Lege artis -- По всем правилам искусства (лат.)
От автора: Рассказ написан давным-давно. И, кажется, был даже напечатан. Наверное, здесь и появился впервые "мотив спорта".
Кстати, "...И грянул гром" Р.Брэдбери - тут совсем не при делах :).
- ... и не убеждай! — сказал Бобер, в очередной раз отрываясь от горлышка и промакивая губы. — Ставлю "фирму" против... ну, против чего хочешь, что нынешний "эмэс", да в своей категории, хоть и необязательно в своей, да под настроение, — древлянам бы твоим так навтыкал!..— Он у чувством сжал кулак и даже зажмурился. — Их бы ни в один "комок" не приняли. Ну, разве, за большие пенёдзы на лапу.
Конечно, он имел в виду не древлян собственно, а вообще древних. Но из—за пристрастия к изыскам часто достается не тем. И Бобер в этом смысле — никакое не исключение.
Наш "третий", непонятным образом приклеившийся еще возле прилавка вино—водочного, раскрыл было рот для поправки, но я его деликатно стукнул по ноге. Не ищи, мол, приключений. Тоже мне, историограф ! Про древлян — мы и сами с усами. А вот знает он, по сколько кило у Бобра в каждом кулаке заготовлено?
—...И не убеждай, — повторил Боб.
Так все и началось. Харьков, дом "красной профессуры" буквой "гэ", год — самый что ни есть "застойный", в природе — благость лета, а время — к полуночи. Правда, в окошке над головой все еще барабанили на пишмашке. И до того назойливо!..
Ничего особенного не случилось и когда "третий" сказал все—таки:
— А почему, собственно, древляне?..
Рубль за сто даю, что от таких слов и Боб растерялся.
И то правда! Выпил — получай удовольствие по вкусу. Контактируй по маленькой. О футболе там, о колдунах в Зимбабве, о новостях в зарубежном сексе. Никто в шею не гонит. Ан нет! Ему, вынь да положь, верхнюю образованность на тарелочке подать. Чудак! Да кому это, в задницу, нужно?
А товарищ тем не менее настырно повторяет:
— Ну почему, собственно, древляне?
И такую ахинею понес, что если б Бобер не заинтересовался и не тормознул, я бы точно — врезал. Но слушаю.
— Не в ту сторону целитесь, — говорит "третий". — Заглянуть бы вам, мужики, за горизонт текущих событий.
Что, — думаю, — на БАМ он нас вербует?.. Серебряный рельс с костылей снимать? Так я родной "Мясо—молочный", где грузчиком работаю, на весь "Алданзолото" не поменяю. Тут все — приятели из "Спартака". Наши люди. Конечно, судимостей, если на круг взять, многовато. Но во—первых, не в одиночку под Богом ходишь, а во—вторых, статьи — человеческие. Ни разбоя, ни политики.
Но тот — опять за свое. Я, де, нездешний и, если начистоту, явился из весьма отдаленного будущего.
"Проясняется, — подумал я. — Утек из "Ежовки". Там таких "пришельцев" по десятку на палату. Огурцов, бригадир наш, от "белки" в прошлом году лечился, и не такое еще рассказывал".
Думаю я таким образом и уже не перебиваю. Вдруг чего забойное на—гора выдаст?
— ...Однако, дело у меня по сути простое, — продолжает «пришелец». Задумал я, граждане—товарищи, внести поправочку в наше с вами общее прошлое. Из чистой гуманности и в абсолютно мирных целях. Только сам — в координаты нужного дня и часа — никак дотянуться не могу, а если согласитесь — то вас туда — как-нибудь переправлю. Вроде, по эстафете.
— Слышь, Боб, — сделал я вид, что забеспокоился. — Завтра, между прочим, мой черед Ляльку в детсад отводить. Так что, если дольше, чем минут на сорок, я — не могу.
— Да что вы?! — забеспокоился псих. — Я же вас прямо сюда и верну. Вот в этот самый момент. Секундная стрелка не успеет шелохнуться.
