С возвращением из Кирова приступил к продолжению сверхсрочной службы, а Надежда к своим занятиям с хором и детишками, которых родители непременно хотели сделать пианистами. Но тогда многие родители покупали пианино для своих чадушек и стремились дать музыкальное образование.
Дело это было хорошее и дети ещё не освоили компьютеры, так как их ещё не было, и осваивали ноты и музыкальные инструменты, но, к сожалению, не все детишки были усидчивы в освоении и многие бросили эти занятия, озадачив родителей – куда же девать эту габаритную музыкальную мебель?
Однако у меня стояла задача более важная и необходимая.
Надо было сделать жене постоянную прописку, хотя бы пока в военном городке, т.е. отчим по-прежнему упирался и на уговоры не поддавался, хотя это пытался сделать не только я, но мать с тётей Фаиной. Очень он боялся, что я жену приведу в его комнату, полученную с таким трудом и за много лет работы шофёром. А мы бы могли встать на общегородскую очередь, так как не хватало бы санитарной нормы на человека, и это была какая-то перспектива для расселения и меня и сестры Людмилы, но вразумить его не удавалось.
А ещё у меня была возможность получить жилплощадь как уволенному из армии по сокращению Вооружённых Сил СССР.
Как раз в 1961 году Хрущёв сокращал армию на 640 тыс. и сокращённым была льгота в получении жилья, формулировочку, что я по сокращению можно было бы при желании и получить, но упрямство отчима помешало это сделать, а своей личной санитарной нормой проживания я обеспечен.
Жену в городок прописал без проблем и на территорию той комнаты, которую получил для проживания, а что будет дальше – полная неизвестность, служить дальше, как уже говорил, я не собирался и категорически. В Ленинград мы ездили постоянно, посещали и театры, музеи, я знакомил Надежду с Ленинградом, мне это нравилось, но непременно возвращались в свой военный городок, в свою комнату. Часто нас пытались приучить к постоянным застольям уставленных закусками и бутылками, приглашали к столу, пытались усовестить, но я жил совсем другим Миром и в другом Мире и мне эти застолья и почти еженедельные, как-то были и не нужны. Насмотрелся я, при жизни с отцом, на его выпивки и стойко воздерживался от бутылок и стаканов, у меня это получалось. А вот новая сестричка Людмила разделяла эту семейную компанию, и ранний конец её жизни закончился очень даже печально в пьяном угаре своих друзей собутыльников. Я эти компании никогда и дальше не поддерживал и много лет и до её смерти не контактировал с ней, а только слышал о её не совсем праведной и разгульной жизни. В разных Мирах мы воспитывались, жили и заканчиваем их и каждый по своему, я на свой Мир не жалуюсь, а на их алкогольный никогда не провоцировался.
Служба потихоньку шла, я ходил на свои дежурства, вечерами учился в ШРМ и готовился мысленно и духовно к осенней демобилизации последнего года моей сверхсрочной службы.
Капитан Копейкин мой нач. смены, видимо, продолжал мне завидовать и постоянно пытался сделать какую-нибудь мне -пакость. Бегал к антенному коммутатору, тыкал штекером по разным гнёздам, выбирая направленность антенны, с лучшим прохождением сигнала, хотя я только, что это сделал, но попытка уличить меня в недобросовестности его всегда преследовала. Но и его попытки, ни к чему особенно не приводили, приём был плохой и перо вместо знаков писало одни шумы, в приёме шёл явный брак: читать и различать буквенный групповой текст невозможно, и этот брак мотаешь на консоль, но внимательно просматривая, что там нарисовало перо. В специфике приёма радиограмм был один важный нюанс, за который мы могли понести наказание и вплоть до лишения классности на какой-то период, а значит потери в денежном содержании. За высший класс (мастера) я получал к своему окладу ещё 250 рублей, т.е. 970+250=1220 р. А когда перестал питаться в столовой(женился), то ещё и пайковые, не помню сумму, но где-то более 350 рублей, так что младший сержант сверхсрочной службы был не беден.
А дело в том, что в принимаемой радиограмме, и адресе было одно слово, которое являлось ключевым и определяло статус и важность принимаемой радиограммы. Я и сейчас помню его, но называть не буду. Если вы замотали радиограмму на консоль с шумами, а это слово можно было ещё всё-таки прочесть и пусть оно будет единственное, а вы его замотали, значит, будете как-то наказаны, в основном классностью. На губе и в нарядах нам некогда сидеть, а кто за эфиром будет следить?
Вот Копейкин и пытался меня на этом поймать, но у него ничего не получалось, я же классный радиотелеграфист. Почему он завидовал мне? Я не раз пытался это объяснить себе.
НУ, любой военный городок, обнесённый колючей проволокой, это зона и зона, как правило, вдали от массовых жилых поселений, города например. Мало чем такое военное поселение отличается от лагерного зэковского поселения, только, если образом жизни и службы. И, офицеры, и сверхсрочники сильно ограничены в каких-то театральных и концертных развлечениях и морально и духовно это как-то угнетает людей. Капитан Копейкин был женат, у него было двое детей, выбраться с женой в Ленинград ему было проблематично, а тут какой-то сержантик не вылезает из города музеев, памятников и театров. Особых причин для раздражительности у него и не должно быть ко мне? Но, Копейкин от меня не отставал. Он придумал другое иезуитство для меня.
Копейкин стал заниматься фальсификацией принятых и не очень чётко прописанных знаков, а принимали мы латиницу и групповой текст, открытый был не нужен и не важен. А мы, и нам это вменялось, подписывать на ленте знак не очень чётко прописанный пером регистрирующей аппаратуры, а как уже писал, радиограмма не расшифровывается с определённым количеством ошибочных знаков. Вписывать явную туфту тоже не желательно, так работники оперативного отдела могут заметить этот явный «форсаж» за свой престиж. Радиотелеграфист несёт полную оперативную и государственную ответственность за принятый материал. Что вытворял со мной капитан Копейкин. Он подсаживался ко мне, когда видел, что я занимаюсь «реставрацией» радиограммы. Затем своим приказным тоном и властью заставлял меня ставить такой знак, какой ему видится в этих амплитудно-шумовых импульсах, написанных пером, хотя я бы ничего не стал писать, если это не знак, а явный эфирный шум, но Копейкин повышал тон и приказывал. Отказать я не мог, хотя он явно меня подставлял, но и пожаловаться было тоже некому, меня это раздражало и накаляло.
Но, сколько верёвочке не виться, мне представился случай отомстить и поставить его на место, что до самой моей демобилизации даже в мою сторону и смотреть не хотел, а может быть и боялся. Случай этот, можно сказать, уникальный, и в нём завязан такой персонаж, как сам командир полка полковник Апыхтин, но об этом в следующей главе. (Продолжение следует).
http://www.proza.ru/2012/03/25/1579