ДЖАЗ–РАССКАЗ
Иван Иваныч, мой давний друг детства, был женат, как говорится, не первый год, впрочем, как и я. Был у нас и третий товарищ, холостой, который часто доказывал преимущество своей холостяцкой жизни. Но я не об этом. А дело в том, что Иван Иваныч — удивительный рассказчик. Еще когда мы были мальчишками, Ванька, бывало, как гипнотизер, завораживал нас своим артистическим даром. Да и сейчас, при наших встречах, мы любим слушать его импровизации, казалось бы, ни о чем.
Кто мы сейчас? Иван выбился в философы, я музыкант, поклонник джазовой стихии, а холостяк — свободный художник — ищет и не может найти себя.
Иван — выше среднего роста, худощав, с белокурыми волоса¬ми, со строгими, правильными линиями бледного лица, со взглядом кормчего. Холостяк — небольшого роста; тучноватая его фигура не знает физических упражнений. Круглое лицо с добродушным, наивным выражением глаз, увеличенных выпуклыми стеклами очков в круглой оправе, и начинающаяся лысина вызывают улыбку.
Мы не любим встречаться по какому–то поводу, в праздники. В этом есть некая обязанность, нарушение принципа свободы — врожденного чувства. Пара телефонных звонков — и мы в назначенный час уже сидим в холостяцкой квартире. Обсуждаем доверительно всякие проблемы, а то и просто молча сидим; со стороны, возможно, это покажется странным. Но мы расслабляемся. Пьем черный кофе или тянем сухое вино,— в общем, ловим неуловимый кайф. Мы отдыхаем от назойливой, утомительной суеты, в которую все мы погружены в этой новой жизни, как в мутную воду, — забыто прошлое и неизвестно будущее.
— Братцы, какая у меня была сегодня встреча! — начал Иван, всматриваясь куда–то вдаль, так, как смотрит музыкант, выводящий задушевную мелодию. — Иногда мне кажется, что я турист и попал в чужую страну, где живут странные люди. Будто идет общая эвакуация, и вот–вот враг войдет в город. Женщины, мужчины и даже дети то тут, то там озабоченно волокут коляски, нагруженные коробками, тюками. Иные, если без колясок, то непременно несут в руках сумки, наполненные овоща¬ми, бутылками и прочей снедью. Всеобщая сутолока. Так ведут себя муравьи из растревоженного муравейника. А лица! Лица! Ни одной улыбки. Одно беспокойство, озабоченность и разобщенность.
Иван входит в раж, и мы ждем чего–то интересного. И, действительно, помедлив немного, будто вспоминая, он продолжил:
— Сейчас происходит болезненная трансформация убеждений людей, и можно только предполагать, что нас ожидает. Эти изменения происходят постоянно, но во времена кризиса совершаются изломы душ. Больны все. Однако о встрече.
Мой путь шел через сквер с липовыми аллеями, с дорожками из битого красного кирпича, цвет которого хорошо гармонировал с зеленью липовых крон, создавая уют. Теплые солнечные лучи, преломляясь сквозь листву, дополняли редкой красоты пейзаж.
Впереди, метрах в тридцати, я увидел две женские фигуры, медленно идущие мне навстречу. Нет, это не была ленивая медлительность или пустая расслабленность, свойственная бездельникам. Это была спокойная, внутренне уравновешенная, достойная внимания живописная картина. Непроизвольно, подчиняясь их ритму движения, я замедлил шаг, внимательно всматриваясь в их лица. Одна из них была старше, лет сорока, повыше среднего роста. Черная юбка почти до щиколоток искусно скрывала лег¬кую полноту бедер, не нарушавшую стройность ее фигуры. Свободного покроя белая кофта с недлинными рукавами открывала ее в меру загорелые красивые руки. Строгий воротник–стойка подчеркивал ее достоинство, чему не мешало довольно глубокое декольте, образованное овальным вырезом на груди. Несколько удлиненное лицо незнакомки не отличалось броской красотой, но имело такую притягивающую силу, что меня покинуло всякое стеснение, и я испытал волнение, встретив открытый взгляд больших, светлых глаз; я неотрывно смотрел на ее высокий лоб, алые, правильной формы полные некрашеные губы. Ансамбль моей мадонны завершала прическа с прямым пробором чуть–чуть волнистых каштановых волос.
Иван Иваныч увлекся своим рассказом, и, казалось, не обращал на нас никакого внимания.
