Случилось так,что к старости Анна Петровна осталась совершенно одна. Муж ушел от неё ещё двадцать лет тому назад, повстречавшись на курорте, где он лечился от туберкулёза, с молодой женщиной из Подмосковья.
Сыновья, окончив столичные вузы, разъехались по разным городам, завели свои семьи и лишь изредка посылали матери открытки и телеграммы к праздникам. Одиночество очень тяготило Анну Петровну. Вот почему согласилась объединиться с одним пожилым человеком, с которым её познакомила бывшая коллега, чтоб дожить остаток своих дней.
Человека звали Лукьяном Филипповичем. Был он полумордвин-полутатарин, но почему-то считал себя русским. Характеризовали его сравнительно небольшой для мужчины рост, огромная, в старческих пятнах, плешь на голове, маленький сморщенный лобик и под стать ему дряблая, в тёмных морщинах шея.
Странное впечатление производили его глаза: крошечные, угольно-чёрные, они недобро взирали на мир из глубоких глазниц с лишёнными ресниц красными веками. Подглазья и часть широкого горбатого носа покрывали обширные жёлто-серые жировики с фиолетовыми точками посредине.
Но несмотря на то, что Лукьяну Филипповичу было семьдесят три года, был он весьма подвижен, юрок и неутомим. Не имея даже среднего образования, мнил себя философом, писал «научные трактаты» о природе и обществе, формулировал понятия нации и народа. Однако во всём этом проявлялась элементарная малограмотность, грубая невежественность, претенциозность высокомерного, предельно эгоистичного и до крайности мелочного человека. Был он очень жаден, расчётлив, умеющим из всего извлечь выгоду, причём не стесняясь в средствах достижения. Помимо прочего, Лукьян Филиппович обладал незаурядной способностью оскорблять и унижать тех людей, в которых он чувствовал силу и превосходство над собой.
Человек был угрюм по характеру, часто уходил в себя, предаваясь мрачным размышлениям о сути мироздания и пользе бытия. Когда же у него возникало желание высказаться, он открывал свой щербатый рот и говорил несколько часов подряд, подавляя собеседника давно известными истинами и примитивными замечаниями о ходе современной жизни.
Речь его, алогичная и бедная по словарю, пестрела массой ошибок. Тем не менее, мало кто решался делать ему на этот счёт замечания: Лукьян Филиппович, не находя аргументов, тут же начинал оскорблять и унижать человека, беседующего с ним. У человека был дом, доставшийся ему волей случая. Раньше он принадлежал его отцу, такому же, как и Лукьян Филиппович, нелюдимому и мрачному человеку.
Отец жил в официальном браке с женщиной его возраста по имени тётя Таня. Как рассказывали соседи, эта женщина была сначала домработницей у Филиппа Назаровича, а затем стала его женой.
Лукьян Филиппович в это время находился в бегах. Уволенный из армии, где он служил в качестве сверхсрочника, за пьянство и дебоши, он к тому же скрывался от алиментов на инвалида-сына. Впрочем, Лукьян Филиппович не жил с отцом с восемнадцати лет, то есть до призыва в армию. Изгнанный же из неё, он скитался по всему Союзу, меняя города, места работы, квартиры и жён, ничего не имея при себе, кроме фанерного чемодана с огромным амбарным замком.
Появился Лукьян Филиппович в доме отца внезапно, на четвёртый день после его смерти, и тут же затеял свару с мачехой, обвиняя её в том, что она присвоила пластмассовые, с двумя золотыми коронками зубные протезы покойного. И старая женщина проплакала целую неделю, отчаявшись доказать, что протезы изо рта усопшего никто не вынимал.
На пятый день Лукьян Филиппович выселил мачеху из «парадных» комнат в тёмную угловую комнатушку с одним-единственным маленьким окошком, выходящим в вольер. Этот вольер представлял собой довольно большой закуток между его и соседним домом, отгороженный от остальной части двора высоким штакетником и глиняным забором с улицы.
