7. Мои университеты. Сакмара, Донбасс, Ростов-Дон

      
      
      На исходе пути, оглянувшись назад,
      Я ловлю чей-то странный, изучающий взгляд.
      Это ль предки мои вопрошают меня?
      То ли это я сам изучаю себя?
                «НА ИСХОДЕ ПУТИ». 2009 г.
http://www.stihi.ru/2009/07/22/1836
               
      
      Судьба мне такая выпала, что босоногое детство мое и отрочество пришлись на годы, когда нашей страной правил Хрущев, реформатор и волюнтарист, ниспровергатель культа личности Сталина и сам ставший на короткое время «дорогим и любимым» вождем.
      Конечно, тогда я, по малолетству, ничего не понимал, но те хрущевские преобразования тем или иным образом повлияли на мою жизнь. Например, это отразилось на учебе в школе.
      Я пошел в первый класс в 1957 году, когда еще действовала сложившаяся в сталинские времена система образования. И вот в 1958 году её решили перестроить. Про ту реформу ничего я не знал тогда, незачем было, это только после, уже в отроческие годы, готовясь учиться после школы дальше, пришлось узнавать некоторые постановления хрущевского ЦК КПСС. Ну и сейчас вот, когда пишу эти воспоминания, поискал в Интернете, уточнил некоторые детали, да даты. И вот тебе, дорогой читатель, небольшая цитата из Сети:
      «Сложившаяся в 30-е гг. образовательная система нуждалась в обновлении. Она должна была соответствовать перспективам развития науки и техники, новых технологий, переменам в социально-гуманитарной сфере.
      Однако это входило в противоречие с официальным курсом на продолжение экстенсивного развития экономики, который требовал ежегодно сотни тысяч новых рабочих для освоения тысяч строящихся по всей стране предприятий. С 1956 г. стали традицией «общественные призывы» молодежи для работы на новостройках. Однако отсутствие элементарных условий быта, засилье ручного труда делали очень высокой текучесть молодых кадров.
      Для решения этой проблемы во многом и была задумана реформа образования. В декабре 1958 г. был принят закон о новой его структуре, согласно которому вместо существовавшей семилетки была создана обязательная восьмилетняя политехническая школа. Среднее образование молодежь получала, оканчивая либо школу рабочей (сельской) молодежи без отрыва от производства, либо техникумы, работавшие на базе восьмилетки, либо среднюю трехгодичную трудовую общеобразовательную школу с производственным обучением…
      …Важнейшим направлением развития общеобразовательной школы было определено соединение обучения с производительным трудом в народном хозяйстве. Закон 1958 г. вводил обязательное восьмилетнее неполное среднее образование, увеличивал срок обучения в полной средней школе с 10 до 11 лет.
      Ученики старших классов должны были проходить производственное обучение в цехах и на участках предприятий с последующей сдачей квалификационного экзамена на рабочий разряд. Поступление в вуз было возможно только при наличии двухлетнего производственного стажа».
       О том, как всё это выглядело в жизни, до меня, как и до многих моих одноклассников, стало доходить еще в шестом или седьмом классе, когда мы во время летних каникул, после окончания учебного года, стали отрабатывать так называемую «трудовую четверть». Кто-то отрабатывал положенное время на делянках пришкольного сельхозучастка, а кто-то – в так называемых лагерях труда и отдыха. Там было значительно веселее, чем при школе. Работали на колхозном поле по четыре часа в день, потом – разные игры и купание в реке. И это называлось «производственной сельхозпрактикой». Самое же важное было то, что, как нам объясняли в школе, выпускники сельских школ обязаны были для поступления в вуз заработать производственный стаж именно в сельском хозяйстве. Тогда и молодежная «инициатива» такая была: «После выпускного, всем классом – на ферму!».
