Вот уже битых пять минут Леха Болдырев, по прозвищу Балда, гляделся в мамино трюмо. Трюмо было очень старым. Боковые зеркала давно расшатались и отвалились, от них остались только латунные шарниры. Серебряное напыление последнего, центрального зеркала стало мутным, крапчатым, пошло трещинами, закурчавилось сизыми кружевами. Отражение тоже изменилось, затуманилось, словно из будущего смотришься в прошлое, когда ты был лучше и краше. Мама наотрез отказывалась выбрасывать трюмо, потому что это было единственное зеркало в доме, в котором она себе нравилась. Леха, однако, не нравился себе ни в каком зеркале.
Он смотрел на свои оттопыренные уши. Вот если б волосы подлиннее отпустить… но мама не разрешала. Зубы были ничего, белые, но верхний передний сколот наискосок. Стукнулся об лед, когда в третьем классе на горке катался. Поэтому Леха старался особо не улыбаться. (Он еще не знал, скольких девушек потом этот сколотый зуб будет искренне или не совсем искренне умилять своей дворово-мальчишеской лихостью).
Нос тоже подкачал. Слишком ровный какой-то, как у девчонки. Ежедневно Леха прижимал свой прямой, как угольник, нос боком к зеркалу – может, хоть немножко скривится… Но пока безрезультатно. А как было бы здорово, если бы его сломали! И не просто так, а в драке, да еще драться бы за Машку Гонгадзе, а потом бы она подбежала к нему, лежащему, обливающемуся кровью и своим платком пыталась бы вытереть ему лицо, а он, поднявшись на локте, только бы отводил ее руку и сплевывал небрежно в сторонку.
А вот, скажите на милость, зачем ему такие ресницы? Они ему совсем не нравились. Глаза… нормальные такие, в общем, глаза, зеленые. А ресницы слишком уж длинные. Леха их даже подстригал мамиными маникюрными ножницами, не знал, что от этого они еще больше вырастут. Поэтому Леха щурился и всегда смотрел исподлобья. Ростом своим он тоже был недоволен, хотя среди ребят стоял четвертым с начала. Мог бы быть повыше, до Машки дотянуть. Правда, Машка длинная, у нее отец под два метра…
Но самое ужасное – это прыщи. Возмутительными красными островками выросли они на лбу, щеках, подбородке. Теоретически Леха знал, что они когда-нибудь пройдут, но ему-то надо хорошо выглядеть уже сегодня. Первый день его рождения без взрослых! Первый раз к нему придут в гости девочки – не считая пацанов, конечно!
Леха Болдырев, он же Балда, перестал буравить себя взглядом и отошел от зеркала. То, что он видел в нем каждый божий день, никогда не радовало, но жить-то надо. Надо как-то жить.
Прищурившись по привычке, осмотрел стол. На столе все было путем: белая крахмальная скатерть, чешские хрустальные бокалы и разновеликие салатницы – с оливье, солеными огурчиками, бабушкиными маринованными опятами и квашеной капустой. Куриных ножек мама тоже нажарила, только разогреть. И картошку. Из питья – варенье намешал с водичкой, вот и питье. И даже выпить есть чего – мама с завода приносила чистейший спирт, и с помощью сгущенки и яиц делала из него такой вкуснейший ликер, что закачаешься. По рюмочке такого напитка в честь дня рождения даже девчонки выпьют.
Но самое главное – это, конечно, мамина гордость – сервиз «Мадонна». За страшные деньги купленный, он обычно стоял в серванте: серебристые, как старое зеркало, тарелки с красной и золотой каймой – и огромные, средние, и маленькие, и блюдечки с чашками. И на каждом-каждом предмете красивые картинки из не нашей сельской жизни, называются миниатюры. Доставался сервиз только на Новый год, на 1 Мая, на 7 Ноября да на юбилеи всякие. А у Лехи как раз круглая дата – сегодня 15 лет. Скрепя сердце, мама разрешила взять «Мадонну» на сегодня, сама все тарелки расставила: побольше – под горячее, поменьше – под закуску. Не стала унижать Леху. Говорить ненужные слова. Просто посмотрела, как на взрослого. А ему и этого достаточно. Взглянул в ответ, как подписался под воззванием за мир: мол, не волнуйся, враг не пройдет, руки прочь и т. д. Понимал, что «Мадонна» - единственное мамино богатство.
