- Лежачего не бьют,-гласит народная пословица.
- Бьют, пока не умрет или пока не встанет да не побежит, -
отвечает Жизнь.
ГЛАВА I
Ночь. Лимонный свет уличных фонарей. Голубое свечение глаз светловолосой тонкой Эды. Эда, подруга Кати, сидит на ступеньке лестницы, ведущей к Универмагу «Москва». Пьет пиво с солеными чипсами. На ней тонкая кожаная курточка, джинсы с блестящими пуговками, модные сапожки. В кармане пачка сигарет «Мальборо», Катя в кожаной шляпе, тяжелой черной куртке из кожи, с капюшоном, отороченным лисьим мехом, плотных суконных брюках, грубых, но крепких полусапожках стоит рядом, смотрит на первые загорающиеся в небе звезды. Некоторое время они обе молчат. Эда допивает пиво, выкуривает сигарету и спрашивает Катю: «Ну, и кому же из двух любовников ты хочешь приписать отцовство? Если ребенок родится, то кого ты назовешь папой?» «Не знаю, Эда, - отвечает Катя. – Серж Фатазийский весел, легок на подъем, но он зол и беден. Он много старше меня, что-то среднее между отцом, отчимом, дедом. Те были круче, оба. От Сержа уже попахивает нафталином. К тому же, он капризный, а я не люблю капризных». «По-моему, он трогательно к тебе относится. Ты просто этого не замечаешь»,- говорит Эда. На неё падает лимонный отблеск фонаря, освещая бледное, как у молодого полумесяца, лицо, просвечивая в голубые, как вода в реке, глаза и слегка накрашенные губы. Кате вспоминается стих Блока:
По городу бегал черный человечек.
Гасил он фонарики, взбираясь на лестницу.
Медленный белый подходил рассвет,
Вместе с человечком взбирался на лестницу.
«Эда, я не люблю Сержа, - говорит Катя. – Я бросилась к нему от отчаянья, от одиночества. Потом вернулся бросивший меня Толик. Толика Отбросова-Дворянского я, наверно, тоже не люблю. Но он, по крайней мере, из элиты, и мы ровесники. С Толиком мне легче, интереснее. Серж открывает мир, а Толик заслоняет его собой. Заслоняет Солнце, Звезды, Небо. В нем одном и Солнце, и Звезды, и Небо и еще, что-то большее, чем весь мир. Я хочу, чтобы это был от него ребенок, или чтобы он думал так. Тем более, что и у Сержа, и у Толика глаза голубые, а волосы лишь у одной меня светлые. Родится с голубыми глазами, скажу: «В тебя, Толик», а родится с карими – скажу: «В меня!»
- А Серж? – с любопытством спрашивает Эда.
- Скажу, - с усмешкой отвечает Катя. – Ты извини, Серж, но ребенку нужна богатая семья, а с тобой мы останемся любовниками, как прежде, если хочешь. Ты веселый, ты милый. С Толиком порой скучно. Знаешь, мне они оба нужны. Толик – море, корабли, паруса, небо, а Серж мне витаминчик, чтобы быть веселой. Наркотик, чтоб в угрюмом море не заскучать. Я все распределила.
- Ну, что ж, это, может быть, правильно, - отвечает Эда. – Она уже выкурила вторую сигарету и теперь аккуратно стряхивает пепел на ступеньку лестницы. Потом она смотрит на часы и говорит: «Извини . Уже поздно. Меня дома ждут муж и двое детей. Надо возвращаться в метро».
Катя вздыхает и говорит: «А меня дома ждет пустая квартира. У меня двое любовников, а в доме, да и в душе – пусто. Впрочем, в животике ребенок. Так что мы вдвоем. Пойдем, Эда, ты права. Уже поздно». Они выходят из тьмы в блистающее светом метро. «Я бы поехала с тобой, - извиняющимся голосом говорит Эда, - но мой муж меня убьет». «Не убьет, конечно, но беспокоиться будет. Он у тебя славный парень, - говорит Катя. – Передавай ему от меня привет». Они расстаются на перроне. Катя погружается в ливень света и толпу народа. Она думает о том, что все получается по-американски умно и в духе времени. Осталось только выбрать в мужья одного из двух любовников и убедить его, что ребенок, которого она носит в животе, его родной, кровный. Кате почему-то вспоминается А.Блок:
Ах! Какой бледный город на заре,
Черный человечек плачет на дворе.
Толик Отбросов-Дворянский вернулся неожиданно, когда Катя решила, что он уже бросил её навсегда. Он позвонил к ней домой 1 января, рано утром. Катя, заспанная после Новогодней ночи, проведенной в одинокой квартире, одела махровый халатик, кое-как причесала сбившиеся соломенные волосы и открыла дверь. «Я вернулся!» - радостно сказал Толик и вошел в коридор. Огромная рыжая, ниже колен дубленка, дорогая бобровая шапка, мясистое лицо приказчика из продуктовой лавки. Впрочем, Катеньке оно казалось красивым и аристократическим. Любовь всегда приукрашивает своих избранников. Катя растерянно стояла на пороге и смотрела, как Толик снимает дубленку, вешает её в шкаф… «Я тут тебя немножко бросил, кошка. А ты и не заметила», - весело проговорил он, беря Катеньку на руки и неся её на постель. «Я заметила», - хотела было сказать Катя, но не успела: Толик уже раздевал и целовал её. Катя почувствовала во всем теле легкую головокружительную слабость, ее нижние губки на миг зарделись, а потом стали набухать влагой, как лепестки роз, вбирающие в себя росу. Толик упал на нее, как мягкое и теплое одеяло. Катя обхватила руками, кажется, его плечи, перед ее глазами возникло озеро, где бродят и водят порой любовные танцы розовые фламинго. Некоторое время фламинго любили друг друга, танцуя, а потом, словно услышав что-то испугавшее их, взлетели розовым облаком и унеслись. «Все в порядке, - удовлетворенно сказал Толик. – Входит, как нож в масло. Ты меня хотела…Ты меня ждала. Я это почувствовал». Некоторое время Толик и Катя лежали, обнявшись неподвижно, а потом Катя, осторожно, как кошка, выкарабкалась из его объятий и тихо сказала: «А я думала, что ты навсегда ушел, Толик. Я уже с другим сплю». «Да ну? – изумился Толик. – Чтобы ты… Да с другим! Не может быть!» «А вот и может! – победоносно ответила Катя. – Мы уже близки, и он на двадцать лет меня старше». «Гроб, - сказал Толик, словно трезвея. – Он же покойник. Труп… Катя, как это?» «А вот так! – торжествующе сказала Катя. – Мне, знаешь, сначала было самой немного страшно, как детям в пещере ужасов, что в парке Горького. Помнишь, такой аттракцион? Ты в поезде едешь по пещере, а тебе навстречу скелеты, покойники, дворники посиневшие, лешие и прочая нечисть; у тебя дух захватывает и страшно, и радостно, потому что это временно, а впереди свет и люди».
«Свет – это я! – сказал Толик и засмеялся. – Ну, ты и выкопала. У нас молодежь таких отмороженными называет». Он приподнял ее за подбородок, стал гладить по шее сверху вниз ладонью, приговаривая: «Кошка! Бедная моя кошка. Натерпелась без меня ужасов». Катя спрятала голову у него на груди, заплакала. Толик снова взял ее на руки, понес по коридору, посадил зачем-то на холодильник. «Сиди здесь полчаса в наказание за измену», - сказал он проникновенно и ушел, но через минуту вернулся с дипломатом, достал из него бутылку «Мартини», торт, букет роз. «Чуешь? – проговорил он, потирая руки. – Цветы среди зимы. Сейчас, Катя, я тебе салатик организую, а ты сиди, сиди на холодильнике. Смотри, какой я стал хозяйственный». «Толик! Мне дико холодно на холодильнике сидеть! А слезть вниз я боюсь. Сними меня», - попросила Катя. «Ну, ладно! – сказал довольный своей шуткой Толик. – Вот чисто как кошка, что заберется на дерево, а слезть не может. Иди сюда!» Он снял Катю с холодильника, поставил на пол. Они приготовили, вернее, накрыли праздничный стол(продукты и блюда остались в холодильнике еще с новогодней ночи), выпили, закусили…
- Мартини со льдом, как и раньше, - твердо сказал Толик. – Приехал я, со мной мое «Мартини». Все как прежде?
- Нет, - отвечала Катя, вставая из-за стола. – Я здесь без тебя рассказ написала «Бесплодный Бог».
Она вышла с кухни. Толик Отбросов -Дворянский поплелся следом, прошел за Катериной в большую комнату, сел в кресло, приготовился слушать. Катерина достала из секретера рукопись, уселась на ковер, подле него Толика, уперлась подбородком ему в коленки, ласково посмотрела в глаза, потом отстранилась немного и начала читать…
«Тет и Лот жили в роскошном замке из слоновой кости, стоявшем на берегу моря. Лот никогда не спускалась купаться туда, где загорали и плескались в лагуне люди. У них с мужем был отдельный пляж. Но однажды, спустившись на свой пляж по винтовой лестнице, Лот увидела на песке женщину с ребенком. Это был маленький загорелый человечек. Посмотрев на Лот, он засмеялся, поднялся с места и побежал к ней. Вдруг Лот услышала слова женщины: «Иди к маме, Петя! У этой тети должны быть свои дети».
- Хватит, Катя, - прервал её Толик. – К чему это ты все читаешь? Тет, Лот – имена какие-то односложные. Зачем это все?
- А затем! – вызывающе ответила Катя. – Затем, что одиннадцать лет живем, а детей нет.
- Ну, и что? – спокойно спросил Толик. – Разве тебе со мной плохо? Мне лично с тобой хорошо. Я дома работаю, статьи научные пишу, а потом приезжаю к тебе и расслабляюсь. Зачем нам дети? Вот лично моим родителям я оказался в тягость: ссориться они начали, как я родился. Катя – это дуры хотят иметь детей, а разве ты дура?