В вольере находился всевозможный хлам: черепки битой посуды и бутылок из-под спиртных напитков, остатки изломанной мебели, рваное тряпьё, длинные колья, не имеющие определённого назначения. Вольер производил тягостное впечатление тем более потому, что в нём была вырыта глубокая яма, покрытая куском шифера с наваленной на него землей и расколовшимися кирпичами. В этой яме жили когда-то собаки хозяина,которые, не вытерпев голода и болезней, постепенно передохли. Их «кладбище» находилось здесь же, под окном комнаты, где предстояло жить тёте Тане.
Помимо прочего, начиная с весны, вольер зарастал высоченным камышом и верблюжьей колючкой, создавая впечатление дикого места. Особенно же неприятно поражала глаз валяющаяся на боку среди камышей стойка от летнего душа, обитая толем и рваной чёрной клеёнкой.
В непогоду в вольере было крайне неуютно: наклоняясь под напором сильного ветра, зловеще шуршали стебли камыша, глухо хлопала рваными краями чёрная клеёнка, и издавал скрежещущие звуки высокий шест с гвоздём, зачем-то привязанный к раме окна за ржавую железную скобу, прибитую снаружи.
Ранее, при жизни Филиппа Назаровича, комната с окном в вольер пустовала, и ею никто не пользовался. Тётя Таня туда даже не заходила — не было надобности, но вызывала она у женщины какое-то чувство тревоги и неприятного беспокойства. Ей казалось,что в комнате кто-то живёт, не видимый человеческому глазу. Убедиться в своем мнении тётю Таню заставляло то, что, вставая по утрам, она находила дверь комнаты полуоткрытой. Тётя Таня, дабы избавиться от такого гнетущего чувства, однажды взяла молоток и гвозди, чтобы забить пугающую ее дверь. Но ни один гвоздь в косяк не хотел вбиваться. И женщина лишь сильно поранила себе руку молотком, после чего уже не решалась проводить подобные эксперименты.
Однако, не решаясь противиться Лукьяну Филипповичу, тётя Таня переселилась в мрачную комнату с окном в вольер. Она перестала спать по ночам: ей всё чудилось, что кто-то стоит у её кровати, тяжело и шумно вздыхая. Постоянное нервное напряжение дало о себе знать: через какое-то время женщина занемогла. У неё появились приступы сильного головокружения, галлюцинации в виде каких-то фантастических кровавых глаз, не сводящих с неё взгляда, в сердце поселилась тоска, страх и безысходность.
Здесь следует сказать, что во время болезни мачехи Лукьян Филиппович занимал позу стороннего наблюдателя. И лишь изредка, приоткрыв дверь, он пытливо смотрел на тётю Таню своими недобрыми глазками с красными веками, словно вопрошая: когда же будет конец?
Уходя в ПМК, где он работал шофёром, Лукьян Филиппович вывинчивал горелки газовой плиты на кухне, мотивируя это тем, что больная может учинить пожар, а холодильник завязывал широким армейским ремнём, вставляя в его пряжку и в одно из отверстий мощную дужку хитрого замка.
Родни у тёти Тани не было, никто к ней не приходил, и бедная женщина, с трудом поднимаясь с постели, насыпала в маленькую кастрюльку немного пшена и просила соседку-узбечку сварить ей кашу. Сердобольная соседка не отказывала в просьбе несчастной. Она варила ей кашу, сдабривая молоком, купленным на базаре для своих семерых детей, покупала на собственные деньги тёте Тане сахар, хлеб, макароны и передавала ей через забор, так как проникнуть в усадьбу Лукьяна Филипповича не было никакой возможности: хозяин запирал ворота на ключ.
И всё же, несмотря на заботу соседки, тётя Таня чувствовала себя всё хуже и хуже и, наконец, отдала Богу душу,
«Зарыл! — улыбнувшись, произнёс Лукьян Филиппович, похоронив тетю Таню, и с радостью добавил: Ан домик-то теперь мной! Не достался мачехе!»
И полилось вино рекой в этом доме. Далеко за полночь раздавались в нём дикие крики и пьяный визг женщин. Скрипели на ветру незапертые ворота да зловеще шумел в вольере камыш. Никто из соседей не решался навестить Лукьяна Филипповича, да и не было у них к тому охоты: странным и непонятным казалось им его отношение к покойной.
