Сколько помню родную Барышевку, она не менялась в размере. Та же главная улица, или «поселок», как мы ее называли. На ней – контора, клуб, магазин, а теперь еще и школа.
- Куда идешь?
- В поселок.
- Зачем?
- За хлебом послали.
В «поселок» мы бегали и к родным. Там жили и Франц, и Толик, и еще один Толик – Чиж, и Рафал, и… Это братья – сверстники. Не обойти «поселок» и по пути на озеро, куда гоняли пастись гусей. А по пути можно узнать из афиши, какое кино сегодня привезут в клуб. В «поселке» же встречали возвращающихся со стадом коров.
Но сейчас, когда случается там бывать - случайно, наездами, село стало каким-то чужим, пустым, даже пугающим. Те же домики и хаты, те же дороги и тропки, правда, сильнее поросшие чахлой травой, но не встречается знакомых лиц. И детей не видно. Только собак стало больше.
А раньше, в детстве, здесь было столько интересного! Можно было пойти в кузницу. Там дядька Ревера и его помощник Ванька Горский, оба разгоряченные, в кожаных фартуках, стучали большими молотками по раскаленным железкам; что-то шипело, остывая, в большом корыте. А мы стояли у прикрытой двери, и никто нас не прогонял. Нам иногда даже разрешали поработать мехами, дергая за длинный рычаг. Меха при этом сжимались, а в печке вдруг раскаленные угли взрывались ярким пламенем. Завораживало, что это связано было с твоими движениями.
Когда на каком-нибудь празднике Ревера начинал играть на своей золотистой трубе, которую почему-то называли кларнетом, думалось, что играть так могут только кузнецы. Дядьку Реверу всегда приглашали на свадьбы, другие семейные праздники. Вместе с ним были и другие члены "группы": его сын Петро с гармошкой или баяном и дядя Стасик Окарский, ловко управляющийся с большим барабаном.
А еще Реверу всегда приглашали, когда нужно было резать свинью. У него для этого был специальный нож, который сейчас назвал бы стилетом. Он сам, наверное, и выковал этот нож в своей кузнице.
А можно было пойти на ток, где протянулись длинные бурты пшеницы, работали транспортеры, из которых сыпалось зерно, провеиваясь и подсыхая. Другие транспортеры загружали зерно в подъезжающие грузовики. Женщины подбрасывали к ленте транспортера зерно деревянными лопатами, большими жестяными совками. Лопаты и совки неприятно скребли по утрамбованной земле. Стоял гул вращающихся механизмов, покрикивания и переругивания работающих. И легкая пыль вперемешку с пшеничной шелухой.
Мы обязательно заходили в весовую, попить из деревянного логушка, через трубочку, тепловатой воды. Там всегда, сколько помню, главной была тетка Вилюська, как ее звали в селе. Она не была похожа на наших женщин, из поляков. От мамы, от моих теток она отличалась бойкостью, сварливостью, без которой, очевидно, трудно было обходиться в ее работе. Она взвешивала на загадочных, не видимых весах подъезжавшие к весовой машины, выдавала шоферам какие-то бумажки. Шофера отходили, что-то ворча, иногда – с матерками. Вилюська им что-то отвечала, не подбирая слов, словно не видя, что у нее – гости, т.е. мы.
Она всегда была в центре внимания. Помню, как-то летом у конторы она была в группе мужиков, которые то ли приехали с поля, то ли только собирались на работу. Кто-то говорил, что надо ехать косить ковыль за таким-то лесочком.
- Разве там ковыль? Там один «пи…доволосник!» - возражала ему тетка Вилюська. Никто, несмотря на это, в общем-то, смешное, как мы уже тогда понимали, слово, не засмеялся. Только стали спорить, ковыль там или не ковыль. На нас внимания не обращали. А нам это и нужно было. Так постигалась сельская жизнь, сельские заботы.
В мои самые ранние годы, в пять-шесть лет, было еще одно очень интересное место в селе – мельница. Она стояла на самом берегу Колутона. Пшеницу на помол нужно было везти на лошадях, меня отец усаживал сверху на мешках с зерном.
У мельницы всегда было много народу. Занимали очередь. В мельницу можно было заходить, только держась за руку отца. Там было очень пыльно, пыль бела, мучная. Вкусно пахло свежей мукой.