- Я как все, Толик. Я устала отвечать всем на вопрос: «Когда же у тебя будет ребенок?» Меня раздражает, что тетки, которые ничего, кроме кастрюлек не знают, и те смотрят на меня с чувством собственного превосходства или с сожалением. Я хочу, наконец, окотиться, опороситься, отелиться, ощениться.
- Катя? – только присвистнул Толик.
- Да! Ты не ослышался! Не родить, а опороситься, окотиться, ощениться. Мне надоело слышать, что я не самка.
- Ты женщина, Катя, - умно сказал Толик. – Самки это у животных.
- А разве ты не видишь, что людей больше нет? Победил зоофилизм. Царство зверей. У нас нет общества, у нас зоопарк теперь вся страна. И страны нет. Есть племена. Племя – это семья.
- Катя! – выдохнул Толик. – Что за чушь ты несешь? Я историк. Я преподаю в ВУЗе! Я кандидат наук! Исторических наук! Как это у нас нет государства? Где ты видишь зоопарк?
- Везде, Толик! – отвечала Катя, переходя от истерик к нежностям. Она обняла Толю за шею и ласково спросила: «Вот ты,Толя, разве не хочешь стать самцом?»
- Нет, - отвечал Толик, освобождаясь от её объятий. – Я хочу стать доктором наук.
- Это потому, что ты бесплоден, Толя, - устало сказала Катя. – Один из нас бесплоден : либо ты, либо я. Впрочем, может быть, оба. Я нашла частную клинику, там проверяют супругов на бесплодие, а потом лечат. Есть много способов завести детей, Толя. Лечение, дети из пробирки, суррогатная мать, суррогатный отец… Главное – это решить общую проблему вдвоем.
- Это не общая проблема, Катя, - вставая с кресла, произнес Толик. – Ты хочешь детей, а я нет. Я приезжаю к тебе расслабляться, трахаться, пить «Мартини» и ходить в парк. Если мы сейчас не выйдем из дома и не пойдем в парк, то окончательно поссоримся.
- Ну, ладно, - отвечала Катя уже более миролюбиво. – Пойдем в парк, елочку найдем, нарядим, Новый год повстречаем. Надо было мне за армянина замуж выходить. Армяне, они детей любят. Когда ребенок рождается, гордятся, детей у них бывает много-много.
- Лучше, Катя. Черную чадру бы на тебя надели и лепешки бы печь заставили… А в случае измены сбросили бы с минарета вниз в мешке, а в дом бы другую взяли.
- Толик, ты садист, - улыбнулась Катя.
- Почему садист? – на восточный лад проговорил Толик. – Там просто традиция такая. Обычай!
Они вышли из дома и пошли по заснеженной тропинке.
Прекрасный теплый летний день.
Толик уже знает, что Катя беременна и думает, что зачатие произвел он. Катя и Толик лежат на траве возле Кузьминского пруда. Пруд в зеленой ряске, что говорит о чистоте воды. На краю пруда цветут желтые кувшинки и белые лилии. Толик встает, с разбегу бросается в воду, плывет, срывает желтый и белый цветок, берет в зубы, как собачка палку, возвращается к берегу. Вылезает, отхаркивается, и мириады брызг обдают Катерину. Она хохочет, хватает изо рта Толика цветы, растирает его спину полотенцем, приговаривая: «Собачонок ты мой, Дельфиненок ты мой!» Потом они встают, идут вдоль пруда. «Как ты думаешь, Толя? Кем станет наш с тобой сын. Когда вырастет?» Толик, не задумываясь, отвечает: «Конечно, историком, как и я. Он тоже защитит кандидатскую диссертацию». Они выходят к летнему кафе на берегу пруда. Круглые столики на открытом воздухе, игривые фонтаны, создающие плотную водяную завесу, похожую на Ниагарский водопад. Катя садится у самой воды, у первого фонтана на пруду. Толик становится в очередь за кофе и чипсами. Катерина смотрит на спадающую с вышины воду, ощущает небывалую усталость. «Он откажется от ребенка и от меня, как только узнает, что дитя от другого. Я буду обречена на бедную, пошлую жизнь с Сержем, который мне в отцы годится. Мы никогда вместе не поедем за границу. Даже кофе на берегу этого пруда мы вместе пить не будем, а если будем, то за мой счет, ведь у Сержа, в отличие от Толика, денег нет». Фонтан впереди льется и льется. Усталость Кати постепенно проходит. Она отвлекается от местности, представляет себя в горах Швейцарии. «А если и Серж откажется от меня с ребенком, узнав, что я ему изменяла, заподозрит, что ребенок не его?» - стукает в виске тревожный вопрос. «Ну, что ж, рожу одна, а потом сдам в детдом. Буду доплачивать воспитателям деньги, приходить с подарками по субботам и воскресеньям. В красивых платьях, неизменно добрая, богатая. Ребенок должен знать, кому он принадлежит». Катя вспомнила, как отец, бросивший мать, приходил раз в месяц погулять с ней, приносил конфеты, подарки, выполняя таким образом родительский долг. «И я поступлю, как отец» - думает Катя. Ей почему-то хочется, чтобы её ребенок был несчастен, еще несчастнее, чем она сама в детстве. На брызгах от водопада вдруг появляется радуга. Толик приносит чипсы и кофе. Катя смеется, треплет его по щечке. На глазах у всех они целуются. Потом, наскоро выпив кофе, встают, не сговариваясь, быстро-быстро направляются к автобусу. Еще несколько ночей, и Толик может уйти из её жизни навсегда, по-звериному уступая место более сильному, победившему самцу. Еще несколько ночей с ним, но они её, и надо взять их, пока эти ночи еще её, пока не родилось существо, которое спасет или окончательно загубит и без того несчастливую Катенькину жизнь. Ночью Кате снится, что вместо ребенка у нее рождается щенок овчарки. Он слепой, темной шерсти. Катя кормит щенка грудью, его маленькие зубки вгрызаются в сосцы, по груди Кати стекает капля крови. Она вздрагивает, просыпается, тормошит Толика и шепчет: «Толик! Толик, мне приснилось, что я родила щенка овчарки и кормила его грудью!» Толик недовольно открывает глаза, шепчет сквозь зубы: «Годзиллу ты родишь, и она нас слопает! Ну, что ты будешь делать, если родишь Годзиллу?» «Сдам в кунсткамеру или в музей Тимирязева. Там зародыша заспиртуют, выставят как экспонат, а я получу известность и вознаграждение, - отвечает Катя и прибавляет. – Ответственности не будет». Она засыпает тяжелым сном. Через день надо ехать на свою дачу с Сержем, а перед этим целый день пробыть одной, отдыхая от Толика, переключаясь на второго мужчину.
ГЛАВА II
- Какая у тебя была сексуальная мечта? – спрашивает Катя Сержа.
- Я мечтал трахать женщину в черных чулках. Сочетание ткани и голого тела – это непередаваемое ощущение для рук мужчины.
- Серж. Я же купила черные чулки и совокуплялись в них с тобой! Сбылась ли твоя мечта?
- Нет! Не пахло французскими духами.
- Вот взял бы и купил мне французские духи «…», - обиженно тянет Катя и переворачивается на бок.
- Каждый подарок – шаг к расставанию, - говорит Серж, поглаживая её загорелое бедро, как мясник, готовый отрубить корове ляжку. – А мы с тобой еще долго не расстанемся?
- Вероятно, долго…- задумчиво говорит Катя, - а, может быть, и нет… Да или нет?
- Да, конечно, - мурлыкает Серж, растягиваясь на траве. – Я думаю, что наша связь будет долгой-долгой, как жизнь.
- Я беременна от тебя, Серж, - говорит Катя, поднимаясь и отступая к березе, чтобы опереться.
Серж лежит, не изменяя позы, спокойно смотрит в голубое небо. Потом, видимо, смысл произнесенных Катей слов доходит до него, и Серж спрашивает медово-ласково: «Катерина? Когда ж ты успела? Я же тебя предохранял, у нас всегда был общий друг Чарли – посредник Генри и Луизы».
«А вот один раз ты забыл Чарли, Генри и Луиза встретились без него, и вот получилось, - шепчет Катя замирающим голосом. – Забыл и вот получилось». Она берет его руку, кладет на свой живот и шепчет: «Ты чувствуешь? Там бьется жизнь!»
«Чувствую, - счастливо улыбается Серж. – Я теперь готовлюсь стать отцом. Одного сына я уже вырастил. Святославу 24 года, а нашему маленькому, наверно, еще несколько недель? Утробный возраст… Я готовлюсь стать отцом». «Правда?» - по-детски радостно восклицает Катя и шепчет: «Поцелуй меня в глазки!» Серж Фантазийский целует её в закрытые глаза, и Кате неожиданно, как нож в сердце, вспоминается Толик Отбросов-Дворянский, его тело, его близость, его подлость. Катя знает, что Серж не поверил ей, но Сержу нужно сейчас её тело, нужны сейчас её близость, нужны семья и дом, а толику уже ничего не нужно, и Катя мысленно говорит ему: «Тебе не нужны ни я, ни твой собственный ребенок. Ты просто красивый подлец из элитной семьи. Серж – тоже подлец, но ему нужна я, а тебе нет! Так получай же! Получай! Смотри: меня целует другой. Ах! Как жаль, что ты не видишь нас, счастливых, облизывающих друг друга!» Вдалеке над озером раздался крик чайки, а потом выстрел. Здесь, под Шатурой, идет охотничий сезон. Стреляют птиц. Стрелять буду всю ночь до рассвета. Здесь глубокие озера с диким камышом, здесь топи и болота, и красные перья солнца падают вниз, в воду, как перья раненых птиц.
Вечер на даче у Катеньки.
