ИЗ ИНТЕРНЕТА
http://www.rjews.net/sifrut/ogl-shl.htm
Авраам Шленский(1900-73)
Перевод М.Квятковской
Человек и его загадки
А загадки его совершенней решений,
и в поступках своих он - предатель, невольный и вольный.
Он бы пел,да не может слагать песнопений,
и высоко на древе качается плод недозволенный.
Он доступен желанью, недоступен для жадной руки!
И, подобно лисе в винограднике, человек изрыгает хуленья:
- Хороши эти ягоды, только кислы и горьки! -
Так бессилие мстит за несбыточность вожделенья.
Он влюбляется в жизнь, - потому, что он в сказку влюблен,
до того, как его постигают беда и страданья, -
ибо вымыслом он силен,
и на вымысел благословлен,
им велик
и проставлен он,
но бессилен и нищ на деянья.
Песня последней страницы
То же стихотворение в переводе В.Корнилова
То последней страницы печаль наготове -
миллионы готовых к зачатью безмолвий,
и в грядущем - рождение в плоти и крови -
в слове.
Это будни, но в них возникает сиянье
красоты, небывалой досель.
то четыреста долгих недель созреванья -
что пред ними беременность в сорок недель?
То загадка души, что опасности ищет.
То поднялся доныне лежавший ничком.
То на всеми покинутом пепелище
погорелец слагает дом.
Отражения
Колдовские шепоты ветра.
В небе месяца вещая поступь.
Не шелохнутся слабые тени.
Время памяти лишено.
И намек - на день или вечность? -
промелькнул и бесплотно мерцает
в дотлевающем лунном диске,
словно рыбка в банке с водой.
Опрокинутые отраженья -
словно росы на матовых травах,
словно память о днях далеких
словно тонкая зыбь реки...
Листва
Вот дерево растет перед моим окном.
Ты слышишь - тишину запорошили листья?
С ветвей срываясь, лист несется за листом,
как будто бы спеша свершить самоубийство.
Звезд не прибавилось над старою землей
за эту ночь. Они с листвою схожи -
то ль с причитанием, то ль с песенной хвалой
они срываются и исчезают тоже.
Извечный листопад, ты древен, как судьба,
ты слил печаль и смех в круговороте старом.
Мы видим черный дым, когда горят хлеба,
но сердце выжжено невидимым пожаром.
Молитва о вымысле
То же стихотворение в переводе П.Карпа
Храни меня, Господь, от преизбытка сил,
от скрытой в отрицании гордыни,
презревшей сон, который к нам приплыл
из мира, не бывавшего доныне.
Храни от гнета знаний и ума,
их логики, перехлестнувшей меру,
которая из радости сама
младенческую вытравляет веру.
Ту веру детскую, что чудеса - закон,
что мир фантазий, выдуманный нами,
верней, умней и менее смешон,
чем истины истрепанное знамя.
К оглавлению страницы Авраама Шленского
Ивритская литература 20-го века в переводах на русский язык
К оглавлению страницы Авраама Шленского
А.Белов
А.ШленскИЙ - ПЕРЕВОДЧИК
1.
Очень сложно доказательно писать о переводах с русского на иврит, если читатель недостаточно, а подчас и совсем не знаком с ивритом. Какая тут возможна аргументация? Цитировать перевод? Не поймут. Цитировать обратный перевод с перевода? Это может дискредитировать работу самого талантливого переводчика. Кто поверит, что строки:
Мой дядя, будучи из числа весьма строгих людей,
когда слег в постель (идиома: серьезно захворал)...
не только по смыслу, но и по духу и стилю соответствуют пушкинским:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог...
Предложим читателям одну нетрудную загадку: прочесть и расшифровать четырнадцать строк абракадабры:
Ко, бегамэ сусэй-хадоар,
хирхер хаэлем хашовав,
бехесед Цеус рам-хатоар
йореш хонам шел кол кровав.
Меюдаэй Руслан - Людмила!
Лехитвадэа на хоилу,
бли хакдамот увитул-зман,
им гиборо шел хароман:
Онегин, йедиди миноар,
ал сфат йеор Нева нолад,
шам гам ата, коре нихбад,
улай хайита хаей зохар;
эй-аз шам гарти гам ани:
ах ой ли меаклим цфони...
При дешифровке неизвестных письмен или неведомого языка ученые прежде всего ищут отдельные понятные им знаки или слова. Пусть этих слов немного, но только опираясь на них, можно найти ключ к чужой письменности и чужому языку. Попробуем и мы действовать подобным же образом - и сразу обнаружим четыре знакомых слова: "Руслан", "Людмила", "Онегин", "Нева".
Но может быть, при внимательном чтении можно найти и другие знакомые слова? Да, можно. Из диковинного слова "ха-роман" легко, отбросив артикль, получить слово "роман". Наконец, зная немецкий, французский или английский, нетрудно догадаться, что "Цеус" - это Зевс, или пушкинский Зевес.
Чрезвычайно облегчили нашу задачу ритм, система рифмовки, музыка стиха. Читатели уже, верно, догадались, что мы воспроизвели на иврите вторую строфу "Евгения Онегина":
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
Именно наличие каких-то опорных точек, в виде известных слов, предопределило наш выбор. С равным успехом можно было бы взять любую другую онегинскую строфу.
Даже чисто формальный анализ показывает, что перевод тщательно воспроизводит, так сказать, внешнюю оболочку стиха: его размер и ритм, систему рифмовки. Поэтому мы расставили ударения, да и то не все, лишь в первом четверостишии; далее читатель не собьется - сам стих поведет его за собой. Упругая, строго выверенная ямбическая стопа безошибочно подскажет интонацию, усиленную своеобразным сочетанием женских и ркских рифм, чередованием перекрестной, смежной и кольцевой рифмовки. Интонацию подскажут и основные знаки препинания: точка в конце четвертой строки и точка с запятой - в конце двенадцатой, восклицательный знак в конце пятой строки; двоеточие - в конце восьмой и тринадцатой строк...
Бессмысленно было бы требовать от перевода сохранения рифм оригинала. Но переводчик А.Шленский очень чуток к звуковой выразительности рифмы, и если ему не удалось в пятой и шестой строках сохранить рифму "Руслана - романа", он в седьмой и восьмой роках воспроизводит очень схожую рифму - "зман-роман".
Теперь попробуем разобраться в лексике этой строфы, чтобы понять, какими средствами переводчик воспроизводит дух, стиль, характер подлинника. Не будем заниматься "переводом наизнанку" - переводом с перевода, ибо это дело безнадежное и заведет нас в тупик. Рассмотрим лишь отдельные слова, выражения, строки, чтобы проиллюстрировать подход переводчика к своей задаче.
Так думал молодой ПОВЕСА...
Чтобы как можно полнее передать смысл этого слова, А.Шленский отказался от его словарных значений (бездельник, распущенный, беспутный, упрямец, нарушитель приличий и т. д.) . Ведь в некоторых своих стихах Пушкин часто самого себя называет - с оттенком добродушного укора - "повесой". Этот оттенок переводчик и стремится воспроизвести. Найдя оригинальное решение, он переводит словосочетание "молодой повеса" словом "шовав", которое означает и "юноша" и "проказник" одновременно.