Начали звонить в дверь. Хорошо, что Балда убедил маму, что нужно поставить звонок с птичьей трелью. А то резкое «дзы-ы-ынь» по мозгам бьет. Сам Леха и поставил. Он вообще многое умел по дому – прокладки резиновые в смесителе поменять, полки навесить. А кому еще – отца-то он и не помнил. Пришли все, кого он позвал, и еще трое незваных, за компанию – девчонка из параллельного класса и два приятеля из соседнего подъезда. И так здорово все сошлось – Леха быстро в уме просчитал – когда начнутся танцы, пары получатся стопроцентные! Никто в уголке скучать не будет – пятеро ребят, пять девочек.
Все наконец расселись. Все бы ничего, но ему не понравилось, что Машка Гонгадзе села через два человека от именинника, а рядом с ней плюхнулся белобрысый Валерка Сундуков. Но ничего, еще не вечер. Ребята ели за обе щеки, многие даже с ножом и вилкой. «Мадонна» обязывала.Как славно есть, не думая о последствиях, забрасывая в себя еду, как уголь в алчную паровозную топку. Когда любая пища только в радость, только на пользу, а все, что не приемлет юный твой организм, отторгается тут же, только до туалета добежать да наклониться… И некоторые через часок побежали – крепковатым показался молочно-яичный ликер Лехиной мамы непривычным гостям.
Но все съедено, и дурацкие тосты типа «Расти большой, не будь лапшой», сопровождаемые не менее дурацким смехом, произнесены, и жирный торт с розовыми кремовыми розочками съеден без остатка, и чай из чудесных чашек с красной и золотой каймой выпит, и все-все до единой тарелки аккуратно отнесены девочками на кухню, и стол собран и придвинут к окну. Время танцев. Леха подозвал своего приятеля Вовку из соседнего подъезда и показал ему, где кассеты. «Выбери сам, что поставить, - сказал Леха. – Тут у меня сборнички неплохие есть – и быстрые, и медляки».
Леха любил иностранную музыку, и так было с детства. Когда ему было семь, мама принесла запись «АББЫ». Он влюбился в светлый мир группы. Как мама в свой сервиз. Когда ему было 12, он поехал в южный пионерский лагерь, сдружился там с «радистом» - так тогда называли нынешних диджеев. Радист Сеня поставил ему «Куин». Это можно было сравнить с ударом под дых, особенно на фоне звучащих через лагерные громкоговорители пионерских песен и - реверанс начальнице лагеря – Юрия Антонова с его приторным «Белым теплоходом». Потом, уже в Москве, он у друга на катушечном магнитофоне услышал группу «Рейнбоу». Песни, мрачной глубиной похожие на темные репродукции голландцев, в изобилии хранящиеся в альбомах по живописи (мама их любила и собирала), тоже затронули его душу. И, кроме того, он все-таки любил сладкозвучных итальянцев, потому что итальянцев тогда любили все. Вот этот-то дикий замес и стал основой его фонотеки. Но Лехе нравилось.
Заиграла «АББА» - «Победитель получает все». Хорошо. Балда вошел в кухню. Он хотел вымыть посуду сразу, побыстрее, чтоб потом не тратить на это время. В кухне вкусно пахло остаточными ароматами жареной курицы и салатов, совсем как 1 Января, на утро после новогодней ночи. И тут Леха услышал, как в кухню за ним кто-то вошел. Он обернулся. И перестал дышать. Кровь забухала в ушах, отчего они, наверное, стали красными и горячими, но ему было наплевать. Потому что вошла Машка Гонгадзе, а он не мог без нее жить.