Катя и Серж стоят на холме, у подножия которого начинается лес. Заходящее солнце, огромное, багровое не греет, но еще слепит глаза. От деревьев и травы поднимается белый туман. Катя обвивает Сержа за шею, игриво спрашивает его: «Серж! Как ты думаешь, кем вырастет наш ребенок, ведь мы с тобой будем бедные родители, мы всегда будем колебаться между средним классом и теми, кто уже за чертой. Кем будет наш сын, Серж?» Серж смеется, обнимает её и ласково шепчет: «Наш сын будет мачо!» Катя откидывает голову. Заглядывает Сержу в глаза и удивленно спрашивает: «А кто такой мачо?» «Мачо, - не задумываясь, отвечает Серж, - Это так зовут любовника в латиноамериканских странах. Он ловок, строен, высок, обходителен, умен, красив, прекрасно говорит, еще лучше танцует и живет на средства богатой женщины». «Наш сын, Катя, защитит диссертацию,» - вспоминаются Катеньке слова Толика. Она хохочет, гладит Сержа по голове, шепчет: «Мачо – это прекрасно!» Серж обнимает Катю еще крепче; солнце падает за лес, густой белый туман смыкается вокруг них.
Белый туман похож на обман…
Белый туман…Белый туман…
Ночь. Катя одна в квартире.
Она сидит на постели, бледная, зеленая, растерянная, непричесанная. Светит желтый торшер. На подушке книжка: «Мы ждем ребенка». Перед Катей возникает лицо Сержа, слышится его голос:
- Не хочу обижать твоего бывшего мужа, но если за все десять лет совместной жизни он не зачал тебе ребенка, то…
Лицо Сержа гаснет, проступает на белой стене образ Толика, слышится его голос:
- Не хочу обижать твоего бывшего любовника, но мышления у него нет, по крайней мере исторического, научного. Архивисты не ученые… В сексе он, может быть, сильнее, но разве вся жизнь – секс? Он, прости, не сложился как специалист, не посвятил себя единой профессии… Вообще, я не чувствую, что после меня ты оказалась в надежных руках. Чего-то в твоем Сержике не хватает. (Лицо Толи исчезает).
- Чего-то в них обоих не хватает, - говорит Катя, зевая и туша торшер. Она кладет голову на подушку, натягивает на себя одеяло. Во сне Катя видит себя уже с другим: молодым, красивым, стройным, талантливым, баснословно богатым. Они едут по Средиземному морю на яхте. Из воды выпрыгивают рыбки. Он художник, сын миллионера, похожий на Ди Каприо. Катя – писательница. Он – Цезарь, Катя – Клеопатра… Неожиданно тучи закрывают небо, слышится удар грома, прорезает мрак молния, с высот гремят слова:
- Удел женщины – брак, дети, церковь, кухня.
Катя вздрагивает, просыпается. Потягивается, смотрит в зеркало: - Нет. Не Клеопатра. Нет. Увы! Мой удел – рожать дураков. Интересно, на кого из этих двоих идиотов будет похож мой малыш? А если он будет похож… Что это ? Я возненавидела своего детеныша в утробе. Если бы мои мысли сопровождались ядовитыми испарениями, ребеночек уже погиб бы… Какие мысли злые! Надо успокоиться. Может быть, я слишком рано проснулась?
Она показывает сама себе язык в зеркале и говорит: «Катенька! Ты слишком рано проснулась. Беременной женщине положено спать 9 часов в сутки и быть спокойной. Задерни шторки, ляг, закрой глазки… Спи, моя радость, усни!» Перед спящей Катей возникает лицо Сержа, слышится голос:
- Не нервничай, а то ребеночек в утробе погибнет. Его, зародыша, трупик будет разлагаться, тебе разрежут живот, вместе с ребеночком умрешь и ты…
Рядом появляется изображение Толика, слышится его голос:
- Это все чушь, Катя. Разрежут тебе тогда живот, труп ребенка выкинут, живот тебе зашьют. Ты же живучая, как кошка…
Рядом появляется лицо сына миллионера, нет, лучше миллиардера, слышится его голос:
- Я женюсь на тебе, Катя. Я усыновлю твоего ребенка. Мы поедем на яхте вместе. Мы будем купаться в Средиземном море; опускаться под воду с аквалангом, водоросли приятно будут щекотать нам тело, ярко-красные рыбки будут проплывать косяками, мы найдем жемчуг, много жемчуга… Ты родишь мне второго… Это будет уже мой ребенок. Я люблю тебя, Катя.
Катя спит, во сне улыбается блаженно.
ГЛАВА III
На квартире у Толика.
- Знаешь, я передумал, - говорит Толик Отбросов -Дворянский. – Я хотел бы ребенка, но только от другой женщины: ты слишком истерична. Я не терплю истерик. Я боюсь тебя. Ты убьешь меня. Мои родители тоже боятся тебя. Давай расстанемся. Тебе вместо меня останется ребенок. Я боюсь тебя, ноя не простил того, как ты любила меня, как ласкала меня, как мать, а потом стала посвящать стихи другому, более молодому, стала ненавидеть меня, прогонять, бить. Я не прощу, что ты разлюбила меня из-за него.
- Моя любовь возвращается, Толик, - сказала Катя. – Этот кошмар, он в прошлом. Я снова люблю тебя, как мать сына.
- А он? – ревниво спрашивает Толик, указывая на живот. – На нас двоих тебя не хватит. Придется выбирать: или я, или он.
- Но ты уже ведь взрослый, Толик. Разве ты не хочешь стать отцом, мужем? По-настоящему?
- Не с тобой. От другой хочу детей, еще не знаю, от какой, но не от тебя. Я тебя ненавижу. Уйди из моей жизни навсегда, уйди. Из дома моего уйди…Родители мои правы. Ты не наш вариант. Ты не сможешь войти в нашу семью, жить по нашим законам. Уйди.
- Хорошо, - говорит Катя. – Я уйду, но пока я не нашла еще никого, своди меня хоть в театр в последний раз. Ведь когда-то мы любили друг друга.
- Ладно, в последний раз свожу, - отвечает Толик, - в среду пойдем в театр Сатиры, а сейчас убирайся, ты мне противна со своим животом.
- До среды, Толик, - говорит Катя и скрывается за дверью.
ГЛАВА IV
Буфет в театре Сатиры. Катя и Толик пьют за столиком шампанское и едят шоколадки. Катя смотрит на Толика и думает о том, что для нее все кончается: не будет больше голубых, как океан, глаз; черных вьющихся волос; темно-красных, как спелая вишня, губ; этого серого дорогого костюма; этих тонких, холеных, аристократических рук, не будет этого блестящего огнями театра, не будет мест в партере на третьем ряду, не будет и её в шоколадном бархатном платье, с золотым медальоном Мадонны на тонкой высокой шее, с золотыми вьющимися локонами, рассыпанными по плечам, а что будет вместо всего этого еще неизвестно. Она молчит. Толик тоже погружен в мрачное молчание. Звенит 3-й звонок – начинается спектакль. Катя и Толик входят в зал, садятся на свои места; свет гаснет, действие начинается. Катя хочет рассмотреть артистов в бинокль и с ужасом обнаруживает, что его нет.
«Наверное, я забыла бинокль и программку в буфете», - думает она. Катя толкает Толика в бок и шепчет: «Толик! Я забыла в буфете бинокль и программку. Что делать?»
«Иди в буфет», - отвечает Толик. «Я беременная, я споткнусь в темноте», - говорит Катя. «Сиди здесь, идиотка, - злобно шепчет Толик. – Я сейчас пойду на поиски». Он встает, выходит из темного зала, через некоторое время возвращается с программкой и биноклем. Толик злобно шепчет: «Если ты, голубушка, будешь так ошибаться, я не только не возьму тебя в жены опять, но и вообще не рассчитывай ни на какую помощь с моей стороны. Тебе ясно?».
«Ясно», - шепчет Катенька и думает про себя: «А какая с него может быть помощь? От ребенка он оказался, когда тот еще в утробе. Меня он тоже ненавидит, а в театр-то пошел со мной, потому что, как золотоискатели, совпадаем мы: оба любим приключения, авантюры, шампанское, шоколад, скачки на лошадях, блеск, роскошь и секс. Союзники мы по жизни были, компаньоны, оба «золото» искали, а что нашел каждый, еще не известно». Она вспоминает их молодость, не замечая действия на сцене. После театра выходят оба убитые, расстроенные, злые. «Я думал, героиня спектакля войдет в семью, поможет решить проблемы этой семьи, а она, как ты», - говорит Толик с досадой. «А мои проблемы вы решали? – раздраженно говорит Катя. – Неделю назад я позвонила твоей матери, сказала, что ребенок задыхается в утробе, что нужен трентал. Они пачками таблетки из Кремлевской больницы таскали твоему научному, чтоб ты защитился, у вас там, в больницах, уже воду больным вместо лекарств колют, потому что такие, как твои родители, все растащили. Сколько вы за стройматериалы для дачи таблеток там украли? Я знаю! Ты тоже знаешь. Ну так вот. Я ей сказала, что нужен трентал, а она мне ответила:
- Ничего не нужно. Дыши, Катя, воздухом больше.
Так вот этот «воздух» потом мне моя мама втридорога на последние деньги купила и принесла. А ведь я сплю, живу с тобой, Толик, и до развода, и после развода живу. Ты мной пользуешься, и родители твои это знают. За что же они меня так обошли круто? Так, как вы ко мне относитесь, даже к шлюхам воспитанные люди не относятся.
- Ты хуже шлюхи. Ты честная комсомолочка, - побелев от злобы, шипит Толик. – Ничего тебе от нашего богатства и блата не обломится. Запомни это.
- Еще бы, - начинает вдруг хохотать Катенька. – Еще бы! Ведь ребеночек-то в животе у меня не от тебя. Ты же бесплодный. Это вашу семью Бог покарал за успехи на чужой крови, за жестокость. Ты последний в своем роду, Толик.
