Любовь Маяковского к Элли Джонс

 
                Э л л и  Д ж о н с
                (Кинорассказ №4)   
   


     Париж. Номер в гостинице «Истрия». Маяковский лежит на спине на диване, упершись ногами в пол.   
     – Как случилось, что я забыл Элли? – думает он. – Если бы не эта случайная встреча в Ницце, никогда бы ее не увидел. А ведь было время, когда я любил ее. 
     И вспомнился ему день в Нью-Йорке, когда она впервые привела его на Бруклинский мост.
   
      Нью-Йорк. Бруклинский мост. Маяковский шагает по мосту. Гордый. Восторженный. Радостный. Звеня металлическими набойками ботинок. Рядом, под стать ему, высокая, стройная Элли. Он любит ее. И это чувство любви к ней соединяется в нем с восторгом перед величественным сооружением, возвышающимся над Гудзоном.
     – Как хорошо, что ты меня привела сюда. Никогда не видел ничего подобного! – восторгается Маяковский и читает возникшие тут же, на волне небывалого душевного подъема, строки:
                – Я горд вот этой стальной милей,
                живьем в ней мои видения встали – 
                борьба за конструкции вместо стилей,
                расчет суровый гаек и стали.
 И это только разбег! На одном дыхании я могу написать целую поэму об этом мосте…
     Маяковский смотрит на Элли и, как бы опомнившись, поправляется:
      – Прости меня. Я увлекся, наверное. Ну, конечно же, главное стихотворение я  напишу о нас, – говорит он, останавливаясь и беря Элли за руку.
     – Не надо писать о нас, – тихо говорит Элли. – Сегодня утром ко мне приходил политический комиссар из России и требовал у меня ваши письма. Я его выставила. Но ведь он может вернуться.
     – Ты не запомнила имени этого «комиссара»?
     – Лев… Лев…
     – Лев Гильярович Эльбрехт?
     – Да, так, кажется. Теперь вы понимаете, что будет, если вы публично сообщите всем о своих чувствах ко мне? К эмигрантке. К невозвращенке.
     – Какое это имеет значение! Кто может помешать Маяковскому любить! – восклицает он, но тут же, подумав, добавляет: – Впрочем, ты, наверно, права. К сожалению… Почему, как только  ко мне приходит счастье, обязательно возникают  препятствия – и мне делается плохо? И так всегда. Меня будто бы держат в замкнутом круге. Я свободен внутри него. Но стоит мне из него выйти… Ты права. Счастье свое мы должны прятать. Только Ты и Я. И больше никого. И никому  мы о нем ничего не скажем.
     – Да. Пусть это будет нашей тайной, – говорит Элли и прижимается к нему. – Я так люблю вас! И так боюсь этого комиссара...
     Маяковский чувствует, как дрожит ее тело.
     – Не бойся, детка, – отвечает он, плотнее прижимая ее к себе.
     – Вы хотите, чтобы у нас родился ребенок? – после некоторого молчания шепчет ему Элли.
     – Ты разве ничего не делаешь? Не предохраняешься?
     – Любить – значит, иметь детей.
     – Ты сумасшедшая, – говорит Маяковский, еще крепче сжимая Элли.
 
    Утро. В арендованной нью-йорской квартирке Маяковский нежится в кровати после проведенной с Элли ночи. Лежа в постели, берет телефонную трубку. Звонит.
     – Служанка только что ушла, – сообщает он Элли. – Твои заколки лежат на тумбочке. Они кричат о тебе! А маленькая просто визжит. Приходи!
     – Сумасшедший! Я только что от вас.
     – Мне одной ночи мало. Приходи!      
     – Не могу. Сейчас у меня показ новых платьев. Потерпите до вечера.
     – Не могу! Если не придешь, ворвусь в демонстрационный зал и набью твоему хозяину морду. Не хочу, чтобы ты была манекенщицей.
     – Через несколько дней я брошу эту работу. Обещаю вам. Но на что мы будем жить?
     – Как-нибудь проживем. Главное, мы будем все время вместе.
      
     Морской вокзал Нью-Йорка. Толпы провожающих. Маяковский едва успевает поцеловать Элли руку, как толпа относит его к трапу.  Элли пытается протиснуться за ним, но ей это не удается. Вскоре она теряет его из виду. Когда, наконец, она пробивается к пароходу, путь ей преграждает один из контролеров.
     – На борт провожающих не пускают, мем! – вежливо, но решительно заявляет он.
     Опечаленная, плетется она домой. А дома ее ждал сюрприз, хоть как-то скрасивший горечь тяжелого расставания. Вся ее постель была усыпана незабудками! Где и когда он успел найти эти цветы? Ведь они все время были вместе. И – она это точно знала – денег у него не было.
     А в это время Маяковский, оставшись один, стоя на палубе парохода, идущего в Европу, в Гавр, смотрит на исчезающую в дымке тумана пристань.
     – Ну, вот и все, – думает он. – Прощай, Америка. Прощай, Элли. Больше я вас никогда не увижу.
     Сквозь горечь разлуки он чувствует облегчение. Остаться в Америке, создать с Элли семью – об этом для него тогда не могло быть и речи. Выражая эти свои чувства, он напишет позднее: «Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь?»
     Тогда ему казалось, что расстались они навсегда. Но судьбе было угодно устроить им еще одну встречу. Через три года в Париже он случайно столкнется с подругой Элли, которая расскажет ему, что у него родилась дочь и что Элли сейчас в Ницце. Бросив все, Маяковский устремится в Ниццу.
   