Тарахтит мотор, от него движущаяся лента протянулась внутрь огромного деревянного сооружения, в котором вращаются огромные каменные жернова. На самый верх этого помоста ведут ступени, по которым на плечах мужчины поднимают мешки с зерном, ссыпают его в большую деревянную воронку. А внизу уже подставляется под лоток, по которому сыплется теплая мука, чистый мешок.
На мельнице командовал всем дядька Хитинский, который жил на нашей же улице, но на самом ее краю.
Но вскоре мельницу закрыли, за мукой стали ездить в другие села. Или покупали в магазине. Мы еще долго залезали в опустевшую мельницу, пытались повращать жернова. Но все там было безвозвратно безжизненно. Уехали куда-то и Хитинские. Поэтому их семью я не очень запомнил.
Еще долго, правда, оставался дизельный двигатель, но он использовался только летом, для работы насоса, которым качали из Колутона воду для колхозного огорода.
Колхозный огород – это отдельная история, очень длинная, так как огород этот был всегда. На нем работали наши мамы, там мы иногда что-то воровали, боясь и управляющего, и дядю Вацлава, который всегда бригадирствовал на огороде, и своих родителей. За воровство, пусть и по мелочи, за одну-две помидорины, дома могло здорово достаться. В общем, об огороде этом нужно вспоминать отдельно.
Но самым интересным, самым главным в селе местом для нас был магазин. Там всегда было много взрослых, там мы были почти незаметны. И там было на что посмотреть. И послушать.
Совсем маленьким меня водили в малюсенький магазинчик, где за прилавком колдовал наш сосед Людько – Лювиг, отец Зоси, Стефана, Лесика Николеских, моих друзей. Назывался этот магазинчик «лавкой».
Но вскоре построили новый магазин, в центре, напротив конторы. Его я помню хорошо. На вывеске было так и написано – «Магазин». Только значительно позднее, когда я уже уехал на учебу, на этом же магазинчике написали - «Смешанные товары». Хотя товары в нем во все времена были смешанными.
Почти все время продавщицей была тетя Тася, жена управляющего. С нами учились ее дети. Поэтому тетя Тася, если покупателей было немного, спрашивала об оценках, могла угостить и конфеткой. А мы разглядывали товары, приценивались. «Килька в томатном соусе», очень вкусная. . Пирамиды из золотистых баночек с изображением коровьей головы – «Паштет». На прилавке – большущая жестяная банка с торчащей из нее ложкой – повидло. Его иногда покупали, для пирожков.
Баночки со сгущенным молоком были точно такие же, как и сегодня. Стоила такая баночка 55 копеек. Сходить в кино – 5 копеек.
Но «сгущенки» тоже хотелось. Сколько ни убеждали меня, канючащего, старшие сестры и брат в том, что это молоко - «конское», в конце концов, заветная баночка была куплена. Вылитую в тарелку «сгущенку мы вымакивали все вместе свежим хлебом, который у мамы всегда получался очень вкусным. Старшие вынуждены были признаться, что меня обманывали. Они знали счет копейкам.
Уже позже, когда я был уже первоклассником, Коля – старший брат, взял меня с собой в город, где он учился в техникуме. И снова он объяснял мне, что стаканчики, в которых продавалось мороженное, делают из отрубей. И ничего вкусного в них нет. Зато потом он купил мне маленькую пачку вафельных трубочек, с кремом. Таких в нашем магазине не было. Очень вкусные.
Иногда позволяли себе купить граммов сто карамелек. Как-то двоюродный брат Толик, который учился уже в третьем классе, за работу на колхозном огороде получил рубля три. Он купил кулечек конфет «Золотой улей». Конфеты мягкие, внутри, как сказал Толик, мед. Он дал и нам по одной. Мы тоже хотели бы заработать на конфеты, но тогда нам было еще рано.
Еще в магазине всегда были вкусные леденцы, в жестяных круглых баночках.
Мне всегда нравилось наблюдать, как тетя Тася отпускает сахар. Перед ней на прилавке стояли большие весы, с чашками. Когда она взвешивала кому-нибудь сахар или какую-нибудь крупу, она ловко пальчиком ссыпала продукт с совка. Мизинчик ее при этом как-то красиво отставлялся в сторону. Сахар сыпался тонкой струйкой, «уточки» на весах двигались и, наконец, сравнивались. Покупательница забирала торбочку с сахаром, а тетя Тася уже ловко сворачивала из газеты большой кулек под пряники. Я очень любил эти мятные пряники, даже если их приходилось размачивать в стакане с чаем.