Она вырывает сумочку из его рук, бежит по улице к метро. Толик пытается её догнать, догоняет, Катя выхватывает из сумки зонт, начинает лупить Толика по морде с криком: «Мразь! Сволочь! Ты последний в своем роду! Мальчик из семьи. Негодяй! Подонок!» Толик бросается на неё, пытается вырвать из рук зонтик, но видит выходящего из-за угла милиционера, кидается в сторону с криком: «Мы еще сочтемся с тобой, стерва!» Катя начинает собирать выкатившиеся из открывшейся сумочки монетки. Милиционер проходит мимо, скрывается за углом. Вечером Катя звонит Толику и начинает объяснять ситуацию:
- Ребенка, Толик, зачал мне не ты, а тот самый «замороженный покойник» пятидесяти лет. Помнишь, я тебе говорила, что у меня появился другой, а ты смеялся: «Он не соперник мне, он уже гроб». А гроб взял да и зачал, а ты не смог. Ты десять лет не мог и дальше не сможешь. Счастья тебе с элитной мамочкой, счастья тебе с элитным папочкой.
- А тебе с гробом счастья. Спи с ним теперь и целуйся до смерти. А я себе другую найду. Поумнее, поспокойнее, чтоб не была комсомолкой.
- Не найдешь ты лучше меня, Толик. Всю жизнь искать будешь, а не найдешь. Счастливых поисков.
Катя кладет трубку, бросается на постель, рыдает.Она мысленно видит перед собой лицо Отбросова-Дворянского, который неожиданно превращается в крокодила с грязной человеческой мордой.
Входит мама
- Катя, тебе нельзя плакать. Ребеночек нервным будет.
Катя, рыдая:
- Я не хочу повторять твою судьбу, мама! Я не хочу повторять твою судьбу. Не хочу! Не хочу! Не хочу!
- А у меня была не худшая судьба. Молодость. Любовь с твоим отцом. Потом вторая любовь после нескольких лет одиночества. Ребенка я вырастила. Выучила. Теперь внучку жду. Бабушкой буду.
- Хуже не было на свете твоей судьбы, мама. Хуже не было твоей судьбы. Хуже не было! Я помню, как ты растила меня одна. Как ты плакала здесь на диване и повторяла: «Я не женщина! Я не женщина!» Хуже не было твоей судьбы, мама! Я не хочу, как ты мучиться! Не хочу!*
- Тогда повесься, дочка, - говорит мама. – Они элита. Что мы против элиты можем сделать? Повеситься. Не живи.
- Вот рожу. Выкормлю ребенка грудью, отдам вам с папой или с отчимом, или с дедом – государству отдам, а потом повешусь, - отвечает Катя, успокаиваясь.
- Повеситься я всегда успею. Но ведь перед этим еще ведь надо и врагов расстрелять.
- А кто ж тебе враги, Катя? – спрашивает мать устало. – С Толиком у тебя любовь была, с Сержиком любовь, папу ты любишь, даже жену его вторую любила больше, чем меня, с отчимом тоже любовь была… Кто ж враги тебе?
- А весь мир мне враги, мама. Я теперь всех людей на свете ненавижу.
- Вот родишь, откормим грудью, положу тебя в больницу лечиться.
- Ага! Мечта Толика чтоб сбылась. Он мне часто говорил: «Заветная мечта моя, чтоб ты под начальством у матери в психушке лежала, недаром она в ЦБ работает. Мать моя тебя оголенными проводами била бы, а потом я приходил, видел тебя, исколотую, окровавленную, полубезумную и на больничной койке насиловал. А потом уходил, а тебя, чтобы снова оголенными проводами били. Тогда, Катька, ты любила бы меня, как луч света в темном царстве, как Иисуса, как Бога, а однажды ты умерла бы на этой железной койке с любовью ко мне, а я бы на другой, молодой, женился и все по новой, чтоб и её…до смерти.
- За что ж ты любила его, Катя? Это же фашист, это же нелюдь?! – спрашивает мама. – За что здесь любить? Это же садист!
- А за то, мама, что красивый был. Вы ж не поэт, вы дуры-бабы…Вы ж всю жизнь у плит, у корыта, с детьми малыми. И меня теперь на всю жизнь к плите, к корыту, к детям малым. За что? За что я бабой-то родилась? За какие такие грехи?!**
- Трансплантацию тебе сделать надо, в мужчину превратиться, - говорит мама. – Вот родим, откормим грудью, деньги соберем и сделаем трансплантацию.
- А, действительно, я читала в журналах. Делают сейчас и мужиков бабами, и баб мужиками. Мне оно-то и надо, чтоб я либо наукой, либо искусством занималась, а красивая женщина мне стирала бы, готовила, ребенка моего растила. Вот сделаем трансплантацию, я сыночку моему (Катя обнимает свой живот) отцом буду, а потом мы и маму найдем нам, мамочка ему будет – мне жена. Она мне второго родит.
* Произносится в истерике.
** Орет дико.
Катя отрывает руки от живота, задумчиво останавливается у шкафа с книгами и произносит:
- А, может, не надо мне вовсе будет жену искать. Проживу бобылем при тебе, мама. Ты будешь мне жена, а я – муж. Ты будешь мне стирать, готовить, ребенка растить, а я – хозяйством управлять, командовать…
Она проходит медленно по комнате, а потом, внезапно, пораженная, говорит: «Нет! Лучше мне трансплантацию, а Толику и Сержу кастрацию. Будут оба у меня жёны, будут мне стирать, готовить, ребенка моего растить…»
- Да, кастрация некоторым мужикам не помешала бы, - задумчиво говорит мама.
- Не некоторым, а всем! – успокаиваясь, произносит Катя. – Всех мужиков надо кастрировать и поставить пожизненно у плиты и чтоб нам подчинялись. Пойдем, мама, на кухню, выпьем по стакану кефира за светлое царство матриархата. Ах, жаль, что водки мне, беременной, нельзя. Вот рожу – вина, водки, ликеров. Наливок напокупаем с тобой. Чтоб каждый день за матриархат пить.
Они идут, Катя, совершенно успокоившись и даже воодушевившись, напевает:
Тучи враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами.
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело.
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, от кастрюлек свободу.
Ночь на квартире Катеньки. Неприятный звонок. Разговор Катенькиной мамы с мамой Толика.
- Зоя Николаевна! Ваша Катя поссорилась недавно с Толиком и заявила, что беременна не от него. Она доказывала, что параллельно встречалась с неким Сержем, который ей в отцы годится. Это правда?
- Правда, Елена Сергеевна, - не смущаясь, отвечает мать Кати. – Моя дочь, действительно, живет с двумя мужчинами. Она любила Вашего сына, но Толик Катю бросил. Катя не могла остаться одна, потому что она у меня слабенькая девочка. А потом в ней вернулся Толик, Катя не могла отказать ему, т.к. любила. Мы вообще не знаем, кто из них зачал.
- И что же вы собираетесь делать? – встревожено спрашивает Елена Сергеевна.
- Растить. Катеньке пора рожать. Ей уже 32 года. Возраст у моей девочки солидный. Независимо от того, будет у ребенка отец или нет, мы родим и вырастим, даже если это от бомжа. Но это от кого-то из них двоих.
- Может быть, сделаем экспертизу? Экспертиза дорогая, давайте сделаем пополам.
- Не будет никакой экспертизы. Мы не дадим уродовать дитя. Если Толик любит Катю, он её и с ребенком опять в жены возьмет.
- А если не любит?
- А если не любит, тогда зачем 10 лет использовал? На проститутку денег не хватало?
- Но ведь Катя позволяла…
- Она любила его, она была верна ему 10 лет, пока Толик сам не решил порвать с моей дочерью. Она жертвовала собой. Толику надо было защищать диссертацию. Катя предохранялась, а годы шли. Теперь её запишут в разряд старородящих, в группу риска.
- Но, может быть, сделать аборт? Толику нужна женщина, а ребенок не нужен, ему еще докторскую писать…
- Это их дело, - устало отвечает мать Катеньки. – Пусть Катя сама решает. Не звоните мне, пусть они сами решают.
Ночь. Катя плачет.
Вечер у подъезда Кати. Катя и Толик сидят на скамейке.
- Знаешь, Толик, надо что-то делать нам, - осторожно говорит Катя.
- Ты все еще нравишься мне, - беззаботно отвечает Толик. – Но жениться я хочу на другой: постройнее, помоложе, побогаче. А ребенка могу усыновить за 54 миллиона. Это стоимость алиментов от моей зарплаты кандидата наук. Я из полученных от тебя денег и буду платить алименты. У вас ведь дед умер. Продавайте его квартиру, платите мне. Ребенок получит отчество. Я буду рисковать. Не всякая женщина выйдет замуж за алиментщика.
Катя ёжится, словно от холода. Толик, безусловно, подлец, привыкший собирать дань с более слабых, будь то студенты или их родители. Но он красив, респектабелен, знает себе цену. Может, так и надо?
- Чья это идея, Толик, твоя или мамина? – с любопытством спрашивает Катя.
- Мамина, - беспечно отвечает Толик. – Как только у вас дедушка умер, Мы решили с вас поиметь.
- А если с тобой что-нибудь случиться, Толя? Если ты умрешь? Если деньги поменяются? Инфляция ведь идет?
- Оставь эти «если». Либо ты платишь и получаешь отца ребенку, либо нет.
Катя хохочет.
- За такие-то деньги я получше, чем ты, отца подберу. Он и женится, и пеленки стирать будет.
Толик хохочет в ответ.
- Ну, так я это другой брошенной женщине предложу. Сейчас одиночек с детьми ой как много и среди богатых тоже. Жадная ты, Катя. Деда схоронила. Наследство получишь, а делиться не хочешь? О ребенке подумай. Он уже в утробе все слышит. Понимает. Вырастет и скажет: «Значит, ты, мамаша, с двумя мужиками спала беременная, а я без отца остался? Как же так?» «В детдоме он вырастет, и уже ничего не скажет, - злобно отвечает Катя. – Вот Серж вырос в детдоме. Мать их троих детей сдала, когда отец умер, а сама второй раз замуж вышла и еще двоих родила. Серж же вырос, два института окончил, дважды женился, теперь третий раз женится на мне».
«Обидно, что не мне достанутся дедовские миллионы, - говорит Толик Отбросов-Дворянский. – А как тебе спится с Сержем?» Катя холодеет, вспоминает, что всякий раз, лежа в постели с новым мужиком, представляет, что обнимается со скелетом, и отвечает: «Хорошо спится, милый. Дай Бог каждому».
