Ростовщикам, антикварам , шахтёрам, капитанам , дальнобойщикам и прочим скопидомам и куркулям, которые над златом чахнут ,заботятся о жене и детях, а становяться в итоге банальными рогоносцами.
Этот библейский сюжет мне был хорошо известен и поражал своей вероломностью. Любовница царя Ирода, Иродиада, услышав порицание Иоанна Крестителя об их прелюбодейском соитии и узнав о наложенном им запрете на похотливые их встречи, добилась заточения его в темницу. Но этого ей показалось мало и она подговорила свою дочь Саломею соблазнить в танце-стриптизе на пиру царя Ирода и попросить у него в награду голову пророка Иоанна.
Тяга к антиквариату появилась у меня в детстве. Когда мы гуляли с бабушкой по линиям Васильевского острова, то первым магазином, куда я тащил её за руку, был магазин игрушек на Седьмой линии. Вторым по притягательности был кондитерский, где набитые с барской щедростью конфетами, стояли в витринах фарфоровые вазы. После этого хотелось домашнего тепла и уюта. А его можно было ощутить только в комиссионном магазине, где в вперемешку со столами, стульями и люстрами по стенам были развешаны картины. Сказывались, конечно, и культпоходы в Эрмитаж, где было полно картин с голыми женщинами, но и без них там было на что посмотреть.
В послевоенном Ленинграде комиссионных магазинов была тьма. Народ нищенствовал, нуждался в копеечках и носил в комиссионки на продажу всё, что осталось за душой. Поначалу торговали скарбом на толкучке у Балтийского вокзала. Потом, когда стали наводить в городе порядок, толкучку закрыли и перенесли торговлю подержанными вещами в комиссионные магазины. В основном они делились на магазины, где продавали и принимали мебель и на те, где продавали и принимали одежду. Ютились они обычно в тесных закутках, где сваливали всё в кучу. Продавщицы в комиссионных магазинах чувствовали себя обойдёнными счастьем и от обиды дерзили покупателям. С годами директора этих свалок приводили всё в божеский вид, отделяли мух от котлет, одежду от мебели, меха от галантереи. А девушки за прилавком нашли ту золотую жилу дефицита, которая делала их на голову выше коллег из ДЛТ, Пассажа и Гостинки. Серенькие, однообразные пальто, которыми были забиты прилавки универмагов, не могли сравниться с уникальными, модными вещичками из Парижа и Нью-Йорка. Золотишко и драгоценные каменья народ нёс в Ломбарды с надеждой вывернуться из долга и выкупить назад свои реликвии. Получалось это не у всех и барыги наживали свой жирок на человеческой беде.
Новая волна нежного чувства к комиссионным магазинам накатила на меня к шестнадцати годам, когда мне стало не всё равно во что одеваться. В отличие от контактов с фарцовщиками в комиссионках было абсолютно законно и безопасно появляться, а вещички там попадались изумительные. Ленинград – город многомиллионный и среди такого количества людей находились особи, которым родственники из-за границы слали посылки с одеждой и обувью. Что им не подходило – тащили сдавать в комиссионку. Часто вещи были совершенно новые. Галстуки, рубашки, брюки, костюмы и пальто со всего света. Аргентина, Америка, Канада, Франция, Англия, Германия. География российской и советской иммиграции.
Обретя дом и обзаведясь женой и детьми мои интересы к комиссионным магазинам начали расширяться. В мебельном хламе я научился разглядывать детали барокко, ампира, маркетри. Потом, полистав в библиотеке книги по искусству, походив по музеям Павловска и Царского села, я легко мог отличить стул Жакоба, секретер Буля, стол времён императора Павла I. Среди ужасающих натюрмортов советских художников, закрывающих облезлые стены магазинов, я всё чаще замечал потемневшие цвета прошлых веков. Цены этих экспонатов могли отпугнуть советского инженера, но предприимчивый человек, ценивший неповторимость искусства, предвидел их бурный рост в недалёком будущем. Таким прозорливым я оказался в Ленинграде не один. Жуки-коллекционеры ежедневно слонялись по комиссионным магазинам и вылавливали на скопленные рублики шедевры прошлого.