— Секундная — может и не успеет, — раззадориваю я его. — Секундная, может, и ничего, а ну как в годах промажешь? Лет на пятнадцать?! Представляешь, Боб, захожу домой — у супруги ухажер, а Лялька — назавтра не в детсад, а в ЗАГС собирается, потому как — выросла. И на свадьбу не пригласит, а?
Начал было пришелец расписывать, как у них все точно, все тютелька в тютельку, фитюлечка в фитюлечку, но Бобер остановил:
— Я тебе не народный контроль, мне мозги пудрить нечего. Давай по существу.
— А по существу... По существу было так. Про печенегов в курсе дела?
— Проходили, — невозмутимо отвечает Бобер. — Подробности гони.
Тот прямо обрадовался, что мы такие грамотные. Откуда ему знать, что Бобер до Общепита три курса на истфаке отучился?
Стал он соловьем перед нами с Бобром заливаться. Дескать, все хроники единодушны. Было, мол, дело. И было так вот и так. И никак иначе. Встретился—де киевский князь Владимир с печенегами и порешили выставить по бойцу с каждой стороны. Пусть поборются! А кто кого оземь бросит — за той стороной победа и в командном зачете. И, вроде, так все и вышло. Наш победил, и Владимирова дружина со щитом осталась, а печенеги, несолоно хлебавши, подались в свои огузы.
— Так чего же ты, гад, хочешь, — перебиваю я. — Чтобы мы за печенежина "подставой" вышли, да землячка на лопатки грохнули?!.. Слышь, Боб, да он шпион, по—моему! И носопырка, гляди, не нашенская, корявая.
А пришелец укоризненно на меня посмотрел, вздохнул и говорит:
— Вы уж не кипятитесь, пожалуйста. Мы, в Будущем, разыскали то место...
— И что? — напираю я.
— Врут летописцы. Бой там был, мужики. Крепкий бой. Приврали предки, насчет — «по очкам» победы.
Боб ничего не сказал. Я — тоже.
Через асфальтовую дорожку, хорошо видимая в лунном свете, проскочила к мусорнику припоздалая крыса.
—...И подумалось нам, в нашем светлом нашем будущем, что, если б добраться туда, объявиться хоть на день, хоть на час.. Глядишь, и не пришлось бы дьякам—переписчикам душой кривить. То есть, так историю переиначить, как по летописям. Только у меня не получится. Я и здесь—то, с вами, почти на техническом пределе.
Он махнул рукой и отпил из бутылки сразу стакана полтора.
Я на всякий случай зубы исподтишка скалю. Бобра локтем подпихиваю. Гляди, мол, как распелся наш приятель из "Ежовки". Но Боб форменным образом не реагирует. Да и у меня от таких разговоров кошки заскребли. Точно, когда ревизоры завмага за жабры взяли. Вроде и касательства к тебе прямого нет, а скребут, проклятые.
— Ну вот что, — говорит Бобер. — Со мной на ковре за столько лет всяко бывало. Опыт есть. Так что хватит болтать. Хлебнем на посошок, и в дорогу. Владимира с дружиной выручать.
От такого поворота я едва со скамейки не свалился. "Ой, — думаю, — не в Общепит тебе надо было, а в институт кинематографии.
— Ну а вы? — это уже ко мне обращаются.
— А что я? — отвечаю.— Скажи ему, Боб! Чтоб Женька Бугров, да чтоб на полдороге?!..— Знаешь, Бугор, — говорит Боб, — ты, однако, подумай.
— Вношу разъяснение, — встревает этот. — Как бы, в прошлом, дело ни обернулось — обратный билет гарантируется. Так уж все завязано. При любом исходе. ...И прямо сюда. — Он похлопал по скамейке. — В сей же час и в прежнем свойстве.
И еще что—то говорит. А Бобер...Хлопаю я глазами и никак не пойму, может у нашего приятеля заскок особенный? Заразный какой? Неужто Боб поверил в галиматью с печенегами? Прямо жутко стало.
Тут, как на грех, замутило меня, точно маримана в первом рейсе.