А тетя Тася ни на минуту не умолкала.
- Бабы, посмотрите, какой ситчик я привезла!
- А эти туфли вашей Гале не подойдут?
- Завтра селедку привезу, приходите.
- А зачем вы в Шортандах пальто купили? У меня же почти такое есть.
Тетя Тася была очень хорошим продавцом.
Хорошо было в магазине зимой. Тетя Мария Калиткина следила, чтобы в печке всегда был уголь, чтобы в ней весело билось пламя, чтобы в магазине было тепло.
Вообще-то, тетя Маня работала на молочной ферме, перегоняла через большой сепаратор молоко. Деревенские женщины ревностно относились к Марии, которая жила без мужа, с детьми и старой матерью - Калитчихой.
- Манька молоком умывается, - судачили женщины, завидовавшие румяному лицу Марии, ее белым зубам.
А мне представлялось, как тетя Мария, когда никто не видит, раздевается и моется в большой ванне, куда доярки сливают только что надоенное молоко. Молоко покрыто шапками пены, парит…
Возможно, из-за этих ассоциаций, я всегда отказываюсь от парного молока, которым в деревне все стараются угостить.
Помню, нужно было учить стихотворение, в котором были слова:
Пили теплое, парное
С легкой пенкой молоко.
Я тут же попросил у мамы стакан свежего молока, попробовал, но так и не выпил.
Запомнилась мне Мария на речке, летом. Она стояла на берегу, какая-то гордая, или это просто она подставляла лицо солнцу. Она только что вышла из воды. Розовый атласный лифчик блестел на ее большой груди, голубые панталоны, с резинками, обтягивали ее крупное тело. Мужикам было на что посмотреть. Я же просто обратил внимание на эти веселые цвета – розовый и голубой. И почему-то запомнил их.
Мужики любили зайти в магазин после работы. Кто за папиросами, если не надеялся на жену, кто брал бутылку портвейна или вермута, с заделанной сургучом пробкой. Тогда только две «марки» вина было в ходу.
Мужчины свободнее расставались с деньгами. Отец иногда приносил из магазина колбасу. Колбаса в те годы тоже не отличалась многообразием сортов. Вернее, бывала только «краковская», очень вкусная.
Часто мужчины говорили о пиве. Но привозили его только на «выборы». И не в магазин, а сразу в клуб, где «голосовали». Изредка привозили и пиво в бутылках – «Жигулевское», как было написано на этикетках. Давали попробовать и нам. Оно было не вкусным, даже с сахаром.
С «получки» отец мог принести и подарки. Помню красивую треугольную коробку, на которой было написано «Мойдодыр». В ней в специальных углублениях, на шелковой подкладке, было мыло, коробочка с зубным порошком, какой-то одеколон. Но я не нашел зубной щетки. Очень расстроился. Отец на следующий день сходил в магазин, но щетки там не было. Но кто-то ему подарил уже использовавшуюся щетку, мама ее кипятила, мыла, но я так и не смог чистить этой щеткой свои зубы.
Еще о магазине напоминал дядя Велицкий, который жил через дом от нас. Каждый вечер, летом – на велосипеде, зимой – просто пешком, прихрамывая, он шел сторожить магазин. Впереди, на веревке, бежал Букет – большая черная, с подпалинами собака.
Велицкий нас интересовал и тем, что сын его, Витька, был летчиком. Действительно, пару раз он прилетал в Барышевку на «кукурузнике» - АН-2. Самолет приземлялся на окраине села. В землю вбивались металлические колышки, к которым привязывали самолет. «Витька» был в форме, в фуражке, как Мимино. Он «катал» желающих над Барышевкой. Совсем маленьких не брал. Но летал отец, и рассказывал потом, что совсем не было страшно.
Конечно, интереснее всего в деревне было летом. Не надо в школу идти, можно хоть целый день пропадать на Колутоне, а можно – на озере. Можно в лесок сходить со старшими. Сами-то мы побаивались. Это уже потом, в старших классах, приезжая на каникулы, мы запросто, в порядке прогулки, могли пойти и в лес, и на Киркизское озеро, и на «мазарки» - две загадочных казахских могилы, с оградами из камня, с жестяными полумесяцами.