Онегин не ехал, даже не мчался, а летел на почтовых. И вот этот "полет" переводчик отлично передает, перефразируя стих из книги Иова о боевом коне, который "с шумом и порывом глотает землю". Когда "почтовые лошади" (переводим буквально), везущие Онегина, "глотают" пространство, мы явственно ощущаем очень быструю езду, тот "полет", о котором писал Пушкин.
Но это еще не все: первая и вторая строки в переводе поменялись местами. Претерпел изменение и третий стих. Вместо "Всевышней волею Зевеса" в переводе получилось примерно так: "по милости Зевеса высокочтимого". Другая лексика, другая грамматическая форма, но смысл тот же. Четвертый стих - "Наследник всех своих родных" - остался без изменений, только после слова "наследник" встало отсутствующее в оригинале слово "имущества" ("богатства", "добра", "капитала") . И эта вставка ничего не меняет ни по существу, ни в образном строе стиха.
В переводе первого четверостишия не удалось сохранить "летя в пыли…". Переводчику пришлось пожервовать этой деталью, так как русское "на почтовых" на иврите может быть передано лишь тремя словами "на почтовых лошадях". Частично эта потеря компенсируется ярким образом "глотания" пространства при быстрой езде. И еще ассонансом "э, эй", в котором явственно слышатся возгласы ямщика, погоняющего лошадей.
Пушкин обращается в пятой строке к "друзьям Людмилы и Руслана". Шленский употребил слово более интимное: "меюдаэй" - "закадычные друзья" ("добрые друзья", "душевные друзья").
В следующих строках отступления от подлинника очень незначительны. Предложение автора познакомить читателя с героем романа выражено в более категоричной форме ("извольте-ка познакомиться без предисловий и траты времени"). Онегин - "добрый мой приятель" - стал "другом моей юности". По смыслу это одно и то же. Вместо "блистали, мой читатель" в переводе - "прожил блестящую жизнь, мой уважаемый читатель"; вместо "но вреден север для меня" - "но беда мне (или "плохо мне", "горе мне") от северного климата".
Все эти отступления от "буквы" пушкинского стиха совершенно неизбежны при облачении его в другие национальные одежды (удивительно другое - как А.Шленскому удалось некоторые строки передать чуть ли не буквально, не насилуя при этом синтаксиса, не прибегая к ненужным инверсиям, не нарушая логических и ритмических ударений строфы). Но нигде переводчик не отступает от духа пушкинской поэзии. Стих А.Шленского льется легко, непринужденно, естественно. "Лишние" слова, на которые мы обратили внимание ("наследник имущества", "уважаемый читатель", "северный климат"), вызваны тем, что, как правило, слова иврита короче соответствующих русских слов. И грамматические особенности иврита часто позволяют употреблять вместо вспомогательных глаголов и местоимений короткие приставки и окончания, заменяя несколько русских слов (а иногда и целую фразу) одним (скажем, "аламедха" - "я буду учить тебя"). Эту разницу переводчик умело компенсирует, вводя нейтральные или служебные слова, которые не мешают воспринимать пушкинские образы, пушкинские мысли. Внимательно просмотрев всего "Евгения Онегина", мы обнаружили, что эти слова-"заполнители", хоть их не мало, как бы растворены в пушкинском тексте и мы их попросту не замечаем.
Общеизвестно, как неисчерпаемо разнообразна "онегинская строфа". Она послушно вмещает в себя все что требует авторский замысел: непринужденный рассказ и лирические отступления, яркий диалог и бытовые зарисовки, незабываемые "живые картины" и каскады "острых слов". Иногда стих течет спокойно и плавно, иногда резко ускоряет свой бег. Все это чутко улавливает переводчик. Читатель уже познакомился с образцом повествовательного стиха. Теперь, без комментариев, продемонстрируем, как звучит на иврите пушкинский диалог:
"Куда? Уж эти мне поэты!"
- Прощай, Онегин, мне пора.
"Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?"
- У Лариных. - "Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?"
- Нимало. - "Не могу понять..." (3,1)
"Леан? Хапайтаним хаэле!"
- Онегин, слах, эйн пнай ахшав.
"Лех-лех! Авал эй теватэла
кол эрев эт зманха лашав?"
- Бевейт халариным. - "Томеа
ани эйха ло титъягеа
шам эрев-эрев левалот? "
- Холила ли! - "Музар меод!.."
На восьми строках дано семь реплик - развернутых и очень кратких, иронических и деловито-серьезных. И в переводе на том же пространстве и в той же последовательности расположены те же семь реплик, интонационно близких к пушкинским. И в переводе диалог получился таким же естественным и непринужденным, как в оригинале.
Многие строки "Евгения Онегина" давно приобрели характер афоризмов, стали крылатыми словами ("как денди лондонский одет", "мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь", "наука страсти нежной"). Таких примеров - сотни. И пушкинские крылатые слова Шленский переводит так, чтобы они и на иврите звучали афористически и обрели силу крылатых слов. Буквальным переводом этого никогда не достичь, да такой и невозможен. Создать крылатое слово на другом языке можно, лишь найдя точный поэтический и смысловой эквивалент русского выражения. Шленский упорно ищет его - и находит. Рассмотрим, как ето достигается в названных выше трех случаях.
"Как денди лондонский одет", то есть "расфранчен", "разодет", и только. Перевести "точно" в данном случае не представляло особого труда, легко нашлась бы соответствующая рифма. Но... фраза стала бы заурядной, обыденной, потеряла бы тот иронический оттенок, который сделал ее на русском языке крылатой. И Шленский слово "одет" смело заменяет словом, казалось бы, очень далеким по смыслу, - "совершенен" (в смысле "безукоризненен", "комильфо") - и создает на иврите великолепное крылатое слово, полностью соответствующее пушкинскому ("кеденди лондони мушлам").
Еще труднее пришлось переводчику, когда он решил сделать крылатыми строки:
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь...
На первый взгляд это очень простая фраза. Почему же она звучит так неотразимо, с удивительной меткостью передавая эфемерный характер онегинского учения? Видимо, здесь действуют "чему-нибудь" и "как-нибудь", да еще в сочетании с "понемногу". И в данном случае возможен прямой, "честный" перевод, но он не обогатил бы иврит новым крылатым словом. И Шленский эти строки переводит так:
Кулану эйхшеху малену
микол тора меат мизэр.
В дословном переводе это значит: "Мы все кое-как (как-нибудь, так или иначе) пополняли себя (имеется в виду - свои знания) из разных учений (наук, Библий) кое-чем (кое-какой мелочишкой)".
По-русски это звучит ужасно, а на иврите - превосходно и, главное, именно в том смысле и с теми нюансами, которые вложил в свои строки Пушкин. Не случайно, разумеется, из восьми синонимов слова "учение" Шленский выбрал именно тот, который одновременно обозначает и "Библию", "Пятикнижие" ("То-ра") , тем самым подчеркнув откровенно иронический характер фразы.