Губами, в которые он в своих ночных фантазиях вкладывал столько жарких, нежных, сладких слов, обращенных именно к нему, Лехе, четко очерченными розовыми губами, обрамленные сверху темным пушком, она произнесла:"Леш, а можно я посуду помою? Где у тебя фартук?" Леха, оглушенный и не верящий в свое счастье, протянул Маше мамин фартук и выдавил: "Тогда я буду вытирать, ладно?"
И вот эти пятнадцать минут, пока Машка, ужасно взрослая в своей белой кофточке и джинсовой юбке, с завитыми локонами черных тяжелых волос, падающих на спину и на маленькую высокую грудь, в мамином цветастом фартуке мыла посуду, эти пятнадцать минут, пока Леха брал очередную тарелку с красной и золотой каймой из ее тонкой, мокрой и смуглой руки, чуть-чуть касаясь ее своей, вытирал насухо и составлял в стопочку, вот эти несчастные пятнадцать минут, пока он украдкой любовался ее профилем, коричневым румянцем, длинной шеей в черных многоточиях маленьких родинок, эти пятнадцать минут были самыми счастливыми в его жизни.
Балда не стал поступать в институт, потому что с детства любил всякую технику, особенно машины. Пошел в ПТУ на автослесаря – и к дому близко, и профессия доходная – никогда без денег не останешься. В восемнадцать купил «шестерку», за копейки взял битую. А сделал из нее новенькую, блестящую, коричневую, как шоколадка. И стекла затонировал сам. Но поездить успел всего ничего – пришла повестка в армию. Мать перед этим ходила в военкомат полгода, унижалась, плакала, на коленях ползала – лишь бы не в Чечню. То ли сердце равнодушного хряка в погонах дрогнуло, то ли ошибка какая вышла – но поехал Леха служить в город-курорт, на самый берег лазурного моря, где вдоль улиц росли настоящие, хоть и жутко пыльные пальмы, а под пальмами ходили загорелые девушки с голыми ногами, и все как одна красивые. Служба не обременяла Балду совершенно – пронюхав, что «салага» в автомобилях соображает, начальство сделало его придворным автослесарем.
А как же Машка, как же Лехина вечная любовь? Машка вышла за Валерку Сундукова, этого белобрысого хмыря, уйдя из девятого класса и закончив школу экстерном. Причиной послужил Машкин большой живот, в котором тихо плескались первенцы-близнецы – Митька и Гоги. Леха, узнав про все это, чуть с ума не сошел. Он-то уже со своими математическими мозгами все просчитал: купит машину, потом квартиру. К тому времени Машка институт закончит (хотела на учительницу поступать), и можно будет сватов засылать… Но девочка, с которой он однажды был так близок, как могут быть близки только очень близкие люди, с которой он вместе мыл мамин сервиз "Мадонна"», оказывается, спала с этим упырем! Не с ним, Лехой, - он и мечтать не мог об этом, а с Валеркой! Это было непоправимо. Это был конец того Лехи, который жил раньше.
Новый Леха больше не торчал у зеркала, вглядываясь в ненавистное отражение. Ему это стало безразлично. Новый Леха приносил домой, матери, хорошие деньги, но отстранял ее, когда та пыталась, как раньше, поцеловать или обнять его – ведь она была их, женского племени. Новый Леха часами пропадал на работе, лежал под машинами, крутил гайки, сливал масло, наносил грунтовку, домкратил, - делал все, чтоб, придя домой, отмыть руки и рухнуть спать. Без фантазий, без мыслей, без снов.
Армия подвернулась очень кстати. С глаз долой, из сердца вон. И, поскольку Балда был на особом положении, служба на курорте была вроде как и не службой, а отдыхом. Увольнительные случались часто, ходить ему разрешалось в «гражданке». Он завел местных приятелей, знавших все входы и выходы в маленьком городе. Он и прежде был спортивным, а теперь, в теплом климате, часами купаясь в море, да на хороших харчах, налился крепкой силой и возмужал. Пляжные девушки, глупые и прекрасные в своей молодости и красоте, кружили вокруг него, как пчелы возле арбуза. Его безразличие они принимали за некую загадочность, а цинизм казался им верхом остроумия. Перестав обращать внимания на свою внешность, Балда, сам того не сознавая, стал классным парнем. И прыщи исчезли бесследно, он про них и забыл.
