Давно собиралась записать все воспоминания о прадеде, бабушке, дедушке, о нашей семье, которые страсть как любила слушать с детства. И кусочками они уже где-то разбросаны по тетрадям да дневникам. Потом соберу и их. А здесь, в Форосе, вдруг нахлынуло волной, неудержимой. Ночи напролет лежу в темноте и, под сопящие детские носики, воспоминания кинолентой перед глазами, крутятся...крутятся...
И ведь знаю, что если не записать сейчас, полениться встать, опять уйдет, не поймаю. Среди ночи, на кухоньке, в еле-еле свете свечи, оставляю каракули, чтобы потом разбирать при свете дня.
Всё живо... вся жизнь моих пра... вот сейчас в нас - нашим ощущением жизни здесь... Крепким ощущением дома, даже во временном жилище, обживаемся до мелочей, будто на века...
"Мама, как хорошо, что ты главная в доме, а то бы вообще..." - что "вообще" дочка сказать не может, но я понимаю о чём она. Все прабабушки и прадедушки, а не только вещи, переезжают вместе с нами, куда бы мы ни ехали.
- Папань, а папань, ну отдай меня в школу... папань, а папань...
- Вон тебе прялка и чтоб жужжала! - Отвечал семилетней Насте отец, мой прадед.
Так всю жизнь она и жужжала... А после смерти бабушки Насти подвесили её прялку в подвале, повыше к потолку, над дверью. Так и висит по сей день.
А бабушке, как ни просила она отца, так и не привелось ни дня ходить в школу. Рассказывала, как отец посадил всех детей на лавку грамоте учить. "Повторяйте! Аз!". Все хором - "Аз". "Буки!" - "Буки!". "Веди! - "Веди!"... "Ижица!" все - "Ижица!", а семилетняя Настя возьми и скажи: "к ж... ближется". Ее тут же выгнали и больше она со всеми не повторяла азбуку. Отец был строгий. Сама между всеми хлопотами да заботами выучилась и читать, и писать, и считать. Писала с ошибками, конечно, а вот чутье к слову и словообразованию имела удивительное, но пониманием себя не утруждала. "Неужели ты сама не слышишь, что именно так и никак иначе!"
- Бабушка, а что это ты за слово сказала?"
- А я почём знаю! Вот так оно есть. Сама думай.
Сочно и образно всегда говорила. А уж в лицах начнёт рассказывать, настоящая актриса, так и стоят перед глазами персонажи, как живые.
Память имела поразительную! Все стихи наизусть. А уж сколько молитв она знала, могу только догадываться. Сказками да стихами Пушкина, Кольцова, Ершова озвучено моё детство. Перед сном, уже в темноте, слышалось постукивание спиц, бабушка всегда вязала, без дела не сидела ни минуты, и... "Как Иван-Царевич Птицу-Жар поймал..." "У лукоморья дуб зеленый..." "Вот качусь я в санках по горе крутой..."
Бабушка моя, Анастасия Ивановна, родилась в многодетной семье. От трех жен, которые умирали в родах, у прадеда моего осталось 18 душ детей. Присматривали за ними три бабки-няньки. Одна была матерью прадеда, другая, ее сестра, а третья - приживалка, как и когда появилась и стала с ними жить, бабушка не помнила, да и не знала. Прадед мой, Иван Васильевич, донской казак, был сотником. Нрав имел вспыльчивый и горячий, как и подобает казаку. Эту черту передал нам по наследству.
Много баек рассказывала бабушка о вспыльчивости своего отца, но не меньше могу рассказать о ее вспыльчивости. А о собственной мне напоминает шрам на левой руке. Тут уж ничего не поделаешь - наследство:)
Прадеду уже за восемьдесят было точно, а он, сухопарый и быстрый, из своей деревни за 10 км в гости к дочери ходил. Долго не получалось погостить. Что-нибудь вспылят, один не так сказал, другой не так понял, среди ночи слезет с печи, всегда спал на печи, и зимой и летом, косточки любил погреть, ночь-полночь, и обратно домой, за 10 км...
Бабушка моя, как то раз, на всякий случай, "чтоб не сбёг", отодвинула скамеечку от печи, почему то решила, что так он не уйдет среди ночи, а он свалился, расшибся, и бранясь пуще прежнего, всё равно ушёл. И долго потом не приходил гостевать. Обиделся. Мол, убить хотели.
Но так вот, возвращаясь к детству бабушки. Мать ее умерла в родах, как раз родив Настю. Семья набожная, работящая и патриархальная. Отец был всем.
Чтобы прокормить всю огромную семью, хлеб, свекла, морковь, всё сажали полями и работали с зари до заката. Если привозилась еда из города, то возом.
Когда пришло время коллективизации, то все земли отобрали, раскулачили, как и что было там, бабушка не любила рассказывать. Но к тому времени все дети выросли и могли уже о себе сами позаботиться. Прадед всё ж таки клад где-то зарыл - детям. Да почему то никто из детей об этом кладе так ничего и не узнал. Только перед смертью уже мой дедушка рассказал бабушке об этом, она сокрушалась, что ж ты молчал, старый пень, на что теперь бумажки те, кому нужны, ... а под какой яблоней-то?:)
Но вот это - "детям" это прадед тоже передал нам всем по наследству. Но об этом потом.
У прадеда было еще два брата. О них я ничего не знаю, но вот только помню один рассказ, и это меня очень впечатлило в детстве. Зимними долгими вечерами три брата собирались читать Библию, у старшего Ивана, моего прадеда, в доме. Дети тут же, слушали...Читали и разговаривали. Разговаривали под семь самоваров чаю "с чем Бог послал" и чекушку водочки.
В аккурат вспомнив об этих чтениях Библии, случайно, сегодня, попался рассказ Бунина "Деревня", как раз о том времени, начало прошлого века, бабушка моя родилась 1903году. И вот что прочитала.
"...Взять хоть русских немцев или жидов: все ведут себя дельно, аккуратно, все друг друга знают, все приятели, - и не только по пьяному делу, - все помогают друг другу: если разъезжаются - переписываются, портреты отцов, матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей учат, любят, гуляют с ними, разговаривают, как с равными, - вот вспомнить ребенку и будет что. А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто, кидаются комнаты прибирать... Да что! Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет..."
Будто о другом времени и другом народе...