- Странный ты какой-то сегодня – сказал, Игнат, разливая рябиновку по стаканам. Грустный, что ли, или уставший.
А помнишь, как в баню, на Площади Сельского Хозяйства ходили? Жуть ведь – а не баня!
Пол грязный, ни дай бог босиком встать. Дверь в общую парилку не закрывается – её пространщик Сашка держит. Но зато пар – будь здоров.
И эти – пивные кружки! Не как сей час… Сотовые! Сотовыми кружки были!
А пиво – в трехлитровых банках! Или в бидончике для молока. Тиснешь, значит, у бабульки – и в очередь! И ведь ни кто не лез без очереди… - Игнат вздохнул, тоскливо посмотрел на берёзовую просеку, на закатившийся за деревья апельсин…
А помнишь – раньше картон цветной, такой, бархатный был? Я на восьмое марта маме открытку из такого сделал. Ну, эту – нахмурился, вспоминая Игнат – аппликацию!
Выглядел то он отлично, только резался плохо, и наклеивался друг на друга с помощью ПВА тоже не очень. Все мелкие детали – как изж… - выдохнул, опрокинул – и на душе потеплело – ты чего подумал?
Все мелкие детали были – как изжёванные! А я, что бы лучше и аккуратней приклеилось – взял момент! Взял, и забыл… Стол, потом обеденный наш… мохнатым стал от этого картона бархатного.
А сам ПВА? Руки намажешь, и ждешь – когда подсохнет. А потом пленочку с кожи стягиваешь… почему это так приятно? Ведь глупость, а? – Распалялся рассказчик.
Накатили ещё. Рябиновка была не горькая, душистая, как настоящая гроздь после первых заморозков, такая настоящая – аж передернуло. Мужчина сорвал пук травы, размял между ладоней и занюхал.
- Курица, или петух? – хитро сощурился Игнат, держа сорванный пучок между пальцев, за спиной. – Ну? Стягиваешь колосок у ковыли… и… смотришь! Сначала сам – если пучок короткий – значит хвост – куриный, если хвост длинный – значит петушиный! А потом, не показывая другу, спрашиваешь: Курица или Петух?
Чай «разводимый» помнишь? Вот отрава-то была! Цвета – нарочно такие не придумаешь – и пьешь его, пьешь – и напиться не можешь… Как сей час, а?.. – подмигнул Игнат.
Как – то прихожу в гости к бабуле с дедом. Мне лет четырнадцать тогда было. Дед на кухне щи ест. Ужин, а он щи наворачивает!
Я вот до сих пор не ем первое кроме как в обед – не правильно это…
Сидит дед, щи хлебает, а бабуля вышла. Так он меня чудак спрашивает: «Внучок, а может, тяпнем?». Я ему: «Дедуль – я не пью, мне ж только 14», а он закатил так же как сей час глаза, подумал, только и ответил что: «Ну, да…» - рано, мол.
А как конфетами меня кормил он? Я ещё беззубый, мама из комнаты выйдет, возвращается, а у меня весь рот в шоколаде…
Игнат налил ещё по половинке.
- А первую машину свою помнишь? Копейку голубую… Кафе было в центре – «Сказка» называлось. Мороженное тогда в железных креманках, таких подавали! А к стаканчикам давали палочки! Они пропитывались вкусом мороженого и их, потом грызть очень сладко было!
- А помнишь, как я жениться собрался? Что глаза отводишь? Самые мои минуточки счастья были!
Ты вот до сих пор, наверное, думаешь, что из-за нее всё?
А сколько я тогда вас просил, что б помогли, а не учили! Учить-то поздно было! Давать надо было, давать и давать, коли все детство мне врали. В своё счастье не поверили! И моему не помогли.
Игнат разлил оставшееся.
- Ну… Ладно… будем. Поздно уже. Зябко. Неразговорчивый ты сегодня какой-то у меня, а, папка? Не успел я тебе сегодня рецепт той печёнки рассказать, ну в следующий раз. Ну, бывай! – Игнат отвел глаза.
Рядом с общей скамьёй стоял памятник деду Бортникову.
Сергей встал, стряхнул стакан в траву. Забрал бутылку, и пошатываясь, пошел к южным воротам. Кладбище закрывалось в 21.00.