ГЛАВА V
Ночь в больнице. Комната на четверых, но беременные женщины лежат лишь на трех кроватях, четвертая пустует. Из окна льется свет от фонаря. Голос с кровати у двери:
- Катя! Твой Толик погулял с тобой и бросил именно тогда, когда началось самое трудное: рвота, которую должен убирать будущий отец, кошмары и тревоги, сумки с продуктами, тяжелые сумки, которые нам, беременным, нельзя носить. Может, он и ученый, но не мужчина, и Сержик твой не лучше. А, может, ты сама виновата? Что-то странно, что спали с тобой оба, а потом оба оказались негодяями.
- Да… Их поведение очень странно, - доносится голос со второй койки у окна. – Мы с Колей все делали вместе. Точнее, он все делал, выгуливал меня, как собаку, в лесу по 6 часов, мерз, работу даже оставлял. Вот вчера передачку принес, имя мое на снегу вытоптал. РАЯ, а медбрат входит и говорит: «Кто здесь РАЯ? Кого это так любят?»
Катя впивается в одеяло. Отворачивается к стенке, по лицу её текут слезы.
- Ты, наверно, поставить себя не умела, - продолжает соседка. Что с койки у двери. – Мужиками надо вертеть, туда-сюда. Туда-сюда. Беременную вообще должны на руках носить, мыть, обувать. Только таких мужиков надо признавать. Гони ты их в шею обоих, Катя. Слышишь?
Катя не отвечает, деланно прихрапывает. Соседка по койке у окна шепчет:
- Тише ты, заснула она. Вообще с ней лучше на эту тему не говорить. Проснется, анекдоты порассказываем, о фильмах, о погоде поговорим, кроссворд поразгадываем…Зачем лежачего бить? Да и что советовать? Чужую беду руками разведу.
Утро в больнице.
Вносят передачи.
- Смирнова. Это вам от мужа.
- Пшеницына. Это вам от свекрови. К видеотелефону вас. Муж говорить будет.
Катя встает, одевает халат. Медленно идет, придерживаясь рукой за стену, в коридор. Там очередь на уколы. Она садится в кресло. Дожидается своей очереди. Входит в процедурный. Медсестра скручивает руку жгутом, вводит иглу. Катя смотрит в окно. И там сияет железная крыша, чернеют голые сучья деревьев. На снегу вытоптано мужскими сапогами огромное имя. РАЯ! Игла входит в вену, Катя вздрагивает.
- Не дергайтесь. Это же не больно. Всё, - говорит медсестра. – Следующая!
Зажимая вену, Катя ползет по стене в палату. Там девочки беременные. Смотрят с пониманием. Наконец, говорят: «Тебе там мама передала лекарства и записочку. Выгляни в окно. Может, не ушла еще?» Катя раскрывает окно, набросив на плечи одеяло. На снегу стоит мама, что-то делает руками. Катя кричит ей: «Спасибо! У меня все хорошо. Иди домой. Не мерзни. Я позвоню». Она закрывает окно. Вносят капельницу.
- Сергеева, ложитесь. Вам трентал назначили.
Катя ложится под капельницу. Подает руку для укола. Закрывает глаза. Ей снится осень. Катя и мама догуливают положенное для нормального развития плода время в парке. За Катей увязался брошенный спаниэль. Коричневый. Морда грустная, слюна капает, а на половине тела уже нет волос: стригущий лишай все вычистил. Шел кобель за Катенькой долго-долго, часа три. То отстанет, то вперед забежит, то рядом пойдет, а дошли до железнодорожного полотна, увидел приближающийся поезд, заскулил: мол, возьми меня домой, возьми, брошенный я и лишаем полусъеденный. Катенька только вздохнула: «Как мир жесток! Уже лишай ему не вылечить, да и самой заразиться можно, а тут ребеночек в утробе задыхается». Подошел поезд; раскрылись, лязгая, двери. Вошла Катенька, а кобель за нею. Катенька так ласково и говорит: «А ты куда? Нельзя тебе со мной. Нельзя». Да и вытолкала кобеля обратно на перрон.
Закрылись двери, тронулся поезд, заскулил на перроне спаниель, а Катенька руку из перчатки вытащила, перчатку в газету завернула. Чтобы лишаем не заразиться, вздохнула, посмотрела за темное окно, туда, где желтым полыхали клены; лицо Толика возникло перед глазами, послышался его голос:
- Хотел бы я вернуться к тебе, Катя, да твой ребенок, от Сержа зачатый, всю жизнь между нами стоять будет. Хотел бы я вернуться к тебе, да уже нельзя. И на аборт тебя толкать нельзя. Некрасивая ты. Не найдешь лучше меня, вообще не найдешь никого. Я на другой женюсь, а тебе пусть хоть ребеночек от меня останется. Впрочем, не от меня ребеночек, а от Сержа. Вот пусть он и отрабатывает, что с тобой трахался. Пусть блевотину твою убирает, в поликлинику тебя сопровождает, выгуливает на свежем воздухе, а потом пусть сраные пеленки стирает. Не мне же их стирать. Мои родители сказали: « Не звони и не ходи. Не мешай молодой семье». Родители правы. Так что, Катя, я для тебя умер». Поезд стучит колесами, сквозь стук вспоминается Кате и лето. По ночной дороге идут они уже с Сержем с ее дачи к станции. Лицо Сержа кислое, как у ребенка, готового заплакать.
- Не угодили вы мне с матерью с едой. Не угодили! Первая жена не угодила, вторая жена не угодила, а теперь вот третья серия. Делай аборт и разойдемся, как в море корабли, - предлагает он Кате благородный вариант разрыва. До Кати никак не доходит весь ум такого предложения, и она как-то по-детски важно говорит: «Как это аборт, Сержик? Аборт – это по Библии грех. Наши отношения – это наши отношения, а я и мой ребенок – это я и мой ребенок. Мне уже 32 года. Это последний шанс родить. Быть может, потом такие болезни придут, что и никто не родится. Если не хочешь со мной общаться, то мы с тобой разойдемся, а аборт я делать не буду. Я себе рожу! – говорит Катенька. – Кстати, что это за работа – менеджер? Что ты на ней делал?
- Да это такая работа…Собачья работа…,- говорит Серж, а Катя, уже не слушая ничего, говорит про себя: «Не прощу я тебе этого, Сержик. Никогда не прощу. За склонение к аборту во время беременности три года дают. Я, конечно, не пойду никуда, но… Прощать такое нельзя». Они идут лесом, поворачивают через поле к железной дороге, со стороны можно подумать, что это два мило беседующих между собой человека. Над речкой, полями, железной дорогой встает белый туман, силуэты идущих скрываются в нем. Катя представляет:
Ночь.
Богатая квартира Толика. Огромные картины на стенах, напольные огроменные часы из Италии, как веселый гроб с музыкой. Шкафы из орехового дерева, диваны из карельской березы, покрытые шерстяным верблюжьим пледом яркого цвета. На одном из них сидит мать Толика – крашеная блондинка в засаленном и незашитом старом халате, но с подкрашенными губами и поучающее говорит: «Ты не знаешь, что такое беременная женщина. Ты вообще не выйдешь из дома, пока она не родит. Я тебя на работу провожать буду, с работы встречать. Ты больше к ней никогда не пойдешь». Она входит в пике, встает с дивана, на щеках загораются красные пятна, голос срывается на крик: «Ты больше к ней никогда не пойдешь, или твоя мать порежет вены! У тебя на глазах вены порежу. Только попробуй, только подойди к ней!» «Катерина не наш вариант», - гнусавит, входя в комнату в костюме, украденном, а точнее взятом напрокат из психбольницы, бывший свекр. Он продолжает, останавливаясь, скрестив руки на груди, изображая Наполеона, человечка маленького роста, суперанимала, по последним исследованиям буржуазных специалистов: «Уже с самого начала было ясно, что у вас ничего не получится. Она все-равно не согласится жить в нашем доме. Рожденного ею ребенка нам не видать. Денег из нее тоже не вытянешь. И не унижайся… С Катериной пора кончать». «Ты и не любил её, - подхватывает сидящая в кресле бабка. – Вы же обманули друг друга. Ты и не ухаживал за ней толком. Я знаю, как любят. И зачем тебе платить алименты? У тебя сейчас козырь. Известно, что у нее был другой. Скажешь, что бесплоден, а сам второй раз на какой-нибудь порядочной девушке женишься, она тебе десять детей родит, были бы деньги… Катя твоя истеричная, спесивая. Может, она вообще была шизофреничка?»
«Она стихи писала», - говорит Толик.
«Ну, вот-вот. Стихи. У меня в психбольнице как раз лечились такие поэты и поэтессы. В сорок лет она порежет вены или выбросится из окна, а тебе жизнь жить, - занудливо говорит бывший свекр. – К тому же, вы разведены уже. С ней опасно общаться. Особенно сейчас. Беременные женщины очень опасны для окружающих людей. Это, знаешь ли, почти животные, не женщины, а самки какие-то… А ребенок еще тоже в психбольнице закончит свои дни, так что не завидуй и не помогай. Может, он у нее еще уродом родится. А даже если будет внешне здоров сначала, может, потом заболеет».
«Конечно, сынок, заболеет. Заболеет, непременно заболеет, а тебе жизнь жить», - говорит свекровь, успокаиваясь, усаживаясь на диван.
Раздается телефонный звонок. Голос в трубке:
- Я хотела бы подъехать. Прояснить ситуацию. Когда мы встречались с Толиком, он не отрицал, что ребенок его, и, трахая меня три месяца подряд беременную, утверждал, что мальчик, который родится, будет расти в его семье и тоже станет кандидатом наук. Он знал о Серже и, хохоча, говорил: «Интересно, как бы повел себя этот кретин, если бы узнал, что он тебя бережет, а я лежу здесь на твоем животе и трахаю, трахаю, трахаю?» Ваш сын отстал от меня только тогда, когда я отказалась от орального контакта, который он стал навязывать мне, когда живот вырос так, что поза миссионеров нам уже не подходила. Я отказалась – он затаил злобу. Я хотела бы подъехать все-таки и выяснить некоторые детали.