— Вы знаете, — продолжал он, — я разбираюсь в лицах, знаю значение каждой складки и морщинки. Ничего подобного я не встречал. Благородство, открытость, бесхитростность, доброта.
Вероятнее всего, передо мной были мать и дочь. Дочь — удачная копия матери с добавлением наивности и целомудрия. Она — прошлое своей матери. Такой же вкус в одежде, такая же осанка. Только юбка ее была минимальной длины — чуть ниже эротического уровня. Удлиненная распашонка–безрукавка и кокетливо завязанный шарфик на шее делали ее отличной фотомоделью. Избранницы моего внимания были увлечены беседой и будто не видели и не слышали ничего вокруг. Это позволило мне пристально наблюдать их общение, такое мирное и в то же время чем–то встревоженное. Дочь сдержанно, но настойчиво доказывала что–то, жестикулируя.
“Мама, не волнуйся, все будет хорошо, он любит меня, поэтому должен расстаться со мной”, — с волнением сказала она приятным, нежным, почти детским голосом.
Мы поравнялись, взгляд матери на мгновение скользнул по моей фигуре сверху вниз, отметил мое исключительное внимание и, мне показалось, ответил пониманием. Я почувствовал необыкновенную радость от этого мимолетного доверчивого взгляда. Я размышлял об этой необыкновенной встрече без продолжения и о тех необычных обстоятельствах, в которых была бы уместна загадочная фраза, сказанная юной незнакомкой. Но более всего меня поразило поведение этих двух случайно встретившихся мне людей. В меня вселилась уверенность, что в хаосе всегда есть начало порядка и устойчивости.
Иван Иваныч замолчал. Нам стало почему–то немного грустно от этой истории.
Мы сварили черный двойной кофе. Иван Иванович, как обычно, пил без сахара, я же, наоборот, положив двойную порцию “белой смерти” в чашку, смаковал, задерживая малые порции темной жидкости во рту.
— Иван, — попросил я, — расскажи какую–нибудь историю повеселее. Вот, например, про арбуз.
Эту историю Иван рассказывал нам неоднократно и каждый раз импровизировал по–разному, вероятно, в зависимости от настроения и проблем, которые одолевали его дома или на работе.
— Хорошо, — сказал он, немного помедлив, при этом улыбаясь, вероятно, своим мыслям. — Нам кажется, что все наши слова и действия — результат обдуманных и сознательных актов. Ничуть! Как правило, нет биологического времени обдумывать и оценивать новую ситуацию и быстро реагировать. Это вынуждает человека говорить и действовать спонтанно, то есть импровизировать. Жизнь — это игра без нот.
— Так ли это? — возразил наш холостяк, — импровизации здесь нет. Мы реагируем словами и действиями согласно стандартным программам, загруженным в нас, как в компьютер, поэтому и времени на выработку решения почти не требуется. Конечно, эти программы самосовершенствуются на основе опыта предыдущих поколений, нашего опыта, нашего воспитания. Если же ситуация, в которую мы попадаем, ранее не встречалась, нас одолевают сомнения, колебания, и мы не знаем, что сказать и как поступать.
Иван Иваныч обвел нас взглядом артиста и начал свой рассказ — историю из своего детства.
— Любил я арбузы до смерти, и был этот самый арбуз моим первым лакомством. Да и сейчас, признаться, не против побаловаться этой ягодкой. Домашние знали об этой моей слабости и часто подсмеивались надо мной. Я, бывало, делал по дому любую работу, чтобы получить желанный десерт. Причем я не любил, когда при покупке арбуза делали пробный надрез, чтобы убедиться, спелый ли он. А любил я трепетно ожидать за столом, каков арбуз. Делать первый взрез поручалось, как правило, мне. Я вонзал нож в круглый бок арбуза, нарушая его девственную природу, и ликовал при виде алой внутренности. Значит, выбор был правильным!
Однажды, когда мне было, кажется, от роду лет тринадцать, я выпросил разрешение у родителей купить любимое лакомство. Я знал, где продаются арбузы — на краю рынка, находящегося в кварталах четырех от дома. Быстро добежал до заветного места, где громадной египетской пирамидой возвышались предметы моего вожделения. Здесь были и зеленые арбузы, и арбузы в красивую полоску с крапинками, арбузы с темно–зелеными разводами и даже белого цвета. Выбрав самый крупный, я расплатился, обхватил арбуз обеими руками и направился к выходу с рынка.
Продавец, пожилой мужчина, посмотрел, соизмерил меня и мою ношу: “Донесешь ли, парень? — Руби дерево с плеча, а девку по плечу”. — “Донесу, мне не далеко”, — ответил я, не поняв смысла слов старика.