То же слово "Тора" (учение, наука. Библия) Шленский употребил, переводя сочетание: "наука страсти нежной" ("торат эдна нис'эрэт"). Здесь иронический смысл понятия подчеркнут особенно сильно явным несоответствием возвышенного слова ("Библия", "Священная книга", "Книга книг") сущности той "науки", которая так занимала Евгения.
Нельзя было переводить буквально и слово "страсть", так как на иврите оно имеет лишь одно - откровенно чувственное - значение. Переводчик заменил его словом "нега", усилив определением "бурной" ("волнующей").
С большим художественным тактом А.Шленский психологически сблизил героев бессмертного романа с израильским читателем. Онегин, Татьяна, Ленский, Ольга, оставаясь до мозга костей русскими, благодаря некоторым особенностям перевода стали близки людям совсем иной культуры, иных представлений, иного жизненного опыта.
Как это достигнуто? Очень умелым, неназойливым вплетением в ткань романа традиционных для читателя перевода (в силу своего национального колорита) образов, оборотов речи, ходячих выражений. Тут требуется безупречный вкус и большое чувство меры, ибо чуть-чуть "переборщишь" - и облик пушкинских героев будет искажен, в их характере, речи, чертах лица появится что-то чужое.
А.Шленскии счастливо избежал этой опасности. Он не переступил той грани, за которой начинается художественная фальшь, не пересадил пушкинских героев на другую национальную почву, не обратил их в чужую веру, не облачил в чужие одеяния. Но он понял, что говорить с читателем задушевно и впечатляюще, так, как говорит со своим читателем Пушкин, невозможно без помощи своих, ярко национальных образов и выражений. Более того - сплошь да рядом чисто русский колорит может быть наилучшим образом передан иноязычному читателю лишь через привычный для него национальный колорит. Это кажется парадоксальным, но это именно так. Вот несколько примеров.
Помните надгробную надпись на могиле Ларина? 0на гласит (2, XXXVI):
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
(Курсив Пушкина - А. Б.)
Пушкин воспроизвел в этой надписи - с совершенно очевидным ироническим оттенком - типичную эпитафию своего времени, он вовсе не имел в виду поразить или удивить читателя. Но в обычном еврейском надгробии немыслимо слово "грешник". Напротив, как правило, здесь встретишь слова "праведник", "благочестивый", "богобоязненный" ("цадик", "хасид" "йере-шамаим") и т. д. и аббревиатуру слов: "Да будет душа его/ее неразрывно связана с душами живущих" ("танцба") . И прав был А.Шленский, когда опустил в своем переводе слово "грешник", а сугубо русское архаичное "под камнем сим вкушает мир" заменил приведенным выше выражением.
Совсем иной характер носит эпитафия на могиле Ленского (7, VI) :
"Владимир Ленский здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет,
Покойся, юноша-поэт!"
Ее очень точно воспроизводит переводчик, добавляя, однако, после имени и фамилии слово "зал". Это тоже аббревиатура слов "память его благословенна" ("зихроно ливраха"). Здесь, согласно еврейской традиции, она совершенно необходима.
В той же главе упоминается "покойный Ленский, наш сосед". И опять рядом с его именем в переводе появляется слово "зал", ибо, упоминая о покойниках, по еврейскому обычаю нельзя не сказать: "память его благословенна" (или: "да сотрется его имя и память о нем", - если речь идет о большом грешнике или отъявленном негодяе).
Когда Ларина едет в Москву, "три кибитки везут домашние пожитки..." (7, XXXI). Далее идет перечисление их:
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
Переводчик добросовестно все перечисляет (ведь каждая из этих вещей отлично характеризует уклад жизни Лариных), но тут же добавляет: "чтоб не сглазить". Отсебятина? Нет! Тонкое понимание национальной психологии. Перечисляя так много "добра", рядовой читатель Шленского обязательно по привычке добавит "чтоб не сглазить". Так поступил и переводчик. Это добавление звучит настолько естественно, что на нем совершенно не задерживается внимание. А вот отсутствие его ощущалось бы читателем.
Татьяна, отправив письмо Евгению, ждет решительного объяснения с ним. Но когда он приехал, - "легче тени Татьяна прыг в другие сени..." (3, XXXVIII). В переводе "легче тени" заменено выражением "как стрела из лука". Когда Татьяна встречает в саду Онегина, "...как огнем обожжена, остановилася она" (3, XLI). В переводе она застыла на месте, "как ужаленная змеей". "Как стрела из лука" и "как ужаленная змеей" - с детства привычные для читателей Шленского образы, бытующие в живой речи.
Лариных в Москве встретили очень приветливо:
Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду ласковая встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль (7.XLIV)
Хлеб-соль - символ русского гостеприимства. Те же чувства переводчик отлично передает традиционным еврейским приветствием: "Благословен пришелец!" ("Барух хаба!").
Секундант Ленского Зарецкий, тот самый, что жил "в пяти верстах от Красногорья" (6, IV) и "в туз из пистолета в пяти саженях попадал" (6, V), однажды, "как зюзя пьяный", свалился с коня. В переводе Шленского Зарецкий живет "в пяти парса" от деревни (парса - старинная мера длины, отошедшая в прошлое, как и русские версты), попадает в туз не в "пяти саженях", а в "пятнадцати локтях" (на Востоке "локоть" в течение столетий служил универсальной мерой длины), и был он пьян не "как зюзя", а "как Лот" - тот знаменитый библейский Лот, племянник праотца Авраама, который однажды упился до бесчувствия, и с тех пор его имя стало синонимом пьянства.
Нужно ли подробно объяснять, почему "ведьма с козьей бородой" (5, XVI) из сна Татьяны превратилась в переводе в "Лилит с длинной козьей бородой"? Ведь Лилит в легендах народов Востока играет ту же роль, что ведьма в русских сказках. А небезызвестный "...Мартын Задека, // Глава халдейских мудрецов, // Гадатель, толкователь снов" (5, XXII) - получил еще одно прозвище: "Цофнат-Панеах". Этим именем фараон нарек Иосифа Прекрасного, когда тот разгадал его сон, и означает оно "открыватель тайного"; имя это стало нарицательным для всех гадателей и толкователей снов.
Муж Пелагеи Николавны "ест и пьет за двух" (7, XLV). В переводе А.Шленского он "жрет, как буйвол" - легендарный буйвол, мясом которого будут питаться праведники "на том свете"; в израильским фольклоре этот образ широко бытует,
У Пушкина Таню обнимают, любуются ею "младые грации Москвы" (7, XL VI), у Шленского - "московские миловидные лани". И, право, не беда, что в Москве и Подмосковье лани не водятся. В восточном фольклоре лань и серна - традиционные образы, символизирующие девичью молодость и красоту.