Леха ехал к матери в гости. Не торопясь двигался по родному переулку, знакомому до каждой выбоины на асфальте. Джип был похож на послушную лошадь, которая реагирует на малейшее движение хозяина. Балда в прямом смысле слова одним пальцев вел машину. А, какая клеевая тачка! Не обманули армяне, пригнали из-за океана настоящее чудо на колесах. Лехин джип этой марки был вторым в Москве. Первый, ему сказали, один криминальный авторитет себе выписал. Ну у авторитетов жизнь непростая – сегодня он в законе, а завтра с дыркой в башке. Заказные убийства вон по ящику каждый день показывают. А Лехин бизнес – честный, семейный. Женился он на красотке из того самого города-курорта – залетела, дура неопытная, с первого раза. Балда, конечно, хотел отбрехаться – мало ли этих девах он через себя за два армейских года пропустил, - но не вышло. Оказалась девушка дочкой большого чиновника из администрации города. Скандал был – мало не показалось. Будущий тесть как узнал, кто есть Леха, чуть не помер от ярости. Он-то свою белокурую голубку холил-лелеял, в конкурсы красоты на первые места запихивал, по заграницам возил отдыхать, - а тут на тебе, автослесарь немытый нарисовался, рядовой Болдырев, мать его! Голь перекатная, хоть и москвич, и вроде не дурак… Но после того как Танюша поклялась, что жить без Лехи не будет и не хочет – мол, до обрыва за городом добираться недолго если что; после того как Леха, уперев глаза в лохматый белый ковер в барских хоромах, поклялся быть Танечке хорошим мужем; после того как мать невесты, напившись валерьянки, перекрестила молодых костистой рукой в крупных перстнях; после того как отец от души пообещал оторвать, если что, необходимые мужчине детали от Лехиного организма, - после всей это сцены была дана отмашка готовить свадьбу.
А потом Леха вместе с тестем стал торговать военными вертолетами. Это было простое и очень прибыльное дело. Купил машину в какой-нибудь умирающей военной части за копейки, подновил, продал за бешеные бабки арабам. Снова купил. Снова продал. Отстегнул немного тем, от кого зависят тишина и спокойствие. И живи-радуйся. Схема элементарная и Лехе знакомая еще по автосервису.
Жить молодые приехали в Москву, квартиру выбрали большую, но не в самом центре – там воздух плохой. Тесть с тещей остались у моря, ну и слава богу. Хоть отношения и наладились, и тесть оценил цепкий ум зятя и его способности, видеть Лехе его красную чиновную физиономию особо часто не хотелось. Жена исправно выполняла все необходимые функции, родила в срок хорошенькую куколку по имени Анжелика, завела помощниц по хозяйству и коротала свои дни в салонах красоты и магазинах. Лехина мать наконец-то вышла на пенсию, часто предлагала Балде приехать, помочь с ребенком, на что он отмахивался – мать безнадежно устарела, не могла понять, что сегодня у него денег столько, что он хоть каждый день может менять нянек для дочери и даже выписывать их из-за границы. Но навещал мать исправно, оплатил хороший ремонт в их старой квартире, привозил продукты.
…Леха притормозил – в асфальте была огромная выбоина, залитая водой. Не то чтобы он за машину боялся – она могла по скалам ездить – просто тротуар был совсем рядом, и он не хотел окатить с ног до головы молодую мамашу с коляской. Миновал яму, поглядел в левое зеркало. Машинально отпустил сцепление, отчего джип, возмущенно дернувшись, заглох.
