Учась во втором классе, я без разрешения утащил в школу бабушкину реликвию — привезенную ею еще до войны с отдыха, откуда-то с крымских берегов шумящую пятнистую бело-коричневую раковину размером больше кулака. Щель в ее панцире была извилистая и зазубренная, как ощеренная пасть. Раковина действительно звучала настоящим пульсирующим шумом морского прибоя. В отсутствие в доме других звуковоспроизводящих устройств (за исключением черного тарельчатого репродуктора) она воспринималась как чудо. Я не мог, конечно, тогда знать, что раковина лишь ретранслирует шум кровообращения в районе моего уха. Думалось, что звук возникает непосредственно в раковине или даже каким-то чудом прилетает из Крыма — с ее, раковины, родины.
Это была единственная декоративная вещь в нашем доме за исключением нарядного сталинского портрета над входной дверью. Сталин был там, где вешают подкову на счастье. Портрет был поясной, выполненный в цвете сепии, вождь смотрел строго и спокойно. Это был вождь-победитель в скромном генералиссимусном мундире. Еще в детсадовском возрасте портрет Сталина спровоцировал особый вид моего озорства. Я выкрикивал по-попугайски «Сталин дурак!» — и сразу прятался под стол, наблюдая оттуда, какой неподдельный ужас был на лицах бабушки и родителей. Они очень боялись, что мои крики могут быть кем-то вовне дома услышаны. В конце концов, отец не вытерпел и решительным образом эти мои аполитичные фокусы прекратил. Грубой, так сказать, физической силой.
В общем, раковина была для моей бабули сокровищем, напоминавшей ей об относительно счастливых ее летах: любимая учительская работа, муж, двое детей. Потом посыпались беды: мужа, бухгалтера, деда моего, расстреляли в тридцать седьмом (объявив «десять лет без права переписки»), бабушку с учительства сразу выгнали, потом война, полураздолбанный бомбой домик, два жутких года немецкой оккупации, послевоенный украинский голод.
Раковину у меня выпросил Генка, мой сосед одноклассник, на денек побаловаться. Генкин отец был герой войны без обеих ног. Он лихо ездил на дощечке с шарикоподшипниками, отталкиваясь короткими костыльками. Промысел у него был удивителен. На рынке с кудрявым название "Барашек" Генкин отец с утра пророчествовал с помощью морской свинки, которая вытаскивала (не помню: зубками или лапками) билетики с судьбой из ящика. Все хотели знать судьбу — и у ящика на базаре выстраивалась очередь. Народ весело комментировал судьбоносные записочки. Базар тогдашний был красочный и веселый. Кто-то из слепцов пел душераздирающие песни под баян. Много было крашеных деревянных штучек, ложек, матрешек, шкатулок. Развешивались на серых прибазарных заборах идиллические клеенчатые пейзажи со сказочными замками, лебедями и русалками.
В свободное от пророчества время героический авгур записывал предсказания на обрывках тетрадной линованной бумаги «химическим» карандашом, но чаще пьянствовал и порой побивал костыльками сына. Свинка, мастью похожая на ту самую мою раковину, в запойные дни отдыхала от работы в тесной клетке у печки.
На другой день Генка раковину мне не принес, сказал, что отец отнял и пропил. Бабушка, когда узнала, плакала, пошла было выяснить отношения — но с вечно пьяным оракулом говорить было невозможно.