- Катенька, не стоит подъезжать. Сейчас скользко. Ты упадешь…вдруг…Думай лучше о ребеночке. Я всю жизнь провела с пациентами и видела, что у некоторых шизофреников рождаются совершенно здоровые дети. Катенька! У твоего ребенка будет пять пальцев на руке, два глаза, один нос, тридцать два зубика. Не надо подъезжать. Мы дверь-то тебе не откроем».
Стучат колеса поезда. Катя стоит в тамбуре. Под стук колес снова вспоминается ей речь Толика:
- У тебя будет ребенок. Ты всем скажешь, что у тебя ребенок. Только не говори, где он, а он в психбольнице будет. Хоть бы он у тебя совсем не рождался. Хоть бы он у тебя в утробе умер.
Катенька бросает перчатку, зараженную лишаем, на пол тамбура, смотрит за окно. Уже далеко-далеко скрылся перрон со скулящим спаниелем, у которого лишай во всю спину. В тамбуре электрички курят мужики, а в животике у Катеньки бьется, дрыгает ножкой живой лягушонок: ему совсем не нравится запах никотина.
Дома у Катеньки.
На кухне стоит мать и курит, как мужик. Катя говорит нервно:
- Мама! Когда ты перестанешь курить? У меня же ребенку не хватает кислорода. А ты куришь через каждые три часа. Ты можешь хотя бы выйти на лестничную клетку?
Мама!
- Я вообще-то могу уйти из дома, - отвечает мама, затягиваясь сигаретой, закрывая лицо клубами дыма. – Я вообще могу уйти из дома навсегда. Где твои мужики? Они бросили тебя беременную! А я одна с тобой осталась. А ты на меня голос повышаешь! Повышаешь, да? Рубишь сук, на котором сидишь? – голос матери хрипит, клубы дыма сгущаются, Катеньке становится непонятно, как она вообще дышит.
- Хорошо, мама, извини, - говорит Катя, выходя на коммунальный балкон в коридоре. Она смотрит на желтые деревья в сырой осенней мгле. Вокруг темно, сыро, свежо и безнадежно. Катенька прислушивается к своему животу; чувствует, как лягушонок шевелится, бьет ножкой, и Катенька молится: «Господи! Только бы он не понял меня! Только бы он здоровым родился! Там я сразу же откажусь. Сдам в дом малютки или продам. Деньги получу. Сейчас неформально в бездетных семьях детей покупают». Нет! Лучше не так. Катя представляет, как она заворачивает ребенка в пеленочку и кладет Толику на порог, потом звонит и убегает.
Катя думает: «Они же не совсем как звери, подберут, вырастят. А вдруг не подберут? Вдруг они совсем звери?» Нет! Она опять представляет. На этот раз на порог в доме Толика она кладет большую куклу. «И для ребенка безопасно, и для Толика совестно будет», - думает Катя. Нет! Катя представляет далее. В пеленки и куклу она еще кладет динамит. Прикасаются Толик и Сержик, а динамитик взрывается, и они вместе с ним.
Все-равно как отцы они мертвые, ну, так чего же жалеть? Все равно они уже мертвецы для нее, ну так надо до конца идти.
ГЛАВА VI
Дворик у подъезда Кати.
Катя и её бывшая одноклассница сидят на скамеечке, как старушки.
- Отказался от ребеночка. гад, - говорит Таня Катеньке, - а ты рожай. Мы тебе детскую кроватку дадим бесплатно. Мы тебе вещи на ребеночка со всего дома соберем. Ты не плачь. Ты радуйся, ты жизнь даешь, ты улыбайся, а его бог накажет. А мы тебе всем домом поможем. На ноги поставим, выучим. Ребенок у тебя умный будет. Ты же в школе лучше всех училась. Мужики приходят и уходят, а дети остаются с нами.
Дома на квартире Кати.
Катя перебирает вещи, напевает:
Любовь приходит и уходит,
И остается нам тряпье.
Любовь приходит и уходит,
А в небе кружит воронье.
Потом она откладывает белье, становится перед зеркалом и начинает артистично беседовать со своим изображением.
- Катенька! Катенька! Кто кого бросил: ты мужиков или они тебя? Кто палач? Кто жертва? Они, Катя, считают себя умнее и сильнее, следовательно, палачи они, а жертвы я и лягушонок в животе. Ну и хрен с ними. Надо пойти почитать, к родам готовиться.
Катенька входит в комнату. Мать уже не курит. Квартира проветрена. Она открывает книгу и читает: «После тридцати лет у женщин чаще всего рождаются дауны, кретины, идиоты». Катя отрывается от книги, начинает ходить по квартире, повторяя: «После тридцати лет рождаются дауны, кретины, идиоты». «Как хорошо, -говорит Катя. – Не поймет даун трагедии безотцовщины. Не поймет. Для даунов и школы есть. Вот и хорошо!» «Нет! Плохо, - перебивает она сама себя: «Вырастет Даун – не обопрешься на него. Не будет он ни отрадой, ни помощью в старости».
- У тебя шизофреник родится, - слышит Катя голос Толика и видит, как наяву, его лицо. – Родится ,вырастет, схватит нож со стола, в горло тебе вонзит. Он даже не поймет, что мать убьет, потому что он у тебя невменяемый будет. Мне так родители, врачи-психиатры, сказали».
«Пусть родится сначала, - говорит вслух Катенька, подходя к зеркалу и обнимая свой живот. – Пусть родится сначала, а там посмотрим». Она открывает молитвенник, начинает читать вслух молитву Божьей Матери:
«О, преславная Матерь Божия! Помилуй меня, рабу твою, и прийди ко мне на помощь во время моих болезней и опасностей, с которыми рождают чад все бедные дщери Евы. Вспомни, о благословенная в женах…»
Перед глазами Кати возникает полотно Рафаэля – Сикстинская мадонна. Потом икона с изображением Богоматери с Христом.
«А выкидыш случится, - слышит она снова Толика, - так это позор на всю деревню. Запомни, Катя».
«Верующая я или нет? – спрашивает себя Катя. – Даун или шизофреник будет мой ребенок? От кого он? От Сержа или от Толика? На кого будет похожим?»
- Вырастет ребеночек, - слышит она слова матери, входящей в комнату. – Мы его нарядим, как тебя, в детстве, и к папе в гости! Папа нам дедушкой будет. Рад будет, что у него внучок родился. Железную дорогу ему купит, играть с внучком будет. Ту-ту-ту. Паровозики покатятся по железной дороге, засвистят, колесиками застучат, а ребеночек поползет, поползет, ручками паровозики трогать будет.
Катенька вспоминает детство… Железную дорогу за косогором. Проходящие по ней поезда. Молодого отца, глядящего с высоты косогора вдаль. Потом вспоминает смерть деда.
ГЛАВА VII
Гроб на столе. Венки. Мать в черном платье и платке. Лицо деда, светлое, спокойное.
«Умер твой дедушка, - говорит мать. – Лежит, как воробушек, ротик приоткрыл, руку на грудь положил. Он любил тебя очень. Надо у гроба ночь побыть».
«Конечно, мама, надо, - отзывается Катя. – Я в комнате у тети Веры лягу».
Вспоминает она и церковь. Лежит дед в гробу у икон, рука на груди. Увидела Катя деда мертвого – сердце стукнуло: Толик это. Пока поп в церкви отпевал, все стояла Катя неподвижно, с ужасом на покойника глядела и не могла понять, кого хоронят: деда или ее Толю. Ночью страшно стало Кате после похорон одной в квартире. Ребеночек в животе бился, ножками ее топтал, перед глазами гроб с покойником стоял да иконы синие-пресиние церковные, как тучи грозовые, и, казалось, что уходит дом под землю вместе с нею. Кричала Катя криком и просыпалась, и свет зажигала, и плакала от утрат и от страха перед смертью и отвращения к мертвечине, к глине сырой, в которую деда закопали, всю-то ночь ее рвало и боялась Катя, как бы выкидыша не случилось, но пронесло: помогла святая Богородица. Встала с рассветом – в зеркало взглянула: в лице на кровинки. Зашатало ее, снова вырвало и начало рвать, не переставая. Поползла Катя к телефону, Толику звонит:
- Толя. Деда мы схоронили. Мне страшно, больно мне. Умираю я. Не могу я в квартире одна: смерти боюсь. Приезжай! Тошнит, рвет и сил нет за собой убирать.
Толик выслушал, сказал весело:
- Радоваться надо тебе, а не плакать. Хоть из нищеты с матерью выберетесь. Утри слезы. Деньги возьми и айда на рынок. Купи мне вина, нарезочки, вишенки, а еще все для теста. Яйца, сметану и прочее. Вареники лепить будем. Денег не жалей, у вас их теперь много будет, а я голодный приеду. Жди.
И повесил трубку. Утерла Катя слезы, морду накрасила и на рынок. Идет. А перед глазами все плывет, круги желтые обморочные стоят. Идет-шатается, того и гляди упадет. Накупила продуктов, как Толик велел, да и домой. Подошла, вытащила ключ да как заплачет. Сдерживаемые перед людьми слезы струями покатились. И деда жалко, и себя жалко, и умирать страшно. Тычет Катя ключом в замок, а ключ не входит. Она и так и сяк, а дверь стоит немо, неприступно и не открывается. Голова с ночи у Кати тяжелая, шумит, словно кровь там пульсирует, а вокруг никого: соседи все на работе – не приютят, а на улицу не выйдешь, так Толик не увидит, ведь у дома входа два: черный и парадный. Не увидит Толик, развернется от двери, да и уйдет. Легла Катя на коврик перед дверью на лестничной клетке, сумку под голову положила, поскулила. Поскулила, да и заснула, как бомж. Приехал Толик, за шкирку поднял, да и давай орать: «Что ж ты, стерва, ключи взяла, которые не открывают? Теперь дверь ломать надо, в фирму или ЖЭК идти, а это ведь денег стоит. Я платить не буду свои! Хоть подохни. Остались у тебя деньги от рынка? Остались или нет?»