Это была она, она в зеркале, Машка Гонгадзе! Он не видел ее с тех самых пор… В общем, с тех самых пор, когда он был еще Лехой Болдыревым старого образца. В длинной серой юбке, сиреневой бесформенной куртке, вроде бы даже мужской, с коротко подстриженными черными волосами, она катила перед собой коляску, на которой не сидела – извивалась, била ножками, бесилась маленькая девочка в грязном голубом комбинезоне. Балда открыл дверцу и выпрыгнул из машины.
Машка вздрогнула от испуга. Девочка заревела. Балда, пытаясь выжать из себя хоть слово, начал почему-то тереть правое ухо, забыв, что стилисты сотворили ему такую прическу, что про лопоухость теперь можно было забыть. Если, конечно, не выставлять свои локаторы на свет Божий, чем он теперь бестолково и занимался. Наконец, Машка сказала: «Ну, Балда, ты и напугал!» Девчонка в коляске тоже престала реветь и засунула в рот грязные маленькие пальчики, предварительно сняв варежку на резинке. Леха обрел дар речи и перестал терзать ухо: «Привет, Маш! Давненько… Ты куда сейчас? На рынок? Садитесь, подвезу!»
…Лехе давно не было так хорошо. Машка сидела рядом, дочка ее – на заднем сиденье, благо, детское креслице там уже было. Коляску он привычными к этому делу руками сложил, запихнул в багажник. Включил музыку – восемь колонок ожили, разложили музыку на составные части, заиграли, запели в уши победительный гимн группы «Куин» про то, что все мы – чемпионы, а затем про то, что шоу должно продолжаться. А потом пришла очередь «АББЫ», рассказавшей, что это был за день – день, перед тем, как он пришел, а после была песня про все того же победителя, который получает все… Балда гнал 140, 150, ехал на дальний рынок, где у него были знакомые продавцы, а когда на поворотах Машка прикрывала от страха глаза и хваталась за ручку двери, он смеялся, смеялся как сумасшедший и говорил: «Не боись! На этой машине невозможно разбиться! Я отвечаю!»
Когда подъехали к рынку, увидели, что дочка Машкина заснула. Тогда Леха сказал: «Отдохни, Маш. Посиди, музыку послушай. Я сам все куплю». Она начала говорить, что ей нужно: капусты, моркови, картошки три кило, но он только махнул рукой – сиди, отдыхай! Он летел по рынку, и все невольно смотрели на него. Не потому, что он был так уж круто одет – ничего особенного, куртка кожаная, брюки (неважно, что стоило это многие тысячи). Просто лицо его было таким светлым, таким выделяющимся в хмурой толпе, что ушлые торговцы, едва завидев Леху, чуяли в нем идеального покупателя и начинали зазывать его громкими гортанными голосами: «Хозяин, что хочешь, дорогой, бери, покупай, товар отменный!» Чувствовали, что он сейчас готов купить весь мир. И положить к ногам девушки, одетой как нищенка, девушке, родившей третьего, нежеланного ребенка, потому что было слишком поздно делать аборт, девушки, которая предала его, да и вообще особо не заметила его существования, девушки, что когда-то была счастьем всей его жизни.
Ребята с рынка донесли сумки до машины. Поцокали языками, погладили гладкие бока джипа, ушли в подсобку, то и дело завистливо оборачиваясь. Такой машины они еще не видели. Леха заполнил необъятный багажник продуктами и сел за руль. Машка, задремавшая было, очнулась, начала говорить, что не надо ей ничего, что пора дочку домой везти и кормить, и что она мужу скажет по поводу всех этих сумок. Леха только ухмылялся и гнал, гнал своего коня. Обратно доехали быстро. Машка сказала, что отведет дочку домой и поручит сыновьям, Митьке и Гошке, ее накормить. А потом спуститься, и они будут решать, что делать с сумками, что мужу говорить.