Летние дни были заполнены самыми разнообразными занятиями. Сходить за ягодами, за щавелем. Нарвать «березки» корове. Насобирать «кизяков» - сухих коровьих лепешек. Летом уголь, дрова экономили, печку топили кизяками. Старшие еще получали задание прополоть картошку. Но все это делалось между делом, между играми, купанием. И все успевали.
А вечером – в кино, если фильм был не «до шестнадцати». Иногда и на взрослый фильм удавалось проскочить. В кино в ту пору ходили все. Нам доставались места только «на сцене». Приходилось смотреть лежа, почти под самым экраном.
Не страшно. Ведь совсем недавно кино было не каждый день, да еще показывали его на улице, растягивая большое белое полотнище на стене бревенчатого амбара. А табуретки приносили из дому. Фильмы шли под аккомпанемент тарахтящего движка. Да еще комары! Хотя и был тогда совсем маленьким, но именно с той поры запомнилась песенка со словами: «Ах, Таня, Таня, Танечка, готовь скорей обед».
Значит, было это в 56-м или 57-м году, когда мне было пять-шесть лет. Совпадает.
«Киевлянка», «Хуана Гальо» - такие названия почему-то сохранились в памяти. Всей деревней примерно тогда же смотрели «Судьбу человека». И мы плакали вместе со взрослыми. Это было уже в клубе.
Иногда в село заезжал старьевщик, на лошади, в небольшой повозке. Он сидел на большом деревянном ящике, покрытом какой-нибудь тряпкой. Повозка останавливалась посреди улицы, поближе к домам.
Старьевщик, одетый всегда почему-то в длинный плащ, раскрывал свой сундук, вынимал специальные весы – безмен, раскладывал свой товар: резиновые шарики со свистками, рулончики пистонов к пистолетам, карандаши, пакетики с синькой, еще что-то. Все это добро можно было приобрести только в обмен на «утиль-сырье»: тряпки, кожу, обломки алюминия, меди.
Мы уже тащили старые алюминиевые миски, кастрюли, какие-то одежки, найденные в сарае. Женщины тоже подходили с узлами тряпок, с такой же старой посудой. Принимался только цветной металл: алюминий, медь. Женщины брали «химические» карандаши. Сейчас таких карандашей не встречается. Писали они только по влажной поверхности, ярким фиолетовым цветом. Использовали их для того, чтобы подписывать посылочные ящики, а чаще – для подсинивания глины, которой белили хаты и дома. Получался очень красивый бледно-голубоватый цвет.
А мы брали шарики, которыми потом весь день пищали, и пистоны, так как у каждого был пистолет. Пистоны заканчивались быстро, поэтому заветного старьевщика всегда ждали с нетерпением, запасаясь всяким пригодным для обмена старьем.
Запомнилось, что приезжал не всегда один и тот же мужчина, но все они были похожи, и всегда у них были какие-то скрюченные пальцы на руке, которыми он ловко держал свой безмен.
В своем селе мы, даже маленькие, знали всех. Поэтому все чужие, приехавшие по каким-то делам, сразу привлекали наше особое внимание.
Иногда на практику приезжали студенты. Иногда молодые специалисты приезжали на более длительный срок, на работу.
Как-то появился парень, сразу поразивший нас спортивной фигурой, «мускулами», как мы называли бицепсы. Он действительно был спортсменом, борцом.
Через пару дней мы заметили непонятную активизацию взрослых деревенских парней. На окраине села они выкопали огромную яму, засыпали ее свежим сеном, а сверху натянули большой брезент. Мы, естественно, были тут же. К вечеру у ямы собрались все парни, подошел и новичок. Он был в форме борца, какие мы видели в киножурналах.
Оказывается, он будет тренировать наших парней, учить борьбе. Каждый вечер мы прибегали сюда смотреть на тренировки, «болеть». К сожалению, скоро наступила осень, студент уехал. Больше тренировок не было.
Зато в селе появилась волейбольная площадка. Ее делали тоже наши парни. А нам доверили заливать ровики, которыми была очерчена площадка, жидкой белой глиной. Получилось очень красиво. Из конторы принесли сетку, мяч. У кого-то нашелся судейский свисток. И вот по вечерам, а иногда и днем, собирались и взрослые, и подростки, и мы у этой площадки. Кто-то играл, кто-то подносил мяч… Удары по тугому мячу далеко разносились по вечерне притихшему селу.