      В 1964 году, в год завершения политической карьеры Н.С. Хрущева, в августе, незадолго до отстранения от должности своего генерального секретаря, ЦК КПСС принял очередное судьбоносное решение по дальнейшему улучшению системы образования для блага советского народа, его молодого поколения. По решению партии и правительства школа вновь стала десятилетней, и обязательное производственное обучение в ней было отменено. Но для выпускников сельских школ, как нам опять же разъяснили родные сакмарские учителя, мало что изменилось – по-прежнему надо было после школы идти работать в колхоз или совхоз, а без рабочего стажа принимали выпускников из села только в сельскохозяйственные вузы…
      Мне совсем не хотелось идти работать в колхоз, уж не знаю почему. Может, просто такой я уродился, с бунтарской душой, всё, что было обязательным, принудительным, вызывало во мне протест, часто совсем не осознанный. И я тогда, еще в 64-м, принял важное самостоятельное решение – уехать из села и школу оканчивать в городской местности. Выполнить задуманное я мог только одним способом – упросить свою старшую сестру, няню Шуру, взять меня жить к себе, на год. И я начал свои уговоры…
      В сентябре 1965 года я стал учиться в девятом классе, тем окончательно утвердившись в решении продолжить учебу до получения аттестата зрелости, чтобы затем поступить учиться в институт. Теперь, чтобы добиться цели, мне нужно было доказать всем (сам-то я в этом был безоговорочно убежден!), что я способен на большее, а не только на то, чтобы работать на ферме или на тракторе. Учеба мне давалась легко, без особенных усилий и волнения доставались мне победы в различных ученических олимпиадах, и в силу этого я без труда добился того, что обо мне сложилось мнение, как об одном из самых сильных учеников нашей школы. Поэтому и няня Шура, и мама пошли мне навстречу – я после девятого класса должен был покинуть Сакмару и переехать снова на Донбасс, к Шуре. Правда, наша мама всё же «немножко» перерешила – уезжать должен был не я один, а мама вместе со мной!
      Мама сказала, что оставаться одна в Сакмаре не хочет (Нина наша уже жила самостоятельной жизнью, тоже обитала на Донбассе, брат Петр работал в Казахстане, старший брат Алексей к тому времени уже подбирался, если не ошибаюсь, к Одессе, и мы о нем совсем мало слышали), поэтому землянку продает и тоже едет жить на Украину! Так я стал причиной еще одного «великого переселения семьи Петиных»…
      Летом 1966 года мы с мамой уехали из Сакмары. Никто нас, насколько я помню, особо не провожал, никто не лил слезы вслед, никто не бежал вдогонку, протягивая руки… Поэтому и я покидал село, в котором прожил пять емких на события лет, с легким сердцем, в радостном ожидании перемен в моей жизни…
      Ехали в этот раз через Москву, а не через Харьков, я специально так решил, чтобы повидать столицу. Конечно, Москва сразила меня наповал. Пока мы с мамой переезжали с вокзала на вокзал на метро, я не мог налюбоваться на великолепные дворцы-станции, тащил в руках наши чемоданы и узлы, а сам все вертел по сторонам головой, стараясь впитать в себя как можно больше впечатлений.
      Запомнилось, как на какой-то из станций, на эскалаторе, мама, собираясь сойти с движущейся ленты, неловко шагнула, пошатнулась и упала. Длинный подол её деревенского платья затянуло под эскалатор, мама в испуге сильно закричала, закричал и я, оскалившись на дежурную в форме и красной беретке. Эскалатор остановился и маму подняли. Платье её было порвано, и сзади из-под оборванного подола было видно мамино бельё. Мне её было ужасно жалко и в то же время как-то стыдно за её вид. Кое-как мы пристегнули обрывки платья булавками и так добрались до вокзала, с которого должен был через несколько часов отправиться наш поезд на Донбасс.
      Устроив маму в зале ожидания вокзала, я уговорил её отпустить меня посмотреть Москву и покататься на метро. Договорились, что я вернусь за час до отхода поезда. С собой у меня было примерно три рубля скопленных для этого случая денег, причем, наверное, рубль пятаками – на метро, и штук двадцать – по три копейки, на автоматы с газированной водой. И я поехал…
      Я побывал тогда и на Красной площади, и на Лубянке, выходил к Большому театру, к памятнику Маяковскому, еще куда-то, стараясь не уезжать далеко, и в то же время расширить зону своего осмотра Москвы…
      Когда я вернулся на вокзал к маме, то был здорово голоден и… переполнен газировкой, которую я пил везде, где только мне попадались заветные автоматы. Кто в детстве пил из них, тот понимает, что это за «здоровская» штука, это вам не кока-кола! А кто не пил, тому - что объяснять? – Не поймет.