Традиционную образность наших древних книг "Псалмов", "Песни песней", "Экклесиаста", "Притч Соломоновых" - переводчик виртуозно использует для воссоздания образов, мыслей, настроений, весьма далеких от Библии. Перефразируя широко известные изречения, он достигает поразительного эффекта. В "Притчах" есть стих: "Не похваляйся днем завтрашним - ты ведь не знаешь, что родит день". В "Книге Иова" говорится о Боге: "Когда Он сокроет лицо Свое, кто может Его узреть?" И вот, когда переводчику надо было передать настроение, которое Ленский выразил в своих предсмертных стихах, в знаменитой строке "Что день грядущий мне готовит?" - Шленский призвал на помощь "Притчи" и "Иова". Из приведенных выше двух отрывков он сконструировал стих: "Что родит день, которого не могу узреть?" ("Ма йелед йом ло ашурену?"). Этот стих на иврите удивительно созвучен по настроению и мысли пушкинскому стиху и вызывает в душе целую гамму образов, хорошо знакомых с детства. Не удивительно, что Ленский, ничего не теряя в своей национальной характерности, близок и дорог читателям А. Шленского.
И так - каждый из персонажей "Евгения Онегина". Когда мятущаяся Татьяна говорит няне: "Поговорим о старине" (3, XVII), - в переводе на иврит это звучит: "О старине усладимся беседою" - и ассоциируется со стихом из "Псалмов" о сокровенном друге, "с которым мы услаждались беседою". Та вычурность, которая ощущается в русском дословном переложении, совершенно отсутствует на языке перевода. И опять Татьяна, оставаясь пушкинской Татьяной, сближается с иноязычным читателем.
Естественно, что для передачи русских идиоматических выражений А.Шленский пользуется идиомами родного языка. Когда Ленский при встрече с Ольгой после злосчастных именин - "повесил нос" (6, XIV), у Шленского читаем: "ослабел его разум". И то и другое соответствует понятию "очень огорчился", "пал духом".
Всеми средствами художественной выразительности приблизив гениальное пушкинское творение к своим читателям, акклиматизировав его, если можно так выразиться, на израильской почве, А.Шленский оставляет непереведенными отдельные слова, усиливающие русский национальный колорит "Евгения Онегина". "Няня", "барин", "лампада" и ряд других слов на фоне используемых им "библеизмов" звучат особенно выразительно. Интересно отметить, что эти же слова в некоторых случаях переведены: все зависит от контекста и от интонации, которая нужна А. Шленскому в каждом отдельном случае.
В то же время он смело создает новые слова и выражения, отсутствующие на иврите: рогоносец, раёк, дровни, кибитка, телогрейка, масленица, ключница, застава, ехать на долгих, играть в дурачка и другие, - создает на базе хорошо известных ивритских слов, переосмысливая их значение. Так, например, слово "раёк" он чрезвычайно удачно передает словом "звул", которым в старинных легендах обозначали... четвертое небо. Но в контексте ("Театр уж полон; ложи блещут;// Партер и кресла - все кипит; // В райке нетерпеливо плещут, // И, взвившись, занавес шумит" - 1,ХХ) читателю перевода ясно, что речь идет не о "четвертом небе", а о верхнем ярусе, о галерке. Так старое слово было приспособлено для выражения нового понятия.
Весьма разнообразны средства, которые использует А.Шленский для передачи просторечия. Няня в разговоре с Татьяной обращается к ней: "дитя мое" (3, XIX), "душа моя" (3, XXXV). У Шленского в уста няни вложены соответствующие слова: "свет души моей" и "зрачок глаза моего". Для русского уха это звучит цветисто, выспренне, но на иврите подобные, чисто фольклорные образы очень хорошо передают стиль речи простой старой женщины из народа.
К фольклору переводчик обращается и тогда, когда ему надо передать "Песню девушек". Ничего нет легче, как перевести буквально "Девицы, красавицы, душеньки, подруженьки", - для этих слов на иврите есть большой выбор синонимов. Но дословный перевод звучал бы тускло, пресно, невыразительно и не передавал бы народной песенной интонации. А Шленский смело вводит в стих фольклорный образ миловидной газели - и нужный эффект достигнут.
А вот в сцене святочных гаданий, когда девушки поют старинную песню ("зовет кот кошурку в печурку спать"), переводчик употребил для передачи слова "кошурка" (5, VIII) не ивритское "хатула", а арамейское "шунра", подчеркивая тем самым, что речь идет не о кошке и не о кошечке, а о "кошурке"; арамеизмы в иврите создают ощущение старины и просторечия. И когда Евгений представляет Зарецкому своего секунданта - слугу француза Гильо, назвав его "честным малым" (6, XXVII), переводчик снова прибегает к арамейскому слову: "барнаш". Буквально это значит "сын человеческий", но употребляется только с пренебрежительным оттенком, а в контексте как нельзя лучше соответствует образу слуги, по прихоти барина вынужденного играть роль секунданта.
"Уж никуда не годна я..." (7, XLII) - жалуется Лариной на свои недуги ее московская кузина, четвертый год болеющая чахоткой. Это выражение А.Шленский передает идиомой: "Я стала разбитым сосудом", - и мы с особой силой чувствуем, что хотела сказать больная, прикованная к постели женщина.
Интересно проследить на двух-трех примерах, как А.Шленский переводит слова и выражения, имеющие иронический оттенок. Помните "уездной барышни альбом" с его двумя сердцами, факелом и цветками? "Какой-нибудь пиит армейский тут подмахнул стишок злодейский" (4, XXIX). В переводе сей "пиит армейcкий" стал "рифмоплетом из офицеришек". Описывая театр своего времени, Пушкин, наряду с Фонвизиным, "сатиры смелым властелином", вспоминает и "переимчивого Княжнина" (1, XVIII). Переводчик метко окрестил этого известного драматурга екатерининской эпохи, перекраивавшего на русский лад трагедии Корнеля и Расина, "главою подражателей", вскрыв этим суть его "переимчивости".
Заканчивая первую главу "Евгения Онегина", Пушкин саркастически замечает: "И журналистам на съеденье // Плоды трудов моих отдам" (1, LX). Поэт хорошо знал подлые нравы тех, на кого намекал. "Русская словесность, - писал он в одном из своих писем, - головою выдана Булгарину и Гречу!" И разве не прав был переводчик, когда слово "журналистам" заменил перифразом "скворцам пера", равнозначным нашему выражению - мошенникам пера, щелкоперам? Но вот лицо поэта озаряет улыбка, он непринужденно шутит:
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы РОЗЫ,
На, вот возьми ее скорей!)(4, XL11).
И та же легкая усмешка чувствуется в переводе. Привычной, набившей оскомину рифме "морозы - розы" вполне соответствует на иврите "керах - перах" ("лед - цветок", и по смыслу близкое к "морозу" и "розам"). А пушкинскую интонацию двустишия, заключенного в скобки, хорошо передает на иврите такая фраза (даем дословный перевод): "Здесь принято рифмовать слово "цветок", вот я и срифмовал так, господа!"