     Ницца. Берег моря. Первые минуты встречи возлюбленных. Маяковский и Элли стоят обнявшись. Они счастливы, будто не было долгой разлуки. Маленькая девочка держит маму за платье и с любопытством смотрит на дядю.
     – Ты простила меня? – спрашивает Маяковский.
     – Не говорите так! – Элли прикладывает палец к его губам. – Я не хочу это слышать. Хочу, чтобы наша встреча была радостной. Случай нас свел. Так пусть же он станет для нас – подарком судьбы
     Маяковский не разделяет восторгов Элли. Угрызения совести
 мучат его.
     – Я чувствую себя подлецом, –  говорит он. – Не прислал тебе денег, когда ты остро нуждалась в них. Только теперь у меня открылись глаза. Тебе надо было рожать. Денег не было. Даже на больницу. Ты не работала. И не работала по моей вине… Ты написала – помоги! А я не помог. Написал: не могу по объективным причинам. Как ты думаешь, как я должен чувствовать себя после этого?
     Элли не хочет ничего слушать. Она привыкла его оправдывать. Даже тогда в Нью-Йорке, когда они стояли на Бруклинском мосту и он в пылу неудержимого восторга (а отчасти и мужского бахвальства) кричал с высоты: «Я целую беззаконно над Гудзоном ваших длинноногих жен!» – даже тогда она его оправдывала, хотя ее и покоробил этот его крик. Она нашла, что это кричит в нем ребенок. Вот и сейчас она стала защищать его перед ним же самим:
     – Разве вы принадлежите себе? Вы же не можете распоряжаться своей жизнью. За вами всюду следят. Подумайте, разве бы вам
разрешили помогать мне? Даже если бы вы попытались это сделать. Вот ваши объективные причины.
     – Элли, почему ты такая?! Почему ты всегда оправдываешь меня? Не отстаиваешь свои права любящей женщина? А сейчас и матери моего ребенка. Не требуешь от меня ничего? А только просишь, взывая к моему состраданию. Просишь и оправдываешь. От этого мне плохо… Мне плохо, и  чувствую я себя скотиной.
     – Вы поэт. Вы все преувеличиваете. Не так уж трудно мне было тогда. А вы вели себя как джентльмен. – Элли вспоминает о незабудках, которыми он усеял ее постель в день разлуки, и плотнее прижимается к нему. – Когда-то вы мне сказали, что перед вашим шармом не может устоять ни одна женщина. Вы, наверное, были правы, – говорит Элли и смотрит на него влюбленными глазами.
     Маяковский смотрит на Элли и думает: – Эта женщина навсегда останется такой, какая есть, кто бы что бы ни говорил ей, – и ему становится от этого грустно. Грустно, что это путь – не к его сердцу.
     – Уже поздно, – говорит он. – Пойдемте в гостиницу.
    
     Гостиничный номер Маяковского в Ницце. За окном идет
проливной дождь. Девочка спит за ширмой.
     Между Маяковским и Элли идет жаркий спор. Он предъявляет ей права любовника. Она сопротивляется. И это бесит его. Его опять  предпочитают другому! И неважно, что этот другой ее муж.            
     Позднее Маяковский опишет это свое состояние в стихотворении, посвященном другой женщине – Татьяне Яковлевой, о которой речь пойдет впереди: 
                – В черном небе молний поступь,
                гром ругнёй в небесной драме, –   
                не гроза, а это просто
                ревность двигает горами.      
     – Почему ты отталкиваешь меня? –  говорит Маяковский. –   Я люблю тебя. Ты любишь меня. Чего еще надо? Или твой муж тебе дороже меня?               
     – Нет, вас я предпочитаю другим мужчинам. Вас я люблю и, по-видимому, буду любить всю жизнь. Но больше моей любви к вам я люблю свою дочь. Я не могу рисковать ее судьбой. Об этом не может быть и речи… Мой муж считает ее своей дочерью. Хотя и знает о вас. Сейчас он в Англии. Ждет нас. Ну как же я могу его обмануть?! Вы подумайте.
               