Сам же Лукьян Филиппович тоже не стремился завести дружбу с соседями. Он даже не здоровался с ними, проходил молча, будто не замечая, погружённый в свои думы. А затем появились женщины. Их было очень много. Но всех удивляло то,что ни одна из них не задерживалась в доме долго. Все женщины были, так сказать, состоятельные: были здесь и женщины-прорабы, и журналистки, и инженеры, и архивариусы и одинокие домохозяйки. Все они, обманутые внешней любезностью Лукьяна Филипповича, летели к нему, словно бабочки на свет, рассчитывая заиметь мужа и собственный дом. Но ожидания их не оправдывались: Лукьян Филиппович никому не уступал своего хозяйского места. Денег жёнам не давал, а лишь требовал с них, заставляя вести их все расходы по хозяйству. «Жёны» исчезали, сменяя одна другую через месяц-два-три, самое большее через полгода. Но никто из соседей не знал истинной причины исчезновения появляющихся в доме женщин. Были такие, что утверждали невозможность жизни с Лукьяном Филипповичем из-за его жадности и скупердяйства, другие ссылались на его скверный характер, третьи — на мрачный дом, куда из соседей никто не заходил — Лукьян Филиппович не любил этого. И лишь одна из женщин — криворотая маленькая евреечка с хилым ребенком как-то обронила: «Жить в доме нельзя — в нём нечисто. Особенно в комнате, куда Лукьян Филиппович запрещает заходить». Этим помещением была комната с окном в вольер. Когда же в доме появилась, клюнувшая на приманку, как и все предыдущие женщины, Анна Петровна и стала деловито трясти во дворе половики, чистить возле водопроводного крана в саду посуду и мыть дощатый разваливающийся в конце усадьбы, возле глубокого арыка, обсаженного столетними ветлами, туалет, соседи невольно стали наблюдать за нею из-за заборов, гадая, сколько времени проживёт в угрюмой усадьбе эта женщина. А Анна Петровна, ничего не подозревая, копошилась по хозяйству в доме, бескорыстно вкладывая в него свои собственные средства. Тем не менее жизнь в доме не приносила удовлетворения женщине. Мало того, что сам хозяин был неласков и крут, Анна Петровна ощущала еще чьё-то незримое присутствие, которое постоянно тяготило её и вызывало внутреннее беспокойство. Какое-то смешанное чувство тоски и страха подкрадывалось к ней, и она стала очень часто задавать себе вопрос: «Зачем я здесь?»
Особенно смущала её комната тёти Тани, где теперь никто не жил, а лишь лежали запчасти от сельского «Запорожца» хозяина и всякий хлам в виде прохудившихся кастрюль и вёдер, мешков с затхлыми тряпками и пожелтевших от старости газет. Когда же Анна Петровна сделала попытку привести комнату в порядок, то встретила решительный отпор Лукьяна Филипповича: боже,сохрани, если разложенные им вещи окажутся не на тех местах!
Но вот однажды, когда Лукьян Филиппович уехал к родственникам в другой город, Анна Петровна, несмотря на запрет, на свой страх и риск решила войти в эту комнату, хорошенько её разглядеть, чтобы потом потихоньку прибраться. С трепетом открыла Анна Петровна застонавшую человеческим голосом дверь. Но переступить порог не решилась: ей показалось, что на её плечи и грудь кто-то положил тяжёлые холодные руки.
И тем не менее Анна Петровна не отступила. Её взору предстало очень мрачное и неприятное зрелище. Стены у основания подгнили, особенно левый угол, возле которого виднелась кучка рассыпавшегося саманного кирпича. Рядом стоял самодельный, сколоченный из досок и выкрашенный охрой странный шкаф с приоткрытой дверцей, за которой, как представилось Анне Петровне, кто-то прятался. Нутро шкафа пугало своей чернотой.