С величайшей тщательностью, которую можно было бы назвать педантизмом, если бы речь шла не о Пушкине, воспроизводит переводчик все повторы оригинала. Повторы ли у Пушкина очень разнообразны и по форме и по их функции в стихе. Наряду с повторами типа "Придет, придет и наше время..." (2, XXXVIII), "Куда, куда вы удалились" (6, XXI) встречаются повторы типа "Татьяна, милая Татьяна!" (3, XV), "Кто прежней Тани, бедной Тани" (8, XLI) или типа анафор: "По крайней мере, сожаленьем, // По крайней мере, звук речей..." (3, ХХ111) "Благословен и день забот, // Благословен и тьмы приход!" (6, XXI), "Порой расчетливо смолчать, // Порой расчетливо повздорить" (6, VI). Все эти особенности оригинала отражены в переводе. И это не слепое копирование высокого образца, а похвальное стремление с наибольшей полнотой выявить все нюансы пушкинской строфы. По той же причине в переводе заботливо переданы, к примеру, все пушкинские бессоюзия и многосоюзия, которые разбросаны по всему "Евгению Онегину".
К каким бы сторонам поэтической лексики "Евгения Онегина" мы ни обратились, всюду обнаружим в переводе удивительную верность оригиналу. Оказывается, все поддается художественному воспроизведению на другом языке - и неповторимые пушкинские тропы, его несравненные эпитеты и метафоры, характерные для него фигуры поэтической речи. Подчеркиваем: художественному воспроизведению и воссозданию, а не копированию. И если пушкинскую метонимию "его перо любовью дышит" (4, XXXI) А.Шленский передает другой метонимией - "его перо высекает огонь любви"; и если пушкинское сравнение "а милый пол, как пух, легок" (4, XXI) переосмысливается - "прекрасный пол легок, как ветер"; и если эпитет "узы брака" ("Но Ленский, не имев, конечно, // Охоты узы брака несть..." - 2, XIII) в переводе превратился в меткую древнееврейскую метафору "жернов на шее" (буквально: "но Ленский был не из тех, кто наденет себе жернов на шею"); и если пушкинские антонимы, характеризующие Онегина и Ленского, - "Волна и камень, // Стихи и проза, лед и пламень" (2, XIII) - на иврите в буквальном переводе звучат как "скала и ручей, стихи и проза, огонь и снег", - то причины этого столь же очевидны и ясны, как очевидны и ясны причины, побудившие переводчика "волшебницу зиму" (7, 'XXIX) и "матушку-зиму" (7, XXX) превратить в "волшебника-зиму" и "батюшку-зиму": законы языка и законы поэзии.
Несколько слов о рифме. Мы уже отмечали, что все характерные для "онегинской строфы" особенности рифмовки переданы в переводе. Речь шла о чередовании женских и мужских рифм, о сочетании смежной, перекрестной и кольцевой рифмовки. К этому следует добавить, что переводчик неизменно заботился о воспроизведении точных, глубоких и усиленных рифм там, где они есть в оригинале. Заботился он и о свежести и новизне рифмовки путем сочетания различных частей речи, если это соответствует подлиннику. В некоторых случаях ему удавались рифмы, даже фонетически близкие к пушкинским. Вот характерные примеры.
"Татьяна, милая Татьяна!" - восклицает автор (3, XV), сокрушаясь, что его любимая героиня отдала свою судьбу в руки "модного тирана". "Татьяна, ор хаяй Татьяна!" ("Татьяна, свет моей жизни, Татьяна!") - звучит соответствующий стих у Шленского, и рифмуется он со словом "нитана" (отдана). И почти всюду, где в подлиннике "Татьяна" рифмуется, А.Шленский находит соответствующую рифму в своем родном языке: "Татьяной - румяной" - "Татьяна - хонана"; "рано - Татьяна" - "тыфцана - Татьяна"; "не знал я ране - Татьяне" - "ли ана - Татьяна"; "Татьяна - сана" - "Татьяна - кулана" и т. д. В иных случаях он рифмует имя героини там, где у Пушкина есть близкая по звучанию рифма.
Вот Татьяна, приехав в Москву, беседует со своими сверстницами:
Потом, в отплату лепетанья, Ее сердечного признанья Умильно требуют оне (7, XLV11)
В переводе эти строки звучат так:
Веахарках банот тытбана
гилуй-халев гам ми ТАТЬЯНА
кетагмулей сиха тама.
(Дословный перевод: "Потом девушки требуют сердечного признания и от Татьяны, в качестве награды за невинный разговор").
Стремление подкрепить музыку пушкинского стиха рифмой, близкой по звучанию к пушкинской, явственно ощущается во многих строфах. Переводчик воспроизводит рифмы, образуемые именами собственными, варваризмами, интернациональными словами. Воспроизводит он иногда (и довольно искусно) и другие рифмы, близкие к пушкинским.
Сопоставим, например, строки:
И мыслит: "Что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало..." (6, XLII)
Тахшов: "Веольга мэ хайя ла?
хаэт раба нафша савала..."
Пушкинской рифме "et cetera - добра" (7, XXXI) соответствует в переводе рифма "et cetera - аин ра"; рифме "рассказа - Кавказа" (8, IV) - "Кавказ - тасааз"; рифме "пробежал - генерал" (8, XIV) - "кахал - генерал"; рифме "Невы - вы" (8, XVI) - "Нева - зива" и т. д.
В LII строфе седьмой главы рифмуются "Москве - синеве" и "луна - одна". Шленский соответственно рифмует "бемосква - ход-зива" и "калвана - бнотмина". (Заметим в скобках, что и смысловое значение этих слов близко к пушкинскому.)
Бесспорно, что фонетическая близость, а иногда даже тождественность рифм тоже "работает" в переводе, накладывая определенную окраску на звучание стиха.
Завершая свой труд над "Евгением Онегиным", Пушкин дружески обращается к читателю:
...Поздравим
Друг друга с берегом. Ура! (8, XLVIII)
В ивритском переводе это поздравление и русское "Ура!" заменено другим поздравлением с очень емким словом "шехигиану". В буквальном переводе оно означает "за то, что Господь позволил нам достичь". Оно взято из молитвы, ставшей народным изречением, которое произносится в праздники и в торжественных случаях.
Мы думаем, что все читатели "Евгения Онегина" вслед за А.Шленским с чувством огромного удовлетворения произнесли это многозначительное слово. Читать на своем языке "Евгения Онегина" в первоклассном переводе - такое волнующее событие, которое оставляет неизгладимый след в сердце каждого.
Вот что писал о переводах А. Шленского известный русский детский поэт, литературовед и теоретик художественного перевода Корней Чуковский, не знавший иврита:
"Недавно мы упивались чтением "Евгения Онегина" в переводе Авраама Шленского. Музыка, шампанское, радость!.. Только теперь, когда один молодой советский гебраист, посетивший меня по просьбе сына Переца Маркиша, прочитал мне вслух и куски "Бориса Годунова", и всю первую песнь "Онегина", и куски "Пира во время чумы", я почувствовал все величие подвига, совершенного Авраамом Шленским, и думал: как изумился и обрадовался бы Пушкин, если бы ему сказали, что его стихи будут звучать в Вифлееме..."
2.
На последней странице перевода "Евгения Онегина", вышедшего в свет в 1961 году, мелким шрифтом набрано: "Издание пятое, исправленное. Книгоиздательсво "Сифриат хапоалим".