    В парижском номере Маяковского трещит телефон. Он  открывает глаза и несколько секунд неподвижно смотрит в потолок, пытаясь собраться с мыслями. Затем берет трубку: голос Лили Юрьевны окончательно его будит.
     – Володя! Поздравь меня. Я выучилась ездить на автомобиле!
     – Да? – только и мог произнести от неожиданности Маяковский.
     – Догадайся, кто меня научил?.. Режиссер Кулиджанов! у которого, ты знаешь, своя машина. А больше ни у кого своей машины в Москве и нету… Если бы ты знал, что это за учитель! Он возился со мной как с ребенком. Каждый день я усаживалась в его машину, и мы ездили, ездили... Волосик, неужели не привезешь автомобильчика? Я так замечательно выучилась ездить!
     Маяковскому неприятно слышать о Кулиджанове, с которым у Лили был роман. Но он пересиливает себя, и как заученный урок говорит то, что давно уже привык говорить ей в таких случаях:
     – Рвусь увидеть за рулем ослепительную Кису. Ради этого веду сценарные переговоры. Если доведу, машина обязательно будет. Я тут уже присмотрел одну. «Рено» в шесть лошадих серой масти.
     Лиля Юрьевна – насторожившись:
     – Ты пишешь сценарий? О чем он?
     – Да ерунда. Как Маяковский ищет идеальную женщину, а находит (познакомился по телефону!) женщину, с которой только что  расстался.
     – С кем это ты расстался? И кого это ты находишь? Уж не меня ли… Ну ладно, об этом после. Сейчас главное – сценарий. Пусть он понравится режиссеру!      
     – Надеюсь. А пока его раздракониваю. И это первый бензин, который пытается сожрать наш реношка.
       – Ты писал, что едешь в Ниццу, а телеграммки все из Парижа. Значит – не поехал. Почему?.. Ты поганейший Щен, и я тебя совершенно разлюблю, если не будешь отдыхать… Волосик, правда, почему не поехал?
     Маяковский понимает, что он должен соврать:
      – Не смог вырваться. Дела. Но поеду. Обязательно. Без отдыха работать не могу совершенно.
     – В Москву! в Москву его надо! По телефону он ничего не скажет, – доносятся до Маяковского слова Эльбрехта, стоявшего за спиной Лили.
     От этих слов Маяковского обдает холодом.
     – Когда приедешь в Москву? – спрашивает Лиля Юрьевна.
     – Скоро! скоро! – делая над собой усилие, бодро отвечает Маяковский.
     – Все твои друзья передают тебе приветы и целуют тебя. А больше всех мы с Осей. Не задерживайся. Скажи Эльзочке, чтоб купила мне побольше  чулок – блестящих и не слишком светлых. Волосик, привези еще два фуляровых галстука, а то нечего носить с джемпером. Помни, в Москве у тебя семья. Здесь все тебя любят и ждут. И скучают, между прочим: УУУ! Я тут в Италию собралась. Достань мне денег. Ну, все. Целую.
     – Деньги я тебе вышлю. Просьбы выполню. Целую тебя. Поцелуй за меня Осю.
     Московская квартира Бриков-Маяковского исчезает.
        Маяковский ходит по комнате.
     – Целую тебя! Одни поцелуи остались. А любви нету. И детей нету. И не может быть их у Лили. А какая же это семья без детей?
     Берет трубку и звонит в Ниццу. В кадре появляется Элли.
     – Элли?! Не успел уехать от вас, и уже весь изоскучился… Все время думаю о вас. О тебе и дочке. Приделываю крылышки, чтобы снова лететь к вам. Примете? Обласкаете?
     – О да! да!.. Но я не понимаю. Вы же сами уехали.
     – Да, уехал. А теперь вот хочу вернуться… насовсем.
     Молчание. После длительного молчания шепот Элли, смешанный со слезами:
     – Не шутите так.
     – Я не шучу. Из всех женщин, которых я знал, ты больше всех заслуживаешь счастья. Не прогоняй меня. Я буду учить малютку русскому. Бедняжка, она же у нас не знает русского языка!  Прикажешь мне на английском с ней изъясняться, что ли?
     – У вас есть женщина, которую вы любите. Зачем мы вам? Не жгите свечу с обоих концов. К чему? Не надо.
     – Она меня отпустит.
     – Не отпустит. У комиссаров длинные руки. Они вам не простят. Я уже жалею, что сказала вам о дочери. Боюсь, что этого достаточно, чтобы отомстить мне. В Англии я возьму фамилию мужа. Думаю, так они меня не найдут.
     – Глупости. Сегодня же выезжаю. Там и решим, что делать. Целую тебя. Исцелуй за меня кроху.
     – Вы не понимаете, на что вы решились!
      Маяковский кладет трубку. В номер стремительно входит Эльза. Она только что узнала от Лили, что у Маяковского есть дочь. Ее возбужденный вид бросается в глаза Маяковскому.
      – Что-то случилось?– спрашивает он.   
      – Нет!
      – Садись и рассказывай!
      – Нечего мне рассказывать.
      – Ну, как хочешь… Я тут в Ниццу собираюсь.
      – Опять!
      – Так складываются дела.
      – А я хотела как раз сегодня познакомить вас с красивой девушкой. Двадцать три года! Неужели откажетесь? – В глазах Эльзы заиграли бесёнки.      
     – Кто она?   
     – Русская эмигрантка. Приехала из России лечиться, да так и осталась здесь. Татьяна Яковлева – может, слышали?
      – Элик! Ты посмотри на меня. Я же старый. В серебре, как в песочке, старичонка височки. Куда мне гоняться за молоденькими. Фауст какой-то!
      – И неправда. Вы не старый. Тридцать с хвостиком, как вы выражаетесь,– разве это возраст для мужчины!
      
                (Продолжение следует)