Мой приятель Стасик Домбровский так пристрастился к этому увлечению, что устроил дома мастерскую и начал осваивать секреты реставрационного ремесла. Такой нездоровый интерес объяснялся запросами на антикварные вещи его земляков из солнечной Грузии. Слегка подновив политурой столик, можно было увеличить цену на него в разы. Картины в комиссионных магазинах попадались и европейской школы, но то, что можно было купить Клевера и Сомова-это точно. Кончаловский и Дейнека пылились месяцами.
Однажды мой приятель из Театрального института Кирилл Шевлягин попросил помочь ему отвезти в комиссионку к моему знакомому продавцу огромное полотно Айвазовского, которое поставили на продажу за три тысячи рублей. Кира купил себе подержанные Жигули, сделался счастливым и тут же забыл про Айвазовского. Память о великом художнике сохраняло ещё несколько месяцев пятно на стене с выцвевшими обоями, где висела картина. Но потом Кирилл на оставшиеся деньги сделал ремонт, поклеил новые обои и от Айвазовского не осталось и следа.
Заработать на антикварной мебели было проблематично. Мебели было много, но реставрировать её было негде и некому. Я придумал один проект с подружкой на киностудии Ленфильм, который приносил нам кое-какие барыши. Но вот картины - дело другое. Мастеров реставраторов совки наштамповали много, а платили им копейки. Поэтому найти реставратора было не сложно. Да и помещений для картины больших не требовалось. Академия художеств на Васильевском с детства была для меня родным домом. Длинные загадочные коридоры, дубовые шкафы библиотеки, ну и, конечно, мастерские художников с натурщицами. Так что на картинах можно было немного заработать. Питера Брейгеля в Эрмитаж принесла обнищавшая гражданочка только в 1946 году. А в 1986 я пополнил их коллекцию голландским шкафом 17 века. Но платили в Эрмитаже копейки. За шкаф я получил три тысячи рублей.
Был ещё один вид антиквариата, который имел грандиозный спрос. Это ювелирка. Но тут на страже стояли сталинские соколы из КГБ. Драгметаллы могли обеспечить проживание на зоне в течении большого числа лет. Это обстоятельство отбивало у меня любовь к изящным безделушкам напрочь. А вот дружок мой, Стасик, потянулся за блесной. И чуть не проглотил тройник. Стас купил кооператив на проспекте Гагарина дом 28 корпус 2 и женился на дочери заместителя начальника КГБ генерала Новикова - Милочке. С этого дня он обнаглел, перестал всего бояться и занялся антикварным подпольным бизнесом. Спрос обеспечивали иммигрировавшие евреи, а предложение - врождённая жажда наживы. Быстро он оставил любительство и снюхался с аферистами типа Миши Поташинского по кличке « Шнапс», Миши Белостоцкого, которого осудили за вывоз антиквариата за границу при иммиграции его в Израиль.
Из Эрмитажа тырить товар помогал Стасу Домбровскому Леонид Ильич Тарасюк, хранитель эрмитажной коллекции оружия и всяких серебряных побрякушек, в числе коих оказался и серебряный кофейный сервиз Николая Второго, на котором Стас засыпался и бросился в бега. Рабинович ,которого судили по 88 статье стал сдавать всех...Сдал и Стаса Добровского. Я вывез на такси Стаса за город, до станции Мга, посадил на поезд и ждал его два года. Но к тому времени с Милочкой он решил развестись, доведя её до истерии своими выходками и спарился с Тамарой. Тамара его прикрывала два года, пока он бегал по стране и отсиживался в Поти, Сухуми, Тбилиси и Москве. Она же, Тамара, вышла на Милу и та подсказала ей выход на того следователя КГБ, который вёл дело Миши Белостоцкого. По этому-то делу краем и проходил Стас, который по показаниям Белостоцкого купил у него этот музейный сервиз. За небольшую мзду, в размере пол литра французского коньяка, Стаса от дела отмазали и он благополучно возвернулся в Ленинград. Но Витя Петрик и многие другие не смогли увернутся от чекистской петли.