"Испоганил, — думаю, — отдых себе окончательно". Даже хотел на всякий случай отойти в сторонку. Но гляжу, а вокруг — ни черта. Окно только вроде еще светится. Где пишмашка сверчала. В окне мужик с сигареткой. Смотрит в это "ни черта" и притворятся, будто видит что-то. А после, словно и впрямь — углядел . Отшатнулся. И тоже — пропал.
С реакцией у меня до сих пор — слава Богу. И с чутьем. Со спины только Бобер и может подойти незаметно. И то не всегда. А сейчас — проморгал. Потому как время наше расчудесное — провалилось, будто шептухой проклятое. И взамен — пригорочек стал угадываться.
Там еще один. И еще.
Слева — река звездами высверкнулась. А где не звездами — там кострами. И костров этих, как на слете туристов.
Не узнаю местности!
Хорошо еще, что Бобер рядом. Веселее.
— Эй, Боб! — голос подаю . — Чушь какая—то мерещится. Завтра — увольнительную беру, и к психиатру.
— До завтра, Бугор, еще до—о—о—лго ждать!.. — хмыкает Боб.
— Вот именно. Огни, понимаешь ли... Будь оно неладно.
Боб помолчал, посопел.
— Костры, как костры.— Вижу, что не лампочки — год-то нынче 992-й от Рождества Христова. Усек?
— Усек, — отвечаю. — Значит, вместе лечиться будем. В одной палате.
* * *
Стали мы понемногу передвигаться. Рядом лошади профыркали. Табун целый. Запах после них... Густой. Я — стерегусь, а Боб шагает, как по проспекту.
— Слушай, — говорю. — Психушку я, допустим, заработал. Согласен. Но зачем же в травматологию напрашиваться? На дерьме на этом, да когда — ни зги, в два счета голову свернешь.
— Времени у нас нет.
— Чего?! Там, куда прямая наша дорога, одинаково — раньше чем, через месяц, не выпускают. Огурцов рассказывал...
Тут Бобер поворачивается и сгребает меня лапой за шиворот.
— Смотри, черт бы тебя побрал.
И правда, вся речка, оба берега, как на ладони. И огни. Что на левом, что на правом. На правом, вроде, пожиже. На фоне дальнего пламени иногда движение.— Люди?
— Лагерь печенежский, — кивает Боб. — Завтра поединок, и до утра нам, Женька, позарез — парня найти, который на схватку нацелился. А ты — юродствуешь... не к месту.
— Да не ведись на базар! — говорю я. — Фантастики я не читал, что ли? Вон, жена домой связками тащит. Сдурела совсем....Ну, допустим! Поверил я, что закинули нас на тыщу лет назад. Поверил. Ну, выйдем, я или ты под чужим номером, как в Североуральске, помнишь? Когда за "Динамо" халтурили. Выйдем! Чтобы избежать лишнего кровопуску и чтоб все — живы—здоровы. Но убей меня мокрым полотенцем, как муху зимнюю, рожна, а не удачи от такой халтуры жди. Может и напортим еще...
— Кто-то сказал бы, что с мандража Бугор так распелся. Хорошо, я тебя с самой ДЮСШа знаю...
— Спасибочко, — отвечаю. — До слез тронут пониманием.
— ...Но, хоть раз в жизни и ты меня понять попробуй! Тридцатник вот-вот. А чего этакого в жизни было? Даже обезьяну не родил какую-нибудь.
— ...
— Ну, ладно! Это в шестнадцать хотелось — по мордам кому захочешь и чтоб на улице узнавали. ...Так ведь — узнают!
Пускай, в двадцать — думал, бабы на мою "колодку" мастерскую, как кильки на свет, бросаться будут... Бросаются! Хоть и не из-за колодки.
Пусть в двадцать пять собрался "упаковаться" и... Ну, сам знаешь....
Все — не то! Оказывается, и для души в жизни нужно чего-нибудь. Да не простого, а золотого .
Теперь одно осталось. Чтобы вот здесь, где внутри тарахтит, взаправду ощутить, что не зря все было. Для себя, не для "дяди" из Спорткомитета! Не для карточки в "Вечерке".
А как поверишь, если — все, по мелочам...