Иногда на этой же площадке устраивались танцы. Протягивали длинный провод от школы, подключали кем-то принесенную радиолу, ставили пластинки… И танцевали.
А раньше, когда ни площадки волейбольной не было, ни электричества в селе, танцы устраивали прямо возле чьей-нибудь хаты, где была подходящая площадка. Приносили патефон, пластинки.
Помню, патефон был у наших родственников Сломинских. Наверное, дядю Марьяна наградили за успехи в работе. Он был передовым трактористом. А может, наградили тетю Броню, которая работала на свиноферме. Работала она всегда ударно. А может, патефон просто купили. Семья была большая, только девчат трое.
Потом патефон этот сломался. Его футляр, в котором была маленькая, притягивающая нас мягко выдвигающаяся при надавливании коробочка для иголок, Коля, двоюродный брат, приспособил в качестве чемодана, когда всем нам после окончания четвертого класса пришлось ехать в интернат, на центральную усадьбу совхоза.
Почему-то, по мере того, как мы подрастали, молодежи в селе становилось все меньше. Нас, маленьких, было, как будто, много, а вот старших – мало. Разъезжались. Кто-то уезжал продолжать учебу, кто-то находил работу в городе.
И я стал бывать здесь только на каникулах. Уже не играли в волейбол. Столбы для натягивания сетки еще стояли, но площадка была разворочена – кто-то по весне проехал по ней на тракторе.
Не видно детей с лаптой. А как здорово и весело было играть «в лапту» на только что освободившихся из-под снега лужайках. Но, может, я не в то время приезжаю? Может, надо приехать по весне?
Нет, все говорит о том, что весна не будет очень уж отличаться от лета в этом, увы, уже чужом селе. Сломинские уехали, Зарембы уехали, Чижи уехали… Уезжают люди, сразу старятся их дома и хаты, ветшают заборы. Зарастают тропинки.
Совсем обмелело озеро. Уже никто не ходит на него стирать. А раньше там собиралось много женщин, стирали белье, так как вода в озере, в отличие от колодезной или речной, была «мягкая». Пока матери занимались стиркой, мы бултыхались в озере, перепрыгивали с кочки на кочку, распугивая лягушек. Вдали, на открытой воде, плавали дикие утки. Они нас не боялись.
Все поменялось. Махты-куль, так, оказывается, называлось наше озеро, практически исчез. Его огораживали высокой дамбой, чтобы сохранять воду после того, как сходил снег. Не помогло.
Да и Колутон уже совсем не тот. В детстве мы спорили, кто сможет доплыть «до того берега». А сейчас «тот берег» - вот он, рукой подать.
Появившиеся в Шортандах таксисты, услышав о Барышевке, почему-то начинали шутить над нашей родиной: «Порт пяти морей». Раньше таксистов не было.
Когда был совсем маленьким, изредка попадал в Шортанды с родителями, на «легчанке» или «двуколке», так назывался этот возок, запряженный одной лошадью. Ездили к родственникам в гости, в магазины, купить что-то к школе. Потом, когда учились уже в школе, иногда и сами ездили в Шортанды на велосипедах. Заезжали к родственникам и знакомым, уже переехавшим сюда из Барышевки.
Сейчас расстояния сократились. Десять минут на автобусе или машине. Асфальтированное шоссе. Сейчас, говорят, мимо Барышевки проходит настоящий «бан». До Барышевки от него - с километр.
Приблизился лес. Даже «три березки», у которых всегда было много ягод, сейчас совсем рядом. А раньше до них было идти и идти. Стала ниже Каменная сопка.
Только колодец стоит там же, где и стоял – совсем рядом с нашей хатой, вернее, с тем местом, где раньше стояла наша уютная, всегда аккуратно побеленная хата – наш дом. И соленая сейчас вода этого колодца раньше была такой вкусной! Только зубы от нее ломит так же, как и раньше, если пить быстро, прямо из ведра.
В детстве мы ничего не слышали о теории относительности. Воспринимали все, как есть. Не так, наверное, как родители. Не так, как сейчас.
Детство всегда счастливо!