На даче у соседа моего, дяди Лёши, домишко был скромный. По-просту сказать – времянка. Когда в 1944 прорвали блокаду и погнали немца к себе домой, Лёша, выйдя из госпиталя и комиссовавшись, остался жить на Невском пятачке в деревне Арбузово. Не мог он покинуть эти места. Да и красиво здесь было без немцев, умопомрачительно. С высокого берега Невы открывался сказочный вид на лесистый берег Невской дубровки и изгиб широкой полноводной реки. На Арбузовском берегу на много километров простирался густой лес. Грибов, ягод, дичи полно. А Лёшке только это и нужно было. С детства он был страстным рыбаком и охотником. В своей деревне на Псковщине, откуда он пошёл на войну, только охотой, да рыбалкой душу и отводил. Работа в колхозе была тяжёлая и изнурительная. То на тракторе, то на косилке, а то и с косой в руках. А вот на реке и в лесу Лёшка отдыхал.
Воевал Лёшка в разведке и от этого стал подозрительным патриотом. После войны подозрительность и патриотизм переродились в куркулизм и ревность. Пока Лёшка лежал в госпитале присмотрел себе жёнку. Из медсестёр. Жопастенькую и обходительную. Лёшкину семью на Псковщине фашисты сожгли вместе с родной деревней и возвращаться туда он не хотел. Руки и ноги у Лёшки остались целые и Лидка пошла за него не раздумывая. Где ещё такого красавца кривоногого отыщешь? Война-то мужиков в России сильно проредила. Да и по возрасту он ей подходил. В сельсовете молодым дали участок в Павлово, прямо на берегу речушки. Сказали временно, пока Арбузовские земли будут разминировать. Лёха сколотил времянку прямо на краю обрывистого берега Мги. Удочку можно было забрасывать прямо с крылечка. Но Лёшка удочкой рыбу не ловил. Не серьёзно это. Он, по советским понятиям, браконьерил. Ловил рыбу мерёжами. А когда его накрывали инспектора рыбоохраны, он им голосом радиодиктора Левитана, напоминал где он провёл военные годы. И те затихали. На охоту со своими гончими, а их у него по правилам была пара, Лёха ходил прямо в охотничий заказник. Подстрелит бобра, когда шапку сносит, освежует, высушит на распялке, выдубит и отдаст своей Лидке в работу. Потом в новой бобровой шапке, оттеняющей старую военную фуфайку цвета хаки, пару раз сходит в магазин, похиппует и успокоится до следующей оказии. Своей Лидке он справил воротник из рыжей лисицы и на фоне облезлых мутоновых слюнявчиков она смотрелась королевной.
Всю жизнь Лёшка строил дом. С умом строил, не торопясь. А жизнь жил и детей растил во времянке. Этот новенький дом, подведённый под крышу, я у Лёшки и купил, когда он, так его и не достроив, собрался умирать. Шёл ему восьмидесятый годок и переезжать из своего теремка в новые хоромы ни Лёшка, ни Лидка не торопились. Дочка их Любка, гордая и своенравная тётка, построила свою времянку на этом же участке и от родителей ничего брать не хотела. От кирпичного завода, где она трудилась со своим мужем, им дали новый участок и они тоже строили большой кирпичный дом. Оставлять своей жене дом Лёшка резону не видел и решил дом продать, чтобы наследство оставить деньгами.
Когда мои профурсетки возвращались в субботу из бани, до захода солнца стонали от зависти на Лидкино тело, гладкую кожу и упругие ягодицы в её-то семьдесят лет. Прикладывали к своим рыхлым жопам примочки, которые Лидка им посоветовала посмеявшись, и делали по утрам упражнения, чтобы было чем соблазнять ухажёров. Мужья их интересовали мало, как вяленые караси. А Лидка им не переставала жаловаться на своего ревнивого, любвеобильного старика. Сначала гонит в магазин за чекушкой, а потом бьёт за измену, которую якобы совершила в кустах у магазина.