...И остался мне один шанс, Бугор — завтрашний рассвет.
— Вона ты как, — протянул я. — Значит, для самоутверждения? За жар—птичий за хвост и перо — за ухо? А я подумал...
Надо было бы еще пару слов сказать. Но сперва постеснялся, а потом — не успел. Потому как вынырнули перед нами четверо с факелами и рогатинами и, глядя на них, стало мне не до разговоров.
Как выглядели?.. Шевелюры по плечи, бороды всклокоченные, рубахи такие длинные, навыпуск. А рожи — самые злодейские.
Все, — думаю. — Погуляли. И перекреститься не дадут.
Но и они тоже, как малость оробели. Тормознули и глаза таращат.
— Что, мужики, — говорю, — закурить не найдется?
Это я так пошутил. А что остается делать, если ноги к земле прилипли, а в голову всякие неприятные соображения лезут. Например, сколько профсоюз на похороны выделит?.. И какие уж тут похороны, если мертвец не в наличии? И справку жене — хрен выдадут!..
А Боб, между тем, изъясняться стал. Вроде, и по—нашенскому, а вроде — и непонятно ни фига.
Но, вижу — рогатины в исходное положение возвращаются. Доверчивые!
Конвоировали нас с опаской и почетом. Недалеко. Как линию костров перешли, трое — в сторону. Один остался. Самый представительный.
Я и вовсе осмелел. Стал по сторонам глазеть. Мелковатый народ оказался. Многие и мне по плечо, а Бобру — и сказать неприлично. Но жилистые! На ковре с такими употеешь.
— Слышь, Боб, — спрашиваю, — где это ты по-ихнему выучился?
— А выходит?
Я и споткнулся.
Врет, — думаю. — Ему, наверное, прививку особую успели сделать, когда сюда переправляли.
— Они нас за лазутчиков сперва приняли. Но теперь ничего. Успокоились. А насчет языка... Забыл, на каком мать с тобой в детстве говорила?.. Думаю, за дружественных иноземцев сойдем. Я—то сразу к шефу просился, ко Владимиру. Ни в какую! Говорят, князь почивает или со старейшей дружиной совет держит. Никак нельзя. Тоже, знаешь, приемные часы от сих до сих с предварительной записью. Но мы, Женька, и без княжеской визы управимся. О поединке — позавчера объявлено. Все сходится!
— Ну, а выйти—то как? Пропустим вызов, и пойдет История по проторенной дороге. Сраму потом не оберешься.
— Не суетись. Они тут совещались и выбрали... одного... подходящего. Его теперь всякая собака знает. К нему и ведут. Эх! Буду уламывать, чтоб на подставу согласился. Для пользы дела.
— А заартачится?
— Я ему, суке, поартачусь, — сказал Боб жестко.
И я поверил Бобу.
А вокруг-то!.. Месяц на небе, звезды — как пуговицы на дембель начищенные.
Но провожатый уже окликал кого—то.
Из темноты ответили. И оказалось — пришли.
Костерок — никакой себе. Возле него — одинокая личность, при взгляде на которую мне опять неуютно стало. Такого наш тренер, удавился бы, а в команду перетянул.
Шага за три наш провожатый, то ли тушуясь, то ли из уважения, мол, разбирайтесь, честные граждане, а я не из этого куреня и с вами близко не знаком, — ретировался.
Не поверите, но и у Боба лицо напряглось.
Впрочем, "вербовщик" из трехтысячного года соображал, кого в дело ввязать. Бобер, если "на слабо" — из самолета без парашюта прыгнет. Я—то, например, извинился бы поделикатней и слинял потихоньку, потому как человек перед нами... Да человек ли? Так и тянуло поискать на кормовой части табличку: "Такой—разэтакий механизм на энное число лошадиных сил". И еще — "Руками не трогать!"
Но трогать его и не хотелось: полтора холодильника в ширину, да с узлами манипуляторов, да буграми мышц, прущих из—под "хламиды"... Только — глаза... Открытые такие... Видно, что живая душа о Вечном думает. Человечьи глаза. И уже само просится на язык: "Да брось, земляк! Потерпи. Образуется!"