В последние годы "Евгений Онегин" в переводе Шленского дважды издавался массовым тиражом: в Пушкинском однотомнике (1966 г.) ив десятитомнике избранных произведений А.Шленского (1971 г.).
Последние издания снабжены ценными примечаниями, позволяющими лучше понять дух пушкинской эпохи. Ни одно непонятное слово, имя, название, выражение переводчик не оставил без объяснения. Посвящение Пушкина ("Не мысля гордый свет забавить") дает повод переводчику сказать несколько слов о современнике и друге поэта - П.Плетневе; эпиграф к первой главе - о князе Вяземском и даже привести его стихотворение "Первый снег". Из примечаний ко второй строфе читатель узнает, кто такие "друзья Людмилы и Руслана", о каких "брегах Невы" идет речь и почему автору "Евгения Онегина" оказался "вреден север". Если пушкинское примечание к этим словам, по вполне понятным причинам, предельно лаконично: "Писано в Бессарабии", - то примечание переводчика раскрывает прозрачный пушкинский намек и сообщает читателю весьма существенные обстоятельства из жизни поэта, заставившие его променять "север" на "юг". И всюду, где только можно, даны даты рождения и смерти писателей и общественных деятелей, написания и публикации тех или иных произведений и пр.
Интересны и чисто лингвистические примечания переводчика. Вот, например, в V строфе первой главы мы читаем: "Онегин был, по мненью многих... ученый малый, но педант". В примечаниях разъяснено, что в 20-е годы прошлого века слово "педант", помимо общеизвестного значения, имело и другой смысл: "бунтовщик", "чудак", "непокорный", "упрямец, пренебрегающий мнением света". В данном контексте Пушкин имел в виду именно это, тогда как в других местах романа - "в своей одежде был педант" (1, XXV), "в дуэлях классик и педант" (6, XXVI), "без вечных истин, без педантства" (8, XXIII) - слово "педант" употреблено в общепринятом значении.
Когда А.Шленский готовил к печати свой пушкинский однотомник (1966 г.), автору этих строк пришлось, по просьбе поэта, неоднократно посещать Пушкинский Дом (Институт русской литературы) в Ленинграде и беседовать с виднейшими пушкинистами, чтобы прояснить скрытый смысл некоторых пушкинских строк и его намеков - то, о чем нельзя прочесть ни в одной книге. И эти данные были использованы им в примечаниях к "Скупому рыцарю", "Моцарту и Сальери" и к другим переведенным на иврит произведениям Пушкина.
Когда знакомишься с переводческой деятельностью А. Шленского, трудно поверить, что это оказалось под силу одному человеку. Кроме уже названных переводов - "Ревизор" и "Женитьба" Гоголя, "Доходное место" и "Лес" А.Островского, все пьесы А.Чехова, "Власть тьмы" Л.Толстого, "На дне", "Городок Окуров", "Рассказ о безответной любви", "Страстимордасти" Горького, "Двенадцать" и "Скифы" А.Блока, стихи Андрея Белого, Валерия Брюсова, Ивана Бунина, Осипа Мандельштама, Владимира Соловьева, Федора Сологуба. Из Пушкина им, кроме "Евгения Онегина", переведены "Борис Годунов", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы", "Русалка", "Каменный гость" и "Скупой рыцарь". Из произведений советской литературы: "Цемент" Гладкова, "Ташкент - город хлебный" А.Неверова, "Дни и ночи" и лирические стихи К.Симонова, "Педагогическая поэма" А.Макаренко, "Непокоренные" Б.Горбатова, романы М.Шолохова, книги М.Пришвина, И.Бабеля, В.Гроссмана, В.Пановой, Т.Семушкина, В.Бианки, "Пулковский меридиан" и "Почти три года" В.Инбер, "Роман без вранья" Анатолия Мариенгофа, "Доктор Живаго" Бориса Пастернака...
Картина будет неполной, если мы не упомянем превосходных переводов с других языков: "Короля Лира" и "Гамлета" Шекспира, "Тиля Уленшпигеля" Де Костера, "Кола Брюньона" Ромена Роллана, стихов Л.Арагона, Э.Верхарна, П.Элюара, У.Уитмена, И.Бехера, Б.Брехта и многих других.
3.
Еще в середине прошлого века появились очень хорошие для своего времени переводы Шекспира на иврит, сделанные Ицхаком-Эдуардом Залкинсоном. Попытки переводить Шекспира делались и в дальнейшем и делаются по сей день. Но только переводы Шленского, по единодушному признанию критики, по-настоящему открыли израильтянам величайшего драматурга.
А.Шленский перевел сцены из "Короля Лира" для театра "Охель" ("Шатер") (1949 г.) и всю пьесу полностью для национального театра "Габима" (1955 г.). В 1946 году он завершил перевод "Гамлета" При работе над Шекспиром перед поэтом встали проблемы исключительной сложности. "Как органически соединить огромные противоположности, из которых состоят его произведения? - спрашивает Шленский. - Как найти языковой рецепт, передающий высокую духовность и патетику Шекспира? Как сохранить просторечие и народность в сочетании с возвышенностью? Как совместить сочную жизненность, рвущую все преграды, с кристальной ясностью и сдержанностью?"
Не слишком часто Шленский-переводчик раскрывает секреты своего мастерства. Обстоятельный рассказ о принципах, которыми он руководствовался, работая над Шекспиром, - приятное исключение, и мы воспроизводим его в сокращенном виде.
"Бесспорно, в наши дни язык Шекспира непонятен широкой английской публике. О Шекспире существует огромная литература, подобная Талмуду по количеству комментариев, толкований, словопрений и разногласий. Все это толкает переводчиков на ошибочный путь - они пытаются передать Шекспира так, чтобы и на языке перевода он оставался малопонятным. Но дело в том, что его "непонятность" отнюдь не составляет его сущности (хотя есть и такие поэты!). То, что он непонятен, - результат действия времени, ведь прошло 350 лет с тех пор, как Шекспир создавал свои произведения. За эти годы английский язык изменился до неузнаваемости. Но "вечный Шекспир" в своей основе вполне доходчив и даже народен. Это народность высшего порядка, кульминация которой - в простоте... Когда я перевожу Шекспира, я стараюсь преодолеть поэтическую дистанцию между Шекспиром и его читателем, а не физическую дистанцию между эпохой Шекспира и нашей эпохой. Нельзя становиться рабом формального времени - это непростительный грех для художника. Это все равно, что изобразить сегодня Суламифь "Песни песней" дряхлой и уродливой старуxoй - ведь ей сейчас 3600 лет от роду!.. Но разве это допустимо? Художник, изображающий сегодня Суламифь, должен видеть девичий стан, "подобный финиковой пальме", "саронскую лилию", вечную женственность, над которой не властно время.