Катя, утирая заплаканные глаза, раскрыла кошелек. По счастью, там лежала не истраченная сотенная бумажка. Толик бумажку хвать да и говорит: «Сиди здесь, под дверью, а я сейчас со взломщиком вернусь». Привел он мужика какого-то, тот то ли отмычкой, то ли пальцем в один миг стальную дверь с тремя замками открыл. Мол, дураки, запираетесь, а того не знаете, что коли надо ограбить, вас в один миг и отопрут и опять запрут. У Кати от такого искусства взламывания дверей глаза на лоб вылезли, но мужику сказать спасибо она не забыла. Вползла Катя в квартиру с двумя сумками и Толиком сзади, легла на постель и говорит ему: «Неси, Толик, таз с кухни. Подставляй. Тошнит меня и сейчас вырвет». Рванулся Толя на кухню за тазиком, а там холодильник в рвоте, пол в блевотине, туалет с ванной открыл-глаза закрылись. Сказал грубо: «А Серж? Когда он отрабатывать траханье начнет?»
- Стесняюсь я его, Толик. Он в деды мне годится. Чужой он. Толик, а ты свой. Нас десять лет связывает. Я, Толик, скорей умру, чем перед ним тошнить буду. Пойду тихо на помойку да и умру. А с тобой. Что ни делаешь – все как-то весело. И девственности лишаться было весело, и тошнить, и рожать. Мне с тобой хорошо. Спасибо, Толик.
- Лучше деньгами. У меня родители – врачи-психиатры. У них поговорка: врач не корова – цветы не ест. Вот мне в институте преподавать рубашки позарез нужны. Купи две стильные, супермодные. Давай, Катька, не жмотись, авось еще пригожусь.
Так пошли они покупать Толику рубашки. На рынке Толик долго-долго, по-бабски, торговался, рылся в рубашках. Так долго, что Катеньке стало противно, она сказала ему, что будет ждать у входа с рынка, отошла от прилавков к крашеной стене и снова почувствовала подступающую к горлу тошноту. Через некоторое время появился Толик в только что купленной модной джинсовой рубахе, вторую шелковую белую он держал в руках. Торжествующе держал, как пойманную добычу.
«Как мародер на войне, Толик», - с ненавистью прошипела Катя. Она развернулась к нему спиной и пошла прочь.
Утром раздался звонок. Подняла Катя трубку, услышала знакомый голос:
- За идиота меня принимаешь? За две рубашки купить решила? У тебя ж квартира дедова пропадает! Пойдем к нотариусу, договор составим: я тебе помощь во время беременности, а ты мне квартиру даришь.
- Ты очумел? Может, это шутка? – с надеждой спросила Катя.
- Это ты очумела. Смотри, какого мужика, меня, теряешь. Локти кусать потом будешь, тосковать по мне. Это я по собственной инициативе предлагаю. Отец мне сказал: «Отстань от Катерины. Она не только тебе ничего не отдаст, но и самого тебя разденет, трусы снимет, голого по миру пустит». А я тебе шанс даю родить нормально, без выкидыша.
- Я и без тебя рожу, - весело сказала Катя и повесила трубку. Она легла на кровать в маленькой комнатке и начала поглаживать свой живот, приговаривая: «Дитятко мое. Толик тебя не хочет. Сержик тебя не хочет. А мама моя хочет. Я маме своей рожу. А на Сержиков и на Толиков наплюем. Последний кусочек и тот у моего дитятки отнять хотят».
ГЛАВА VIII
На следующий день, пасмурный, дождливый.
Сержик сел за стол, скорчился недовольно, и протянул ворчливо: «Крошки не смахнули», Катя тогда смахнула крошки, подала еду. «Салфеток нет», - раздраженно сказал Сержик. «Говорил я, говорил второй жене, что салфетки надо ставить на стол во время еды, а до нее все не доходило. Пришлось развестись. И здесь опять салфеток нет». Катя, стиснув зубы, молча подала салфетки, потом раздвинула губы в американской улыбке. Поев, Сержик вышел с кухни, не сказав «спасибо», пересел в кресло в комнате…
- Понравилось тебе, что я приготовила? – заботливо спросила Катя.
- Нет, - злобно отвечал Сержик, - Хереса не было на столе.
- Я сейчас спущусь, принесу, у нас там, за углом, вино какое-то продается.
- Здесь не продается. Надо 40 минут ехать. Но тебе же лень поднять задницу!
Голливудская улыбка сползла с лица Кати, рот открылся, челюсть по-русски отвисла.
- Я на третьем месяце беременности. Ты питаешься у нас уже полгода. Ты принес мне хоть конфетки? Толик, бывало, то коробку конфет приносил, то роз букетище, а ты мне что принес? Что?
Катя вскочила с места. Заходила по комнате, взволнованно взмахивая руками, подошла к пачке принесенных Сержиком газет, взмахнула листами.
- Ты мне это принес: «Любовь Марлен Дитрих». – Катя разорвала газету, бросила в Сержа. «Русские в Венеции!» Катя еще раз разорвала газету, бросила в Сержика с ненавистью. «Любовь и смерть старой кошелки!» Разорвала на две части, швырнула в лицо нахалу, а потом с диким криком бросилась душить его. Сержик сдавил ей плечо, парочка покатилась на пол. В глазах у Кати потеинело.
На утро она уже стояла в очереди, в травмпункте. Зеленые стены. Зеленые, точнее бледно-зеленые лица людей, безысходно бело-зеленое настроение, Лягушонок в животе…
- У Вас серьезный вывих. Дадим освобождение от работы на месяц. Забинтуем. Подвесим. Желательно, чтобы был постельный режим. Что случилось у вас?
- С супругом подралась.
- Сажать будете? Идите со справкой в милицию. Нанесение увечья при беременности – 3 года.
- Да нет. Свои люди-сочтемся.
- Ну, хозяин-барин. Не хотите заявлять, смотрите, как бы совсем не убили. Лучше бы вам в милицию.
Катю передернуло. Она явственно отождествила себя с алкоголичкой, которая сначала пьет с мужиком, потом трахается или дерется, а затем с синяком под глазом или переломанными руками идет заявлять в милицию. Впоследствии подруга Кати Лада скажет: «Телку ему надо, простую, и ведро водки на двоих. На самом-то деле…».
«Пойду я», - тихо сказала доктору. Пришла, расстелила постель, легла, задремала. Неожиданно зазвонил телефон.
- Привет, - ласково проговорил Толик. – Я здесь решил принять вызов. Короче, ты думала, что я после развода так и буду без жены, в институте работать, случайными связями перебиваться. Но я решил принять вызов. Короче, познакомился я. В театре Сатиры. Подошел к девочке. Она сидела так одиноко. Я и не знал, что я еще кому-нибудь понравиться могу. А, чувствуется, приглянулся. Она как ты в молодости была. Мы уже дома у меня были. Когда сидим вместе, на коленях она у меня, точь-в-точь будто с тобой, но моложе… Ты меня слушаешь?
Катя положила трубку. Закрыла глаза. Натянула на себя одеяло.
Прошло несколько дней. Катя с вывихнутым плечом уже передвигалась по квартире. Правда, медленно и неуверенно. Зазвонил телефон. Катя подняла трубку.
- Привет Это опять я. Я ненадолго, по старой памяти. Понимаешь, я здесь стихи сочинять начал. Я в эту девчонку влюбился. У меня не так, как у тебя: бросилась от отчаяния, забеременела. У меня любовь, понимаешь? Самая настоящая. Послушай, какие стихи я ей написал.
Катя скривилась, но из любопытства решила послушать. Из трубки неслось:
У нас ничего не получится.
Мы снова не будем вместе.
Крик с мостов обрывается
И тонет в холодном тесте.
Катя слегка улыбнулась: информация была приятная, а стихи бездарные.
- Ну, как? – спросил Толик.
- Делаешь успехи, - сказала Катя. – В стихосложении. А мне Сержик плечо вывихнул.
- Я это предвидел! – радостно воскликнул Толик. – У вас не то еще будет. Он с тобой еще хлебнет. Он еще познает, что такое поэтесса. У вас драка, а у нас, хоть несчастная, но любовь. Пока!
Катя повесила трубку, пошла на кухню мыть посуду. Посуды было почему-то много. Как у старого холостяка. Катя мыла грязную посуду и плакала.
Прошло еще несколько дней.
Телефонный звонок разбудил Катю под утро.
- Привет! Это опять я! Как ты думаешь, может, мне на ней жениться?
- Толик! А ребенок? Вдруг это твой ребенок?
- Ну и что! У меня мечта, Катя: каждой бабе заделать по ребенку, чтоб их штук десять родилось, и ни одной алименты не платить.
- Да ты подлец, Толик, - проговорила Катя.
- Ну и что?! Сейчас так модно и все безнаказанно. Государства-то больше нет. Короче, понимаешь: решил я жениться на той… А тебя прошу: не встревай. Жизнь одна, Катя. Кстати, мне было бы приятно, если бы ты там, в роддоме, умерла.
- А мне нет, - сказала Катя и повесила трубку.
Вошедшая мама застала ее в слезах.
- Он хочет жениться… Я поеду туда, я там скандал устрою. Мама! Я посылку ему пошлю, там в посылочке, кукла в пеленках.
- Они посмеются над посылкой, Катя. Твое горе их забавляет. Чем больше у тебя горя, тем им радостней.
- Мама! А совесть?
- У них ее нет. Расстаться тебе с Толиком надо было на десять лет раньше, но ты же не понимала этого.
- Мама! – Катя обнимает маму, начинает плакать.
Катя решила отвлечься. Она вспомнила, что кроме мужиков, есть еще аспирантура, в которую скоро нужно сдавать вступительные экзамены. Она достала с полки учебник философии, открыла его, начала читать и с ужасом ощутила, что не понимает значения слов. Буквы пропали в тумане, потом появились снова. Катя взяла ручку, пытаясь записать прочитанное, зацарапала ею по бумаге. Тут же она почувствовала, что рука отказывается писать, падает бессильно. «Ничего!» - решила Катя, вспомнив, что у каждого человека есть механическая, двигательно-моторная память.
