Я любил его, старался походить на него, но, как ни сильно наше сходство, близнецами мы не были, между нами десять лет разницы. Вы прекрасно знаете эту историю, и с вашей стороны жестоко напоминать мне о ней. Больше у меня никаких родственников нет, и я совершенно одинок, - мне кажется, последнее он не собирался говорить, но это вырвалось у него само собой.
Я прикрыл глаза и потёр лоб ладонью. Пробиться сквозь броню его обиды было немыслимо – никакая суггестия не помогала. Но... если есть обида, значит, нет вины. Не нужно быть маститым психологом, чтобы сделать этот вывод.
- Вы, было, заговорили о моём расследовании, - на первый взгляд это могло показаться уходом от темы, но я просто продолжал разговор согласно собственной логике.
Уотсон чуть приподнял бровь.
- Я вам уже рассказывал о мёртвых женщинах. Когда я склонился над последней из них на берегу, меня ударили ножом – ну, или, если быть точным, оружием, имитирующим нож.
- Да, я это знаю, - настороженно откликнулся он, уже чувствуя, что последует необычное продолжение.
- Я не успел рассмотреть нападавшего... – тут я замолчал, не решаясь говорить, потому что сейчас следовало сказать о вещи очень спорной. О моей мимолётной иллюзии, которую я, очнувшись, счёл шуткой покидающего меня сознания. Ещё несколько дней назад я поделился бы с Уотсоном своим недоумением, не задумываясь. Но сейчас и Уотсон был не Уотсон, и иллюзия могла оказаться не иллюзией.
- Ладно, об этом потом, - так и не решился я. – Существенно то, что, пока я был без сознания, тело исчезло, но я успел осмотреть одежду утопленницы – в частности, карманы – ещё до этого. В исчезновении тела ничего мистического нет. На берегу была лодка – погрузить на неё труп и уплыть с ним подальше ничего не стоило. Так что тут я не удивился.
Удивился позже, когда увидел тело утопленницы на столе в вашем морге. Потому что это была она.
- Та самая женщина? Вы в этом уверены, Холмс?
Я презрительно фыркнул:
- Не был бы уверен – не говорил бы.
- Да, - пробормотал он. – Это всё странно... Но это мало, что объясняет.
- Ничего не объясняет. Однако, я хотел акцентировать ваше внимание вот на чём: я же сказал, что я осмотрел её карманы. А полиция, помнится, нашла что-то вроде предсмертной записки.
Уотсон смотрел на меня, широко раскрыв глаза – вид глуповатый. И почему я всё всегда должен разжёвывать?
- Эта записка появилась в её кармане уже после того, как мы расстались на берегу, - сказал я. – Теперь пошли дальше. Меня, вашего пациента, сначала попытались отравить гремучей смесью лауданума с сетроналом, а впрочем, может, и не отравить, а лишь привлечь внимание мисс Кленчер к неправильному назначению. Потом на меня, скажем так, напали, не причинив существенного вреда, но зато причинив адскую боль. Хотя никто, заметьте, не знал о том, что я – это я. Я вам говорил уже об этом: в госпитале я оказался в гриме и под чужим именем. Но и это далеко не всё. Потом убили пациента, и так, пожалуй, обречённого на смерть, но убили таким образом, чтобы свалить вину на вас, даже обломок зонда, побывавшего в ваших руках, в тело подбросили. Всё это не блещет выдумкой и оригинальностью исполнения, но зато наводит на одну вполне конкретную мысль.
- На какую?
- Кто-то, мягко говоря, недолюбливает вас, мой милый Уотсон. Не меня, не несчастного старика – мы просто орудия исполнения многоходового замысла - а именно вас. Вот в чём дело. Это, конечно, пока лишь гипотеза, но гипотеза достаточно прочная, я бы сказал. Этим и объясняется мой нескромный интерес к вашему сегодняшнему письму. Полагаю, вы-то должны знать, кому в суп наплевали...
Уотсон яростно принялся грызть и мочалить свой ус, как будто я ему сказал что-то требующее серьёзного осмысления. Ерунда. Он и сам давно догадался, что сделался чьей-то мишенью. Обдумывал он другое. А именно, стоит ли посвящать меня во что-то уже сейчас или подождать, пока припечёт сильнее?
- Уотсон, - сказал я. – Я-то могу ждать, сколько угодно, понимаете? И, прошу вас, умоляю, перестаньте усы слюнявить – смотреть противно.
- Это письмо, - наконец, глухо проговорил он, – от человека, которого давно нет в живых. Я никак не хотел вам говорить, и сейчас не хочу, но не из недоверия к вам, а из-за того, что меня самого это всё характеризует не с лучшей стороны, - он помолчал и, опустив голову, добавил глухо: - С совсем плохой стороны.
- Убили кого-нибудь? – ровным голосом спросил я.
- Да.
Я недоверчиво усмехнулся, но он вдруг посмотрел мне в глаза с такой болью, что меня продрало морозом по загривку, и я невольно передёрнул плечами, а он снова опустил голову.
Мы молчали довольно долго.
- Ну вот, - решившись, наконец, мягко проговорил я. – Теперь главное уже сказано, отступать некуда. Рассказывайте.
- Мне было семнадцать. - с готовностью заговорил он, словно только и ждал этих моих слов. - Глупый возраст, когда дурака преследует навязчивое представление о том, что он, если и не самый умный, то, во всяком случае, умнее многих, а между тем его разум не может обуздать плоть, а жизненная опытность ограничивается игрой в крикет. Если хотите получить наглядное представление о степени моей духовной зрелости в то время, взгляните на фотографию на моём столе. Бледно-золотистый идиот с глазами ясными от своей пустоты.