Половина первого квартала была пройдена быстро, без труда. Однако я стал испытывать некоторое неудобство, неся арбуз впереди себя на ладонях. Остановившись, я перехватил его так, как носят младенцев, но не прошел и ста метров, заметил, что моему “ребенку” неудобно. Переложил его справа налево, обхватив его правой рукой сверху так, что голова “ребенка” оказалась слева. Но и такое положение через несколько минут стало невыносимым.
Кому приходилось нести непомерно большой и абсолютно круглый арбуз, тот знает, что эта работа не из легких. Ноша эта не имеет ничего, за что можно ухватиться, — везде одна округлость. После первого квартала я, наконец–то, нашел удобное для арбуза и меня положение: на правом плече. Я обнял арбуз правой рукой справа, а левой через голову поддерживал его равновесие, будто неся кувшин с ключевой водой из горного источника, подобно юной кавказской лермонтовской героине. Нет, скорее я был похож на танцора, удерживающего балерину в танце. Но и это не было находкой. Вскоре я пересадил “партнершу” с правого плеча на левое, но и там твердость арбуза не давала покоя.
Руки ныли от усталости, а ноги подкашивались. Я походил на пьяного, шатаясь из стороны в сторону и спотыкаясь о каждый небольшой камешек. Но труд мой был потрачен не даром — два квартала было пройдено, то есть полпути. Пот катил с меня, но я не мог даже смахнуть его — для одной руки тяжесть была не под силу.
Люди, идущие мне навстречу, по–разному смотрели на меня: одни с жалостью, другие с усмешкой, что меня очень задевало. Одежда моя вымокла от пота, вероятно, я был красный, как вареный рак. Подбадривал себя мысленно: напомнил себе, что я мужчина, а мужчина, как говорил мой дядя, должен уметь работать до изнеможения, а потом еще столько же. К концу третьего квартала это тоже перестало помогать.
Арбуз стал скользким, как только что выловленная рыба, и с трудом удерживался в руках. Раньше я не понимал, а теперь понял слова моей бабушки “нести свой крест”. Я испытывал то уверенность, то сомнение — хватит ли моих сил донести арбуз до дома. Один раз, переходя дорогу, я споткнулся и упал, но чудом удержал арбуз в руках. Он всей своей тяжестью придавил меня к земле, после чего я с трудом встал сначала на колени, потом на корточки, как боксер, получивший нокаут. Сам себе считал: раз, два, три... На седьмой секунде выпрямился, обхватив арбуз обеими руками, прижимая его к нижней части живота, постоял некоторое время в такой позе и только после этого, тяжело дыша, задвигал ногами в направлении дома.
Сейчас я уже не помню, как шел четвертый квартал, как подошел к дому, как ткнул ногой калитку и как упал ничком в траву, отполз в сторону, перевернулся на спину и как убитый пролежал неизвестно сколько времени. Очнулся. Арбуз, мой “убий¬ца”, лежал целый и невредимый рядом, равнодушный к моему воскрешению.
К вечеру я забыл о моих страданиях и не таил никакой обиды на своего мучителя. После ужина арбуз был торжественно водружен в центре обеденного стола; вокруг сидели мои родите¬ли, брат, сестра, бабушка и пришедший в гости дядя. Мне же был вручен нож, чтобы рассчитаться с толстопузым тираном.
Вы знаете вкус незрелого арбуза? Это такая невкусица! Это такое несовершенство природы, вызывающее досаду! Выбранный мною арбуз оказался таковым. Что может быть слаще спелого арбуза и что может быть противнее зеленого, неспелого?! Или мне отказала интуиция, или старик–продавец из–за своей выгоды обманул неопытного, — так или иначе, я неимоверно страдал, и эти страдания были сильнее тех, которые я перенес по дороге с рынка.
Иван Иваныч закончил свою историю, обвел нас загадочным взором, ожидая нашей реакции.
— Ваня, в прошлый раз в этой истории арбуз у тебя разбился по до¬роге, и он, помнится, был спелым, — сказал я.
— О, это был совсем другой случай, — ответил Иван Иваныч. — В жизни всякое бывает.
— У тебя что, опять проблемы в семье или на работе?
Холостяк, как всегда, по–своему объяснил ситуацию:
— Хорошее дело браком не назовут, — высказался он, пыхтя трубкой, искусно выпуская пепельные колечки, которые лениво поднимались, бесследно исчезая.