      Чтобы поужинать, купили в вокзальном буфете никогда ранее не пробованный нами столичный деликатес – копченый колбасный сыр. К нему – белые подрумяненные сайки, еще булку с повидлом, бутерброды с колбасой. Взяли и ситро. В общем, после сакмарского «изобилия» с кукурузным хлебом и кукурузным же «медом»-сиропом – получился у нас не ужин, а самый настоящий пир… Сколько уж лет прошло – а всё помнится…
      Показала Москва нам тогда и еще одну свою сторону. Когда объявили посадку, и я, схватив чемодан и узлы, быстро пошел вперед, показывая маме дорогу на перрон, к ней подбежал, желая якобы помочь нести её чемодан, какой-то вокзальный урка. Хорошо, что я вовремя оглянулся на маму, которая уже было поддалась на уговоры и собиралась уступить просьбам помочь поднести ношу. Я крикнул, и мошенник отстал…
      Год жизни моей на Донбассе, в Молодогвардейске Луганской области, под Краснодоном, был для меня и учебой, и испытательным сроком. Жизнь проверяла меня на способность выжить в новых условиях…
      Во-первых, снова надо было решать проблемы «новенького». Хорошо еще, что школа № 10, в которую меня зачислили, была новой и только начинала свою деятельность. Поэтому все ученики были в этой школе в какой-то мере новенькими. Правда, многих перевели в 10-ю школу из соседней, 12-й, и эти держались спаянной стаей. Они-то и становились в течение всего учебного года зачинщиками всяких драк и разборок…
      Но важнее было другое. В самом Молодогвардейске, в «городке», как выражались местные жители, практически каждый день молодежь выясняла отношения. Были и массовые побоища, с поножовщиной и пролитием крови. Доходило и до убийств. Молодые, да и вполне взрослые шахтеры, привыкнув к тому, что под землей их в любой момент может настичь смерть, выходя «на-гора» и смывая свой страх водкой и самогонкой, переставали ценить и беречь и свою, и чужую жизнь…
      Я всё же кое-как приспособился к шахтерскому городку, обжился и в школе, и во дворе. Помогли новые школьные друзья, да и мой подросший племянник Саша тоже был не из робкого десятка, и знакомых у него было много, даже среди парней моего возраста. В притирках и волнениях прошли осень и зима, потом пришла весна, и я стал готовиться поступать в институт…
      Заранее какую-то определенную профессию я для себя в то время еще не выбрал. Всё колебался, раздумывал. Да и как было не раздумывать? Наглядного примера перед глазами не было, ведь никто из близких родственников или хороших знакомых не имел высшего образования. Хотелось быть летчиком, но я знал, что не пройду медкомиссию по зрению. Еще хотел стать следователем или прокурором, потому что начитался советских детективов. Хотел быть и чекистом-разведчиком, и полярником, и космонавтом-биофизиком. В общем, пузырилась в моей романтическо-бедовой голове такая каша из неясных желаний-мечтаний, что ой-ой-ой!
      В конце концов, решил готовиться поступать не в инженерный вуз, а в университет, пока по общей программе, а окончательно с будущей профессией определиться после выпускных экзаменов, как получится сдать их. И я, как тогда говорили, «пошел на медаль», чтобы гарантированно поступить в университет, желательно в Московский.
      Когда я рассказал о своих гениальных планах сестре и маме, мама ничего не сказала, целиком полагаясь на моё разумение, а сестра только руками развела. Потом спросила, на какие деньги я собираюсь жить в Москве. Я уже и не помню, что я ей ответил. Конечно, какую-нибудь чепуху, потому что тогда я всерьез о деньгах еще и не думал, полагая, что смогу прожить на одну стипендию, которая у меня, конечно же, будет.