Углы комнаты были в чёрных разводах сырости. Но больше всего поражало окно. Видно, с тех пор, как умерла тетя Таня, его ни разу не мыли. А между двойными рамами, на подоконнике, громоздилась куча подохших летучих мышей. Паутина клочьями свисала с оконных переплётов. Стёкла окна были настолько мутны, что еле-еле пропускали солнечный свет. Но сквозь них всё же удавалось рассмотреть стебли высокого камыша, который уныло шуршал под окном. Форточка в окне была грубо выломана кем-то, и через неё в комнату проникал воздух с улицы. И тем не менее, в помещении было затхло.
Была в комнате и большая круглая, выкрашенная черной краской печь, выходившая одной стороной в спальню Лукьяна Филипповича. Она почти развалилась, и дверца топки её едва держалась на ржавом согнутом крюке.
Увидев всё это, Анна Петровна попыталась поскорее закрыть дверь. Это ей удалось, и она облегченно вздохнула. Затем женщина прошла к себе в комнату, но ещё долго не могла заснуть под впечатлением увиденного. «Все мне это мне показалось, — успокаивала она себя. — Комната, действительно, настолько запущена,что любое может почудиться. Надо навести в ней порядок.»
И вот через несколько дней, когда Лукьян Филиппович вновь уехал по своим делам, Анна Петровна решила протопить в комнате тёти Тани печь, чтоб, прибираясь в ней, не чувствовать её могильного холода. Она открыла дверь и смело вошла в неё, неся в руках зажжённую свечу. И первое, что остановило её, это два кровавых живых глаза, смотревших на неё из угла возле страшного шкафа. «Почудилось!» — подумала Анна Петровна и невольно прикрыла веки. Зловещие глаза пропали. Сделав ещё один шаг к печке и уже не смотря в прогнивший угол, Анна Петровна почувствовала, что у неё сильно закружилась голова. Чтобы как-то придти в себя, она обратила свой взор на окно, выходящее в вольер, оттуда, сквозь мутные стекла, кровожадно смотрели на неё два жутких глаза неведомого ей существа. Они медленно приближались к ней, как бы преграждая путь к печке. Загипнотизированная зловещим взглядом, Анна Петровна не могла сдвинуться с места. На уровне её лица внезапно появилась плешивая в коричневых старческих пятнах голова с раскрытым, словно пасть, щербатым ртом. «Вон!» — прошипел безобразный рот, обдав её запахом вонючего тлена. В ужасе отшатнулась несчастная к стене и выронила из рук свечку... Очутившись в кромешной темноте, Анна Петровна не потеряла окончательно самообладания и, вытянув руки вперёд, кинулась к двери. В этот же самый момент она почувствовала сильный толчок в спину и с воплем ужаса упала на грязный скользкий пол. Не чувствуя боли от падения, она поползла наугад, цепляясь за какие-то странные предметы, и, наконец, нащупала желанную дверь. Собрав последние силы, она толкнула её. Дверь растворилась, и Анна Петровна, напрягая всё свое тело, выползла в коридор. За спиной женщины раздался нечеловеческий вой, перешедший затем в скрип двери. Одурманенная, парализованная всем случившимся с ней, Анна Петровна ещё какое-то время лежала в коридоре. А затем, не поднимаясь с пола, проползла к себе.
Соседка, пришедшая навестить Анну Петровну, долго стучала в окно, пока последняя не поднялась с кровати. И Анна Петровна, потеряв все свои душевные силы, расплакалась у приятельницы на груди, рассказав без утайки обо всём, что случилось с ней в комнате тёти Тани. Соседка внимательно выслушала её, а затем сказала: «Вам нужно уйти из этого дома, как уходили все женщины, попадавшие сюда. Лукьян Филиппович — страшный человек. Он очень мелочен и падок до любой, даже самой маленькой наживы. А у вас, видите ли, и перстни на руках и дорогие золотые серьги. Именно это и нужно ему, а отнюдь не вы со своей заботой и вниманием. Ведь у тёти Тани тоже было золото, хотя и немного: цепочка и обручальное кольцо. Говорят, что Лукьян Филиппович задушил ради этого свою мачеху».
Через какое-то время Анна Петровна с помощью соседки собрала свои вещи и покинула страшный дом. И только оказавшись вновь в своей квартире в многоэтажном доме вздохнула, совершенно чётко осознавая, что ничего подобное теперь не случится с ней.