Уотсон говорил раздражённо, и мне снова захотелось взять его руки в свои, но, разумеется, я этого не сделал – для одной ночи доверительности было многовато, а переложить – всё равно, что сахара в чай – до определённого момента вкуснее, а потом и пить нельзя, стошнит.
- Cherchez la femme? – догадался я.
- Cherchez la fillette, - поправил он. – Ей было на год меньше. Сибилла Норсер. Блондинка. Тоненькая, как ножка рюмочки.Ужасно мне нравилась. В самом плохом смысле этого слова, разумеется. Я слюной исходил при виде её летящей походки. Ну, и ей было не всё равно – это как-то замечаешь. Как-то нас пригласили на пикник – там и мой брат был, и её какие-то подружки. Мы немного выпили. А потом пошёл дождь, и все стали прятаться, кто куда. И оказалась там неподалёку плакучая ива – очень густая. Её ветки образовали настоящий шалаш, в который дождь не проникал. Мы с Сибиллой забрались туда вдвоём, а потом... В общем, стечение обстоятельств, глупости и похоти. Было страшно приятно, а вот вспоминать потом – нестерпимо стыдно. Это сейчас, повзрослев, я перестал видеть в истории злодейство – одну только глупость и случайность, а тогда... В общем, я стал избегать её, а вот Дэвид, наоборот, как-то сблизился с ней, они прямо подружились, но счастливой она не выглядела. Потускнела, поблекла, глаза стали словно пылью присыпанные. Я к ней не подходил, не заговаривал, но издалека-то наблюдал, и все эти перемены видел.
Лето минуло, наступил учебный год, я перешёл на второй курс университета – это в Эдинбургском университете я тогда учился, а Дэвид там был куратором при венерологической амбулатории. Ну вот. А где-то уже в октябре – было сыро, и вечера тёмные, но ещё не холодно – вдруг брат явился ко мне в общежитие, чего обыкновенно не делал, и был очень серьёзен – настолько, насколько вообще-то ему было несвойственно – и порядочно пьян, что как раз уже становилось привычным.
Уотсон замолчал, прикрыв глаза – я увидел, что он сильно побледнел и словно бы ещё осунулся.
- Хотите тоже выпить? – неожиданно для самого себя спросил я, протягивая руку к бутылке тёмного стекла на столике у камина. – Глотните, а то мне кажется, что вам нехорошо.
- А мне и впрямь нехорошо. Только здоровье моё в порядке, это вот отсюда, из души, - он похлопал себя по грудине, очевидно, предполагая, что душа находится именно там. – Не надо мне наливать, потом... Брат рассказал, что Сибилла беременна от меня. Это для неё немыслимо, о браке она и думать не хочет – да и я, честно говоря, не хотел о нём думать в семнадцать-то лет... Ах нет, уже в восемнадцать, - он усмехнулся. – В сентябре исполнилось, как полагается, я даже подарки получил. «Срок беременности уже не маленький, - сказал мне Дэвид. – Но я всё-таки взялся избавить её от плода. Поскольку мой родной брат – автор этой неприятности, отступать не приходится. Пойдём, мне нужен ассистент». Конечно, я пошёл с ним. То, что я сам совершаю этим преступление, отошло для меня на второй план – я только и думал о том, что подвёл своего брата, что испортил жизнь девушке. В общем, моё душевное состояние, когда мы пришли к Дэвиду на квартиру, оставляло желать лучшего. Сибилла ждала нас – холодная и безмолвная. Ей было страшно – я это, разумеется, видел. Не знаю даже, кому из нас было страшнее. Дэвид отлучился, а вернулся ещё пьянее – похоже, успел приложиться к бутылке. Помню, я ещё подумал, как же он будет работать, если он в таком состоянии. Ну, вот...
Уотсон вдруг замолчал и, схватив бутылку, сделал несколько глотков прямо из горлышка.
- Продолжайте, - попросил я, принимая у него бутылку.
- Продолжаю. Мы застелили простынёй обеденный стол Дэвида, уложили Сибиллу, дали ей закусить полотенце, чтобы не кричала, и стали выскабливать её матку жёсткой кюреткой. Мне раньше не приходилось не только делать подобное, но даже видеть – занятия в анатомическом театре не в счёт – и у меня руки ходуном ходили. В какой-то момент всё пошло не так. Началось кровотечение. Дэвид нервно крикнул: «Да ты её порвал, Джон!»
Едва он это крикнул, кровь так и хлынула нам на руки. Мы тогда растерялись, засуетились страшно... В какой-то миг я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание – перед глазами всё поплыло. Помню, Дэвид закричал на меня: «Что ты делаешь?! Что ты делаешь?!», а потом у меня словно провал в памяти. Очнулся я окончательно от того, что Дэвид бил меня по щекам, крича, что Сибилла умерла, что мы зарезали её. Боже, как мне стало страшно! Мне, кажется, никогда в жизни не было страшнее. Дэвид чуть ли не за шиворот поднял меня с пола – а я и не помню, как оказался на полу – и мы стали лихорадочно собирать и связывать в узел простыни, инструменты. В общем, мы торопились избавиться от следов преступления, как будто сделав это, обратили бы время вспять. А самый главный «след» – бездыханное тело – лежало на столе спокойно и величественно, словно возвысилось, отринув все земные заботы... Я и сейчас её вижу перед собой, когда рассказываю.