Чтобы переводить Шекспира, поэт должен приготовить для себя такой "химический рецепт" языка, который увековечил бы то, что время бессильно изменить... Следует ли переводить Шекспира сегодня языком древним, архаичным?.. Ни в коем случае! Шекспир по самой своей сути, по своему отношению к эпохе никогда не был "устаревшим". Только время обволокло его язык покровом древности. Тогда, быть может, его следует переводить языком современным? Упаси Господи! Это приведет к перемене ментальности: ведь мы, "модернисты", утратили ощущение пафоса. Желающий передать шекспировский пафос, возвышенный и народный одновременно, сочный, созидательный пафос Ренессанса, тот пафос, который в свое время был не словесной красивостью, а выражал душевную приподнятость человека, выходящего из тьмы средневековья и открывающего новую эру, желающий передать такой пафос не сможет воспользоваться рецептами современного модернистского языка... Но велика и опасность стилизаций, приспособленчества..., когда стилизация становится суррогатом стиля. Наши предки писали о еще более древних временах своим собственным стилем (Мидраш, Аггада). Художники эпохи Ренессанса изображали Иисуса и библейских героев как современников, не приспосабливаясь к эпохе, когда действовали эти персонажи.
Шекспир, сочиняя своего Лира (период Первого Храма! эпоха идолопоклонников!), отнюдь не стремился стилизовать пьесу под старину, под эпоху язычества. Он писал в стиле своего времени, который был стилем возвышенной патетики. Поэтому тот, кто переводит Шекспира, не должен стилизовать его, приноравливаясь ко времени действия пьесы, - ни в коем случае. Возникает вопрос - не следует ли стилизовать перевод с учетом эпохи автора, времени, когда жил Шекспир? Отвечаю: я против такой стилизации. Всякая стилизация по самой своей сути явление антишекспировское. Самому Шекспиру были неведомы пряности и специи стилизации. Его пафос не в том, чтобы подчеркнуть дистанцию между собой и героями, а в том, чтобы выразить себя и свое поколение.
В иврите есть отличные элементы для передачи старой классики: целые пласты из Библии, из средневековой поэзии и т. д. Присмотритесь хотя бы к Ибн-Саруку с его "Монологом". Какое удивительное сочетание патетики с бытовой авторской интонацией! И разве так уж велико расстояние во времени между ним и Шекспиром? С другой стороны, разве так уж значительна стилистическая разница между ним и современным поэтическим ивритом, который хочет все же сохранить Дистанцию и специфические приметы Шекспира?
Могут сказать: следует исходить из того, как писал бы Шекспир, если бы творил в то время на иврите. В самой постановке вопроса есть намек на ответ: а почему бы не исходить из того, как писал бы Шекспир в наше время, если бы творил на иврите? Ведь нет никакой возможности реально представить себе, как бы писал Шекспир в то время, и нет никакой возможности поэту, живущему в наше время, воспроизвести его стиль, не превратившись в стилизатора, в подражателя, работа которого - притворство... Шекспир взял язык, который был близок душе народной, с его шероховатостью, грубостью, вульгаризмами, даже с ругательствами и непристойностями, и облагородил его своим поэтическим темпераментом, своим энтузиазмом, своей мелодией. Составляя для себя языковой рецепт, он, подобно алхимику, превратил простой металл народной жизни в золото поэзии...".
Шленский, переводчик Шекспира, сумел сделать то же самое, живя в другую эпоху, в другой среде, в государстве с другой ментальностью, пользуясь языком, бесконечно далеким от английского языка Шекспира.
За перевод "Тиля Уленшпигеля" А.Шленский вторично удостоился премии имени Черниховского (первый раз он ее получил за перевод "Евгения Онегина"). Известный поэт Яков Фихман, в прошлом один из ярых противников Шленского, отметил, что этот перевод "не только высокохудожественное произведение; он вскрыл новые, богатейшие возможности иврита". Выдающийся литературный критик Барух Курцвайль в своем обстоятельном разборе этого перевода пишет:
"Мне кажется, что Шленский создал новый синтез всех возможностей, которые созрели в иврите, начиная от библейской эпохи и до наших дней. Будто дивный волшебник пригласил нас на генеральную репетицию и демонстрирует чудесные звукосочетания и обороты речи, которые раздавались на иврите в самые значительные и плодотворные часы нашей истории. Есть ли такие родники, из которых Шленский не черпал?.. Самое удивительное, что языковые основы и источники далеких друг от друга эпох органически сплетаются между собой, образуя гармоничное единство. Эта ткань так хороша, так прекрасна, что остается лишь поражаться возможностям нашего языка, которые обнаружил этот чародей-переводчик".
Выбор этого труднейшего для перевода произведения не случаен. Шленский признается: "Будучи поэтом угнетенного, обделенного жизнью народа, я стремился перевести книгу, которая внушала бы веру в то, что на свете существуют справедливые, веселые люди с хорошим аппетитом. Сейчас работаю над переводом "Кола Брюньона" - это книга в том же роде, некое сочетание "Дон Кихота" и Рабле".
Перевод "Кола Брюньона" поставил перед Шленским немало новых трудных задач. В творчестве Ромэна Роллана эта книга стоит особняком, да и в мировой литературе не так уж много ей подобных. Написанный цветистой, подчас ритмической прозой, иногда даже рифмованной, этот роман изобилует архаизмами, поговорками, пословицами, звучными ассонансами. Переводчика подстерегает опасность обеднить это произведение, лишив его своеобразного аромата и удивительной музыкальности. Этого не случилось с переводом А.Шленского: читая его, нельзя отделаться от иллюзии, будто книга и в оригинале написана на иврите!
И здесь, как в других своих переводах. Шленский стремился приспособить элементы еврейской национальной формы для передачи крылатых слов оригинала. На первый взгляд это может вызвать удивление - что общего между библейскими ассоциациями или поэтическими строками еврейских молитв и бытовым укладом французской деревни XVI века? Вероятно, в руках менее талантливого переводчика такие попытки были бы заранее обречены на неудачу, и читатель бы только недоумевал, натыкаясь на чуждые интонации и разноголосицу стиля. Но Шленский - маг и волшебник иврита - умеет, как никто другой, соблюдать пропорции. Он мастерски превращает прямой смысл ивритских выражений в прозрачные намеки и при этом так хитро подмигивает читателю, что между ними сразу устанавливается полное взаимопонимание, и оба они озорничают и наслаждаются очередной языковой шалостью... Вот несколько примеров.
В одном месте говорится о тугодумах, до которых с большим трудом доходят шутки. Пока они "переваривают" их и начинают смеяться, проходит много времени. В оригинале в дословном переводе сказано: "Они начинают понимать в Рождество то, что им сказали в День всех святых". Но много ли говорят еврейскому читателю христианские праздники? И с полным основанием А. Шленский переводит эту фразу так: "То, что им сказали в Рошхашана, они уясняют в Шмини-ацерет".
Оправдана ли такая "евреизация" фразы? Читатель с хорошим вкусом и чувством юмора ответит положительно и при этом усмехнется, чего и добивался переводчик, верный духу оригинала.
Казалось, читатель мог бы удивиться, встретив в "Кола Брюньоне" изречение известного талмудиста рабби Нахума, по прозвищу Иш гам зо. Шленский вкладывает в уста главного героя такую сентенцию:
- И он иш гам зо, и я иш гам зо. Он - гам зо ле раа ("и это к худшему"), а я - гам зо ле това ("И это к лучшему").