Она стала срисовывать буковки и слова. Кате казалось, что это не русские буквы, а китайские иероглифы или надписи на скалах, но, не понимая смысла слов, не веря в успех, она все перерисовывала учебник. Временами Катя плакала. Порой у нее темнело в глазах, клонило в сон и тогда, чтобы не заснуть, Катя включала музыку Вагнера и снова перерисовывала буковки. Проходили дни, недели, месяцы. Мама как-то незаметно существовала рядом. Кормила Катю завтраком, обедом, ужином, укрывала одеялом, когда та засыпала, положив голову на тетрадь или учебник, а однажды утром разбудила, сказав: «Ну вот, вставай. Тебе ехать на экзамен. Напомню, что сначала ты едешь на метро, потом на электричке в Подмосковный ВУЗ, а потому надо выйти пораньше. Я приготовила тебе шубу, т.к. на улице холодно, почти зима и даже идет снег». Снег кружился и ветер завывал и когда Катя ехала на электричке и видела, как проходят по рядам, собирая милостыню старушки и бомжи, и когда она сошла с поезда и ехала по лесной дороге на автобусе, и когда сошла с автобуса и пошла по лесной дорожке. Ветер выл все сильнее, снежинки кружились все быстрее, слезы катились из глаз Кати и застывали на ресницах. Сама по себе Катя казалась Гердой, штурмующей дворец Снежной Королевы, похитившей у нее Кая. Этим Каем был Толик – кандидат наук, преподаватель ВУЗа. «Я докажу ему, - думала Катя, глотая слезы, что гений – это я, а он никто. Не я ничтожество, а он, он, он!» Порой Кате вспоминались их ласки в первые годы их любви и ей хотелось в этот миг, чтобы Толик смотрел на нее мальчишески восхищенно, как на самом деле никогда не смотрел в жизни, по крайней мере на нее. Так, погруженная в свои мысли, Катя подошла ко входу в ВУЗ, задумчиво стала подниматься по заледеневшим ступенькам и вдруг, оступившись, полетела вниз.
Она упала, как кошка, которая приземляется на все четыре лапы, упала на четвереньки и с радостью подумала, что не ударилась ни обо что животом, значит, не повредила плод. Она встала, отряхнулась. Если бы Толик любил по-настоящему. То он бы никогда не отпустил ее, беременную, куда-то за тридевять земель. Он сопровождал бы ее, поддерживал за локоть, не дал бы упасть так опасно и гнусно. Все это молнией пронеслось в мозгу Кати. «Гай Юлий Цезарь шел в Сенат», - вспомнилась вдруг фраза из учебника истории. «Наверное, провалюсь на экзамене», - подумала она.
Через 5 часов Катя вышла из дверей ВУЗа с пятеркой за философию. Скорее уставшая, чем счастливая. Ее тошнило, мутило. Не обращая внимания на людей, Катя села на сумку и, как в детстве, съехала вниз по заледеневшей лестнице, поднялась и пошла. Быстро лихорадочно вдыхая запахи тающего на лету снега, тонкого ледка, покрывшего лужицы, запах ладана, струящийся из стоящей на берегу церкви. Вопреки логике, она пошла не к автобусной остановке, а вдоль реки. Пошла тише и тише, как зверь, припадая к воде, пристально вглядываясь в темную жуть, чувствуя нестерпимую усталость во всем теле. Неожиданно резкая разламывающая боль – признак недалеких родов – пронзила ее, свет перед глазами померк, и Катя упала на снег у самой воды.
Через некоторое время Катя пришла в себя. Открыв глаза, она увидела серебряные точки. Да! Да! Серебряные точечки роились… Летали, кружились… Вокруг никого не было. Только река, наполовину закованная в лед, только поле, бескрайнее, запорошенное снегом. Только кирпичная церквушка, да стоящие в окружении заиндевевших деревьев домики на том берегу. «Это были ложные схватки», - вспомнила Катя страницы прочитанной книги «Мы ждем ребенка». «До родов еще три месяца», - подумала она. Подул и завыл ветер, всколыхнул покрывающий поле снег. «А еще скажи, что я в степи замерз и любовь свою я с собой унес», - вспомнилась Кате песня про погибающего в степи ямщика. Сходство ситуацией насмешило ее. Катя поднялась, отряхнулась, положила руку на живот, учуяла пульс зарождающейся жизни и, повернув назад, к остановке, зашагала быстро, уверенно, не боясь упасть, не думая ни о Толике, ни о морозном воздухе, ни о Серже, ни о жизни, ни о смерти, охваченная лишь одной мыслью – скорее добраться до дома. Она чувствовала, что происходит какая-то трагедия рока, в которой герой неизбежно погибает, но сначала борется, не будучи в силах остановить запрограммированное действие, не будучи в силах изменить свою роль .
Ее любовь к Толику, измена с Сержем, рождение ребенка, попытка пробиться в науке – все это было поединком с черной пустотой, которая царствовала в Космосе, там, на мертвых и безжизненных планетах, с той бесконечной бездонной темной властью, которая проливалась на Землю каждый вечер и каждую ночь и смотрела в глаза всему живому, выжидающе, настороженно, хищно, с той ледяной, выстуживающей в жилах кровь пустотой, которая уже поглотила и пожрала ее бабушку, ее няню, дедушку, коллег по работе, их с Толиком безмятежный и счастливый эдем любви; с той пустотой, которая поглотит когда-нибудь и ее, Катю, поглотит, может быть, уже при родах. Она знала, что миг начала новой жизни для нее мог оказаться последним…
Впоследствии, придя в себя после родов, Катя вспомнит огород на даче Толика, то, как они собирали вместе первый урожай; вспомнит цветы, которые она рвала на лугу, гуляя с Толиком вечером возле деревянного дома, а когда принесут кормить ребенка, посмотрит в его голубые глаза и вспомнит другие цветы и другое лицо и, тронутая, подумает, что ребенок хрупок, как цветок, и с ужасом увидит голубую венку, просвечивающую сквозь кожу черепа, и подумает, что это электронный цветок, а вЕнки похожи на провода, и подумает, что они с Сержиком были электрические и ребеночек родился электрический, как лампочка на елке… Но тогда она еще не знала всего этого и готовилась к самому худшему – к смерти, смерти, которая уже случилась в ее личной жизни, а теперь должна наступить и физиологически. Правда, готовясь в роддом, через несколько месяцев после вступительных экзаменов в аспирантуру, она не забыла взять с собой флакончик духов, бигуди, пудру, помаду и разные мелочи, из которых на 1/10 состоит жизнь всякой женщины.
ГЛАВА IX
Роддом.
Женская палата. Жена нового русского выговаривает Кате:
- Мой муж меня содержит, детей двоих содержит, мать больную содержит, брата несовершеннолетнего содержит, а главное: я всегда поплакать на его плече могу. Вот таких мужиков надо иметь…
Катя лежит молча. Смотрит в потолок. Так лежать. Ждать, когда пройдет время, а ведь оно проходит. Это все, что может Катя. Бывает, душа в человеке угнетена, подавлена или убита вовсе, а природа в нем еще живет и природа побеждает. Проходит время. Никто из мужчин не навещает ее, никто, кроме мамы и подруг, не приносит лекарства, но Катя рожает девочку. У дверей роддома ее встречает мама, папа и шофер. Отец счастливый, как будто новый русский, у которого от молодой жены родился ребенок. Он молодо выглядит, глаза сияют победно, добрая улыбка освещает лицо. Рядом шофер. Тоже похож на жениха, тем более, что в руках у него букет с алыми розами. Катя выходит из роддома с ребенком на руках, передает его папиному шоферу, берет букет из 20 алых роз, счастливо улыбается перед кинокамерой. Вероятно, некоторые одинокие женщины, наблюдающие из окна эту сцену, могли бы подумать: «Счастливая. И муж есть. И ребенок уже родился, и такие дорогие розы есть, и машина, и оба родителя. А здесь ни отца у ребенка, ни денег, ни машины – ничего. Оплодотворили, как собаку, и бросили под забором рожать, а сами, кобели, новых сучек пошли искать». Некоторые одинокие женщины, глядя на Катеньку из окна роддома, могли бы вполне позавидовать. Катя сидела в такси и улыбалась артистично.
Они ехали домой, отмечать день рождения полусиротки Дашеньки, и Катя, которой пошло уже на четвертый десяток, думала: «Хорошо бы сейчас отравиться, а ребенка оставить маме и папе, чтобы они исправили ошибки молодости – развод, чтобы жили вместе, дитя воспитывали, а она, «лишняя женщина», на этой земле, смотрела бы облаком с небес и радовалась бы, что мир устроен правильно, без всяких искривлений, по задуманной программе, в которой, как в тоталитарном обществе, абсолютно не нужен шаг в сторону.
P.S. Впоследствии Кате никогда не вспоминалась эта дорога домой из роддома, но иногда вспоминался ей один зимний солнечный денек, увиденный из окна родильной палаты. Солнечный снег светился золотым на крышах домов, нежно-золотистые лучи, идущие откуда-то из Космоса, проникали через стекло, падали ей на лицо, словно лаская его. Во всем мире были разлиты любовь и счастие, и любовь эта исходила не от человека, а от чего-то большего, чем всякое живое существо на планете. Казалось, это Вселенская Мировая душа, учится, заботливо согревая своим светом все создания свои: от маленькой, впавшей в зимнюю спячку мушки до огромного бесконечного мира с миллиардом живых существ. Катя чувствовала, что она обогрета этим идущим из Космоса теплом и светом и любима, несмотря на то, что кто-то хотел бы уничтожить и ее, и ее ребенка, выбросить их навсегда из своей жизни, как выбрасывают ненужный мусор. Она чувствовала, что любима этим Солнцем, этим небом, этим светом и понимала, что жизнь на земле будет продолжаться и для нее, и для ее малышки. Она лежала, щурилась на солнце, как кошка, и слушала, как звучит исполняемая Мировым оркестром симфония Света, жизни и счастья.