Все пять лет хождения – неа, не по мукам, а от метро к универу – я проходила мимо своего любимого Владимирского. Днём и вечером. Почему-то я всегда знала, что это мой собор. А Андреевская – моя церковь. И что
А у нас горят звезды – те, что златом не слепят,
Днём и ночью. А значит, им можно поверить.
И Владимирский звоном рассветным Андреевской церкви
Серенаду поет. А она ждёт с распахнутой дверью.
Всегда.
«Всегда» – больше смерти. А тем более – ничтожной жизни. Но я не о вечности и верности. Все эти пять лет я с ним разговаривала. Проходя мимо. Никогда не умела молиться «с листа», а с ним разговаривала. Даже подружке рассказала, на что она мне ехидно заявила: «когда ответит – срочно звони мне»! Он так и не ответил, с Юлькой мы не созванивались уже три года, а я тогда ещё не знала, что она его понимает ещё до первого звука заутренней. А потом я перестала разговаривать с собором. То ли потому, что открыла двери до слов, то ли потому, что начала писать.
А меня – читать. Читать и… отвечать… что я неблагодарная и безответственная стервь, которая для Вас не пишет и перед Вами не отвечает. Неужели, когда Вы приходите в собор, Вы видите себя? Я не пойму этого, это из тех вещей, что я не пойму никогда: не пойму, как можно видеть себя, когда ты смотришь на свечу и знаешь, что в ней теплится не-твоя жизнь, не пойму, как можно кричать, что мир прекрасен, когда хочется кричать: я смотрю на солнце, такая маленькая, а оно такое большое и падает – в море, плюх, и больно, и глаза режет от этого чуда сопричастия, а ещё небо утром как мороженое с вареньем из чёрной смородины и всегда разное, а я одна, а оно – небо, и мне так больно видеть это солнце, небо и море, потому что я знаю, что никогда, никогда уже не вернусь к слепому состоянию, даже если брошусь с этой чёртовой скалы, и что я не знаю больше, что есть ад: забытие или невозможность выплакать и выпеть всю эту боль и красоту, которую я не могу постичь сейчас. Не могу выносить своими 45 килограммами. Могу только писать. Писать. Глухо и глупо натыкаясь на клавиши лептопа, чтобы какой-то идиот сказал: «5 баллов» или «зачёт» или «Вы красиво плетёте слова»? Иногда мне кажется, что мир сошёл с ума. Вы целуетесь – чтобы было красиво? Напоказ? Вы ломаете руку и плачете – чтобы Вас пожалели, похвалили, поругали? Напоказ? Я пишу. Я всего лишь пишу то, что вижу. То, что не вижу, но слышу. И не только. Только не для вас. Не для читателя. Мне нужно написать это большими буквами и съесть? Это ложь, это фальшь – писать для всех. Можно спорить: живут ли неоткрытые книги (хотя я верю, что да, потому что всегда есть ветер, ветер переворачивает страницу. Всегда есть небо – небо ловит каждое слово). Читатель может придти через века и услышать, но я пишу не для него. Если вы идёте в собор только для того, чтобы он с Вами заговорил – мне вас жаль. Когда я молюсь в соборе – меня нет. Если мне говорят, что читают, рассчитывая на то, что интересны мне как читатель – мне дико. Я знаю «Мастера и Маргарита» чуть ли не на память. Я знаю, что это моя книга, но я никогда не читала её, ожидая услышать «спасибо!» Булгакова. Хотя знаю, что он писал эту книгу для меня. Парадокс – да? Неа. Просто это мой собор, моё отсутствие и «мой» мир. Или книга, способная изменить мир. Я не пишу для читателя – общего и всехнего. Мне не интересны Вы, Вы и Вы. Я пишу, чтобы изменить мир. И сохранить одного, единственного – моего читателя, родного и смешного, и создать ему мир, где будет светло и легко. До слов и после. А главное найти мелодию настолько сильную, чтобы она могла защитить от смерти. Слушаешь её – как волшебную флейту – и живёшь, а она оберегает. А зачем ещё писать, как ни чтобы изменить неизменяемое и превозмочь то, что вроде и нельзя – я не пойму. Для уси-пуси и сладких поцелуев без любви на камеру – не надо писать. Тискайтесь и позируйте, только не судите других по своим меркам. Когда я пишу о своей смерти – я не хочу читать пустые слова в ответ. Я это пишу в температуре за 40, думая, что «Пора ПРП» уже наступила. И все «зачёты», «балдежи» и «крутняки», как и оценки а ля «Вы пишете для похвал» – унизительны. Я не пишу для. Я так живу. А живу я не для похвал, даже Ваших, увы. Для меня слово «смерть» – это не пять букв и удачная рифма, а острая боль слева и запах чеснока, «любовь» – не суррогат розовых сладких слов ни о чём и каждому, а мой запах на твоей рубашке, а музыка – не эксперимент со звуком, красивости ради. А лекарство от смерти (не для себя, конечно же, не для себя). И, самое дикое, что я знаю: оно есть. И на глубинном уровне я знаю: чтобы найти его – нужно отдать жизнь, и выбор тут для меня не стоит – я найду. И Андреевская отдаст все звуки Владимирскому собору – канув в тишину – всегда. И звон колокольчиков будет лёгким, без похоронного выбора.
Литература это когда ты, не колеблясь, выбираешь из двух слов – не жизнь. А если вам рассказывают, как приятно и здорово писать, бегите, куда глаза не глядят. Писать я бы не пожелала и заклятому врагу, вы сломаетесь рано или поздно или отдадите все силы – мелодии, роману и так далее. Сдохнете в нищете и непонимании родных и близких. Ослепнете от этого солнца. И всё равно будете писать. Не бегать хвостом за читателем, не лебезить. Писать, тихо завывая от одиночества, зная, что вас услышат не раньше, чем луна услышит песнь волка. И петь так, чтобы этой песни хватило сил побороть время и смерть. А иначе не пишут. И судить меня могут только те, кто на вопрос: «А не поедемте ли на бал?» – ответят: «да». Даже на встречу со смертью, если она даст жизнь другому. А другой – один, и читатель – один, а волк спит, а луна уткнулась носом в небо и плачет, а небо такое большое, а я маленькая и совсем не одна. И мне хорошо, хорошо быть с тобой до слов, в них и после – укутывать. Как сказать: «надень курточку, утром будет холодно». И знать, что ты надел. Но я не могу сберечь небо, и солнце, и волка, и мне сложно печатать и реветь. Я совершенно ничего не могу, и пальцы не слушаются и путаются, поэтому у меня не остаётся другого выбора, как совершить невозможное. Литература создаётся глубоко несчастными людьми. Не заставляйте их расписываться под чужим счастьем. И отвечать за вас и перед Вами. Я за волка отвечаю и за солнце. И за то, чтобы они не ослепли, когда встретятся. И за боль отвечаю тоже я, я её вынашиваю, а она восходит. А у Вас цветы распускаются. А у меня солнце заходит, а она возвращается, а утром прячется в новое и родное. А волк мой грустный просыпается, а луна засыпает. И 45 кг полуживого веса ворочаются в постели под серенаду Владимирского. А глупая вера в то, что за время пока луна услышит песню волка, а я напишу эти слова, а кто-то их прочтёт – вся боль уйдёт, а останется только тепло, виляет хвостом и ластится. А тепло остаётся. Как шерсть на кресле. До слов, в словах и вне. Потому что если мы можем выть, жить и не сойти ни с пути, ни с ума, то мы можем всё.
Оцените?
19 марта 2012