Да осекся.
ЧТО — образуется? Часа два—три — и рассвет-рассветушка... И Бог весть, сколько ей, душе, от нового дня причитается?!...И еще кое—какие мысли пробежали. Уж если этакого богатыря печенежин оземь бросит (а как не бросит, если в Будущем точно этот факт установили?), то каков же победитель?!.. Это не с ребятишками, что в эмэсы выбиваются, в поддавки играть.
И опять же, люди живые — в количестве несчетном на карту поставлены.
Пока суд да дело, расположились мы возле костра. Парень, из десятого века, Верещагой представился. Общаемся, а Верещага — нет—нет, да и подивится на тряпочки наши, на заклепочки "мэйд иновские":
— Эх, много чего в греческой земле и в землях варяжских... Не как у нас, сиволапых. Знать, не простого вы, гости, роду—племени. Одежи, вона, крашеные! Выделка — и у князя такой нет. Ну, уж чудна больно.
Боб, ясное дело, не особенно распространялся, из каких мы краев, но к главному вопросу перешел быстро.
— В общем так, — говорит. — Предлагаем мы вместо тебя, Верещага, завтра в поединок вступить. А сомневаешься — давай прямо сейчас бороться. Кто кого трижды бросит — тот в финале.
Парень отнекиваться не стал. Хотя, по—моему, обиделся. Ведь как бы в запасные переводят. Быстренько назначили судей. Меня и здешнего, Бажена какого—то. Зрители подтянулись — видно, слушок прошел.
— Ну, — шепчу, — не подкачай, Боб! Ноги-то не игнорируй.
А про себя думаю, лишь бы болельщики не встряли. Лях ведает, как у них насчет правил.
Когда Боб встал против Верещаги, вздох пронесся. Прямо, как в лучшие годы. Верещага пониже оказался, хотя на вид и потяжелее. И пластика... Ну, какая пластика?!.. Силища — да. Вагон! А у Бобра... У Бобра был звездный час.
Не успели сойтись — Боб сработал на опережение, ушел от захвата и чистенько на матушку—землю противника бросил. Хроника пикирующего бомбардировщика, да и только!
Упал Верещага плохо. Плашмя. Как новичок.
— Один—ноль! — объявляю я публике и краем глаза — по сторонам. Спокойно ли?
Спокойно. Даже чересчур. Только "варежки" пооткрывали. Наверное, и не поняли, что да как. Непривыкшие к такой технике. Провинция!
Я подумал, что противник от следующих схваток откажется. У него ж после "полета", как после землетрясения в Мексике. Однако — ничего. Колени кое—как подгреб, встал — и в позицию. Впрочем, дальше пошло без вариантов. Два броска подряд и в конце, спасибо, кто—то воды принес. Вылили на пращура.
Оклемался он, перекрестился и говорит:
— Одно знаю, чужеземцы, искусство вам дано не от человеческих отца с матерью. А если вы и на секирах так же рубитесь, то во всей земле славянской нет супротив вас ни крещеного, ни нехристя.
Похлопал его Бобер по плечу.
— Зачем пришли — сказали. Так что, принимай до утра. Гостями твоими останемся, а завтра — что Бог даст.
Деликатный народ! Словно шапка—невидимка всех разом накрыла. Никто — ни поговорить, ни за автографом. Лишь издали — нет—нет, а вспыхнет любопытствующий глаз.
Река течет. Костры дымятся. Металл кое—где полязгивает.
Бой завтра!
* * *
Проснулся — вдруг. Все помню. Ни в чем не сомневаюсь.
Вот оно, небо. Алая полоса, словно кровь пустили. Трава в росе. Щекотно — до смертного озноба.
Дружина Владимирова, как на открыточке к Новому году — воеводы, гридьба на конях, кметники...
А вон — ополчение из смердов. Стрельцы в основном. Копейщиков, где—нигде — раз—два и обчелся. Мы в левом крыле оказались. Спасибо, Верещага чуть не за руку вывел, куда положено.— Вот, — говорит. — Стойте и ждите. Будет клич.