На иврите это звучит предельно естественно, подчеркивая диаметральную противоположность двух характеров; не менее убедительно, чем во французском оригинале, который толкует о двух лекарях - искусном и неудачнике. Поэтому читатель не удивляется, а смакует эти фразы.
С большим мастерством трансформирует Шленский французские поговорки, изречения, афоризмы.
Вот несколько образцов.
Широко бытующая фраза "Беда многих - половина утешения" превращается в "глупость многих - половина утешения". Исходя из той же формулы, он сконструировал и другое ироническое замечание: "Терзания многих - половина удовольствия", и это органично вписывается в контекст. Поговорку из очень популярного в народе талмудического трактата "Поучения отцов", гласящую "не гляди на кувшин, а на то, что в нем". Шленский трансформирует в "не гляди на судебные решения, а на то дело, что у тебя"...
Взяв за основу известное выражение из Экклесиаста "Где много мудрости, много огорчений, а добавляя знание - увеличиваешь скорбь" (1:18), Шленский сконструировал такое шутливое выражение: "Где много дураков, много смеха, а добавляя смех - добавляешь знание". В контексте оно как нельзя более уместно.
В 49 Псалме дважды говорится о человеке, который "подобен скотине", а в Талмуде есть изречение "Почва земли одна и та же", смысл которого в том, что во всех местах обычаи в общем схожи. Перефразируя оба эти выражения и соединив их. Шленский изрекает: "Во всех местах люди подобны скоту, а почва для скотины одна и та же повсюду".
В "Притчах Соломона" читаем: "Где нет Откровения, необуздан народ..." (29:18). У Шленского: "Где нет господина - необуздан слуга". Известная еврейская поговорка гласит: "Нищий подобен мертвецу". Шленский переиначивает ее: "Нищий подобен несмышленышу".
В заключение - еще несколько французских изречений из этого романа, зазвучавших у Шленского так, будто они исконно еврейские:
"Пьющий вино беседует с Богом с глазу на глаз".
"Ну и овцы! Втроем они растерзают волка".
"Когда живот пуст - душа полна стремлений, когда живот полон - душа утомлена".
"Беда прибывает в экипаже, а удаляется пешком".
Вопреки врачам, будем жить до дня смерти".
"Кожа ближе к плоти, чем рубашка".
Заметим еще, что в ивритском переводе большинство их дано в рифмованной форме и все они так искусно инкрустированы в языковую ткань, что их невозможно изъять из контекста.
Специального рассмотрения заслуживают переводы четырехтомного "Тихого Дона" и двухтомной "Поднятой целины" М.Шолохова. За перевод этих книг А.Шленский, по собственному признанию, взялся лишь потому, что он... "невероятно трудный... граничащий с созданием целого мира из ничего" (из письма А.Шленского автору статьи от 1 декабря 1965 года). Этот перевод дал поэту редкую возможность обогатить иврит перлами образной казацкой речи, показав читателю своеобразие жизни, быта и психологии донских казаков. И вот произошло чудо - "казаки заговорили на иврите, но, мне кажется, они сохранили свою казацкую сущность" (там же).
В процессе работы из сокровищницы языка были извлечены и возвращены к жизни десятки и сотни слов, выражений и терминов, которые хранились в старых, полузабытых книгах. "Я мобилизовал, - пишет Шленский, - глубинные залежи иврита многих поколений, но главная трудность состояла в том, чтобы сплавить весь обильный материал, извлеченный из разных источников, в одно органическое целое". И это ему вполне удалось. Иные слова и термины "воскресали" в своем старом значении, другие же были переосмыслены; иногда, изменив синтаксическую связь между словами или заменив одно лишь слово в выражении (а подчас - одну лишь букву!). Шленский добивался поразительного эффекта.
Когда в синагогах по субботам или в праздник завершают чтение одной из книг Библии, все встают и громко восклицают: "Хазак, хазак венитхазак!" Это можно перевести так: "Крепись, крепись, и мы будем сильны!" Шленский в этой формуле изменил лишь одну букву - и смысл фразы кардинально изменился. Он пишет: "Хазак, казак, венитказак!" - и получилось: "Крепись, казак, и постараемся быть казаками!"
Так, используя бытующие в народе выражения, уходящие своими корнями в Библию (Вторая книга Самуила 10:12), переводчик ничуть не сфальшивил, не придал героям казацкого эпоса ничего специфически еврейского, а лишь приблизил их к своим читателям.
Выпустив в 1963 году первый сборник рассказов Исаака Бабеля, Шленский до самой смерти продолжал работать над вторым томом. По поручению поэта его друзья в Советском Союзе перерыли множество старых газетных и журнальных подшивок, выискивая неизвестные рассказы, очерки, репортажи, выступления Бабеля, а также материалы о нем. Испытывая особую душевную склонность к этому выдающемуся писателю, безвременно погибшему в советских застенках, Шленский считал его писателем еврейским, в силу жизненных обстоятельств писавшим по-русски. Он утверждал, что Бабель мыслил, видел и чувствовал по-еврейски, и наш долг вернуть его в лоно родной ивритской литературы. Сделанные Шленским переводы Бабеля настолько насыщены "одесскими" метафорами, образами, интонациями, что оценить их по достоинству может лишь хорошо подготовленный, эрудированный читатель.
Удивительное языковое богатство Авраама Шленского в иных случаях мстит за себя, ограничивая число его читателей, особенно в наше время, когда в израильской литературе наметилась явная тенденция к упрощенчеству. Тот, у кого хватит терпения разобраться в его метафорах, неологизмах, словосочетаниях, всегда смелых и неожиданных, будет вознагражден сторицей - он обогатит свой язык и приобщится к большим духовным ценностям.
Ивритская литература 20-го века в переводах на русский язык
Авраам Шленский
(1900-1973)
Стихотворения Р.Баумволь
Стихотворения в переводах Е.Бауха
Стихотворение "Субботние звезды в переводах М.Борисовой
Стихотворения в переводах М.Генделева
Стихотворение "Козленок вернулся" в переводах А.Гинзаи
Стихотворения в переводах В.Глозмана
Стихотворения в переводах В.Горт
Стихотворения в переводах Ф.Гурфинкель
Стихотворение "Молитва о выдумке" в переводах П.Карпа
Стихотворения в переводах М.Квятковской
Стихотворения в переводах А.Кобринского
Стихотворения в переводах В.Корнилова
Стихотворения в переводах М.Пальчик
Стихотворения в переводах А.Пэнна
Стихотворение "Дом у реки" в переводах А.Сольда
Стихотворение "Письмена" в переводах Л.Тоома
Стихотворения в переводах Л.Цивьяна
Стихотворения в переводах Е.Шварц
В разделе детской поэзии:
Стихотворение "Верблюд Гамлиэль" в переводе А.Гинзаи
Стихотворение "Я и Талли в Кверхногамии" в переводе А.Щербакова
К оглавлению страницы Авраама Шленского