Грузинские женщины, как правило, хороши в ранней юности и зрелости. Промежуточные годы их не красят. Природа как будто берет их красоты взаймы, чтобы не отвлекать от других важных дел – рождения и воспитания детей, создания уюта. Машка сейчас, в своем промежутке, была совсем не хороша собой, напоминала черную измученную птицу. Но Леха, откинувшись на подголовник и закрыв глаза, думал совсем не об этом. Прикидывал, что сказать ушлому Валерке по поводу богатых даров, что лежали сейчас в багажнике. И придумал. Пусть скажет Машка, что деньги из гуманитарного американского фонда передали. В стране сейчас плохо, вот и шлют с далеких берегов деньги да продукты для голодных россиян. А Машка еще и многодетная мать. Отлично придумано, хорошо!
Леха сидел в своем джипе, слушал простенькую итальянскую группу «Рикки и повери», что означает «Богатые и бедные» и думал о том, что завтра он начнет совсем другую жизнь. Потому что сегодня, увидев Машку Гонгадзе, он понял, что никакого нового Лехи Болдырева не существует. Есть только один Леха, и этот Леха как любил, так и любит только одну женщину, потому что не может без нее жить. Как-нибудь он все устроит. Деньги – не проблема. Жена, дочка, семья жены – все будут обеспечены, все не в обиде. Валерке отступного даст. Детей Машкиных возьмут и за городом поселятся, там как раз дома заканчивают строить. Ничего, ничего, нужно только еще немного подумать, как все получше обустроить. Жить-то надо! И не как-то, а хорошо жить!
...Машка нажала кнопку звонка. Долго не отрывала от нее пальца и отчетливо слышала, как по ту сторону двери разливается нежная и мелодичная птичья трель. Лехина мама, после того как Балду застрелили в машине напротив Машкиного подъезда, днем почти все время лежала. И Машка приучилась терпеливо ждать, пока женщина встанет, медленно всунет ноги в тапки, натянет старый халат и откроет ей дверь. Машка и не ходила бы сюда, вон у нее сколько своих проблем, но груз вины не давал ей спокойно жить. Сослагательное наклонение стало ее кошмаром. Если бы они не собралась тогда на рынок… Если бы Леха проехал мимо нее… Если бы она не согласилась на эту поездку… Если бы они не поехали к ее дому, а просто бы покатались по району… Рассудком Машка понимала, что Леху, ставшего таким крутым и богатым, «пасли» давно и убили бы рано или поздно, но ведь не так грубо, не так ужасно, не на ее глазах, в конце концов! Но сердце болело, и вина никуда не девалась, и Валерка волком смотрел… Вот и ходила она к Лехиной матери, помогала чем могла.
Трюмо стояло теперь в коридоре. Из-за темноты – лампочка перегорела, надо будет заменить – Машка видела в зеркало только свой смутный силуэт. Это была какая-то незнакомая ей высокая женщина, лишь отдаленно напоминавшая ту Машку, которая когда-то была в этой квартире на Лехином дне рождения. Та Машка была молодая и глупая, надо было ей с Лехой роман закрутить, а не с Валеркой, который только и может, что детей делать. Вот и сейчас ее тошнит ужасно, четвертый месяц, а токсикоз не проходит. Но Леха был такой смешной, лопоухий, прыщавый. Никогда он ей не нравился, даже в самый последний день, когда решил перед ней павлиний хвост распустить на джипе на своем. Зарвался, дурак, вот и убили. А ей теперь ходить к этой неопрятной старухе, еду покупать, лекарства, в доме убирать да посуду мыть. Надо будет, кстати, пластиковых тарелок купить, их можно выбрасывать. А то мать Лехина повадилась на стол сервизные тарелки ставить, уже расколотила несколько. Говорит, Лешенька этот сервиз так любил, так берег, что теперь она, когда ест, всякий раз его вспоминает. Ну да, красивые такие тарелки, кайма золотая и красная, пастухи и пастушки всякие нарисованы. Ну да, конечно, на том дне рождения она их и мыла после застолья! Начались танцы, а Валерка ее пригласил, и так стал при всех к себе прижимать и лапать, прямо совсем стыд потерял, вот она и сбежала в кухню. Правильно, верно, мыли они тогда этот сервиз «Мадонна» вдвоем с Лехой – Машка мыла, он вытирал. Это она точно помнит.