У самого какая—никакая кольчуга на плечах да секира.
Стало у нас тихо. На той стороне печенеги тоже поуспокоились. Вскоре — едет через брод человек от них. И вроде, насмех, конь под ним — хилый да низкорослый. Но вдруг понял я, что лошадь—то как лошадь... А вот всадник...
— Он! — кивнул Верещага на гиганта. — Эх, не бросил бы ты меня вчерась оземь — вышел бы я против басурманина. А так — и честь твоя, и воля твоя. А жизни — наши.
Медленно, без боязни выехал печенежин на левое крыло и как смотр русским полкам делает. Правая рука в пояс упирается, безоружный, глаза огненные. Ближе и ближе.
Мертвое стоит войско. Только ветерок между острых шеломов — нет—нет, да и свистнет.
— Боб, — шепчу. — Верил бы, что поможет, перекрестился бы!
Ближе печенежин.
И возле нас, заранее, словно кольцо размыкается, так что вроде мы и не в общем строю уже, а — шаг единственный — и вот они, Слава и Бессмертие из—под клобука печенежского смотрят. Но чувствую — неладно что—то. То есть, с Бобром неладно. Скованный стоит, скрюченный. Будто с моста в реку прыгать, а ноги оттолкнуться от перил не могут. Сознание, конечно, давит, но разве окаменевшую мышцу сломаешь? Переспоришь?!..
— Боб, опомнись!.. Говорил, ведь, — второго случая и за тыщу лет...
Но только понял — все пропало. Дернулся было вперед, из—за его спины, да, видно, не сильно дернулся-то, не сумел. Верещага, и другие на плечах повисли.
— Не дури, — говорят. — Куда тебе-то!.. И себя, и нас осрамишь.
А печенежин мимо проехал. Усмешка по лицу змейкой скользнула.
Все, значит, понял, сукин сын.
И вдруг, как гул пронесся, и стало еще тише, а нас с Бобром прижало друг к другу.
Это из строя совсем рядом вырвался наперерез коню ратник. Ополченец.
Видно, и его за штаны держали, да не удержали. Чуть не упал, но выпрямился и еще обернулся показать кому—то сзади жиденький свой кулачок. Потом утер рукавом лицо, шмыгнул носом, мол, вот он я, весь тут.
Мальчишка мальчишкой. Злой. Космы нечесаные. Грязноватый. К чести — печенежин объехать его попробовал. Но не тут—то было. Парень коня под уздцы схватил. Повис прямо.
— Убьет, — сказал кто—то в строю рядом.
— Убьет.
Хмурый сошел гигант на траву. Поглядел за реку. Стегнул коня. Того, как ветром снесло. А печенежин вослед и плетку забросил.
Постоял.
Веселое солнце поднималось. Поигрывало на золотом шитье знамен. На шлемах. Возле берега голодные окуни гоняли плотву. Дальше смотреть не стоило. Но я смотрел. И другие. И даже Бобер смотрел.
Нехотя поднял богатырь своего невидного противника и держал за шею, пока тот не перестал дрыгать ногами в воздухе и не посинел. А после отшвырнул оставшееся, как смятый пакет из-под молока и, опустив голову, кое-как волоча ногами побрел к берегу.
Спиной к нам ко всем.
На миг я зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, точь-в-точь при замедленном телевизионном повторе, досвистывающее свою песню ясеневое копье. Увидел, как вонзается оно печенежину между лопаток и увидел, как долго— долго дрожит древко.
Шел печенежин неторопливо и упал медленно.
И сразу, обручем на бочке, лопнула тишина.
С визгом и воем двинулись к броду печенежские всадники. Опомнились и славяне. И — навстречу. Навстречу.
— Эээх! — плюнул Верещага.
Махнул рукой, заторопился, тоже что—то заорал вместе со всеми. И — туда же. Сперва шагом, а потом — бегом, бегом.
Людской поток обтекал нас, как на массовках площадку с кинокамерой. Там, впереди, сеча уже началась.
* * *
А мы с Бобром, засунув руки в карманы, уходили прочь.