      Жизнь внесла свои коррективы в мои замыслы. Медаль мне получить не удалось. За сочинение, которого я совершенно не опасался, мне поставили 3/3, то есть 3 за язык и 3 за знание литературы. Так тогда ставили отметки. Это был шок. Я отправился за справедливостью к директору школы. Как ни странно, он прислушался к моим протестам и позволил мне изменить оценки, сдав устный экзамен. Экзамен я сдал, получил четыре и пять, появился реальный шанс получить «серебро», но тут снова удар – вылезла «лишняя» годовая четверка по черчению, которую мне поставили еще в сакмарской школе. Исправить её я уже не успевал…
      Так отпал вариант с МГУ. Ехать в Москву без золотой или хотя бы серебряной медали не имело никакого смысла. И я решил подавать документы в Ростовский государственный университет.
      Но на какой факультет? Я колебался – стать юристом или журналистом? И снова меня жизнь ткнула носом: для того чтобы получить эти специальности, надо было иметь хорошую школьную характеристику и рекомендации от райкома комсомола. А в моей школьной характеристике было много чего понаписано, особенно по комсомольской линии. Постарались и некоторые учителя… Кое-кому не понравилось, что я отстаивал свои права у директора школы…
      На выпускном вечере у нас была такая игра: все вложили в конверты записки с названием своей будущей профессии, чтобы через десять лет встретиться в школе и посмотреть, сбылись ли мечты. Я написал, что собираюсь стать биофизиком, хотя мне на тот момент было уже всё равно, кем быть…
      …Эх, Ростов-папа, Ростов-папа! Как же хороши были летом 1967 года твои все в зелени улицы, как завлекательны улыбки и смеющиеся глаза красавиц-девушек, какие манящие запахи плыли из раскрытых дверей и окон кафешек и закусочных, дорогих ресторанов! Как всё это было мучительно для семнадцатилетнего (семнадцати еще и не было даже) парнишки, у которого в кармане было совсем немного денег!
      …В приемной комиссии РГУ к столам, за которыми шла запись «абитуры» на разные факультеты, змеились длиннющие очереди. На табло висели написанные большими цифрами на ватмане данные о числе претендентов на одно место. Многие, стоявшие в хвосте очередей, так же, как и я смотрели на эти числа, что-то прикидывая в уме. По залу шелестели слухи, что можно дать взятку и поступить на «хороший» факультет не напрягаясь. Я смотрел по сторонам и потихоньку двигался в очереди к столу, где записывали на биолого-почвенный факультет. В ушах шумело от гула голосов, в мозгу зудела мысль: «Конкурсы везде громадные, много медалистов, есть и те, кто поступит "по блату". Решай – куда подавать, что лучше: синица или журавль… Эх, если бы была медаль!»
      В последний момент решился и подал документы девушке, что вела запись на отделение почвоведения и агрохимии. Конкурс туда был терпимый, что-то около десяти человек на место, и я решил, что прорвусь…
      Потом я искал место, где жить, пока буду сдавать вступительные экзамены. Нашел угол у старушки, в одном из районов старого Ростова, за трамвайной линией на Социалистической. Описать мою недолгую жизнь там – получится небольшая повесть. Там я познакомился с ростовскими блатарями…
      Как бы то ни было, все экзамены я сдал и довольно легко. Помнится, даже на одном из них успел помочь какой-то очень симпатичной девушке, сумел черкнуть ответ на подсунутой ею с соседнего стола бумажке с вопросом…
      И хотя оценки за экзамены нам становились известны стразу (по письменным экзаменам – на следующий или через день), вопрос о зачислении в студенты РГУ решался не скоро, а, кажется, только в конце июля, или даже в августе. Поэтому я после последнего экзамена уехал снова в Молодогвардейск, где устроился на короткое время работать в сад, в подсобное хозяйство какой-то шахты. Надо было начинать трудовую взрослую жизнь, зарабатывать деньги. Ведь рассчитывать я мог только на себя.
      Через несколько недель я снова поехал в Ростов и на большом стенде, на улице, на стене здания РГУ, что выходит на Университетский, в списке зачисленных на биофак нашел свою фамилию. Кажется, я был очень горд собой, хотя и был почти на сто процентов уверен, что обязательно увижу себя в этом списке. И всё же я был рад и гордился тем, что я – студент университета. Первая важная цель была мною достигнута. И я начинал новый этап своей жизни…
      На снимке: я в Молодогвардейске, дома у своего друга-одноклассника Сани Бокова. Февраль 1967 года.
      Фото из моего архива.