В горнице над зеркалом у Лёшки болтался на гвозде обрезок холста с голой тёткой. Судя по всему, художник изобразил танцующую Саломею с воздетой над головой саблей и обнаженным бюстом. Но холст был в таком ужасающем состоянии, что рассмотреть что-либо предметно возможным не представлялось. Лёшка рассказал мне, что картину эту у соседки вырезал ножом из рамы его знакомый водопроводчик, пока та искала трёху, чтобы с ним расплатиться. Приглянулись ему обнажённые женские груди. С дядей Лёшей он расплатился этой картиной за накопленный многолетний долг. Теперь ему тоже было чем позабавить себя после бани. Но вот жена дяди Лёши, перехватив жадный взгляд своего семидесятилетнего самца, взъелась не на шутку. Она выкидывала обрезок холста со своей соперницей, прятала его на чердаке, уносила в дом к дочери, но холст неизменно возвращался на своё место и дядя Лёша подолгу не сводил с него своих близоруких глаз. Когда схватка вымотала всех участников до изнеможения, холст был выставлен на торги. Покупателем был я, ближайший сосед, прослывший в деревне Павлово на Неве заядлым старьёвщиком. Я по случаю скупал у населения медные и серебряные самовары, мебель в стиле «ампир», старинные иконы и русский фарфор, реквизированный ими в 1917 у эксплуататоров и чудом переживший нашествие немецкой саранчи.
Ставки назначал хозяин. Сошлись на ста рублях. Совершив сделку, дядя Лёша вернулся домой и умер. Врачи поставили причину смерти – инсульт. Не успев закопать отца в могилу, ко мне прибежала его дочка Лида и потребовала вернуть холст. Я не возражал, но потребовал вернуть деньги. На отказ вернуть деньги, которых она не видела, я ответил отказом вернуть холст, понимая, что за двадцать шагов до дома пропить все сто рублей дядя Лёша не мог. Пол литра водки "Московская" ценилась в те времена в 2 рубля 87 копеек.
Присяжные заседатели из числа моих ближайших родственников единогласно признали меня виновным и проголосовали за возвращение холста и восстановление дружеских отношений с соседями. Но осознав, что сто рублей, отложенные женой на новое пальто, пропали в соседском мутном омуте, приговор был отменён. "Саломея", пройдя полный курс реставрации, с неустановленной родословной, поселилась на стене гостиной моей квартиры на проспекте Максима Горького /ныне Кронверкский проспект/ дом 61/ 28 квартира 32. Теперь своих зорких вожделенных глаз с неё не сводил я. Ревностью по ту пору меня уже давно не мучило. И как оказалось -зря.
В начале девяностых ко мне в гости приехал друг Андрона Кончаловского, художник из Ла Скала Эцио Фриджерио. Прогуливаясь по Питеру, мы зашли в комиссионку на Садовой улице, что за "Метрополем" посмотреть на товар. Потом перешли в антикварный магазин на Невском проспекте к моему приятелю Илье Траберу. Пока я перетирал с ним новости, Эцио, разглядывая акварели, подозвал меня и с потаённой улыбкой кивнул на витрину. Я остолбенел. В витрине красовался эскиз моей "Саломеи" с подписью и датой. От восторга и радости я не мог достать деньги из портмоне, сбивчиво объясняя Траберу, что беру эту вещь.
Работа была подписной, принадлежала немецкому художнику по фамилии Дигинер и датировалась 1935 годом. Теперь стену моей гостиной украшала пара танцовщиц, замахнувшихся саблями, готовыми снести голову кому угодно. Подросшая семнадцатилетняя доченька в сговоре со своей матерью пустилась в ритуальные танцы на балах «малышевских» и «грузинских» бандитов и начали собирать свою коллекцию живописи. Мои порицания и протесты вызывали у них только раздражение. А скоро от ментов я узнал, что выселен из своего дома своей дочерью и женой, а заодно и разлучён навеки с прекрасными, но одиозными танцовщицами на холсте и картоне по имени Саломея. Такая вот мистика.
Эпилог.
Доживая свою долгую жизнь со старческой тоской о безвозвратно ушедшей жизни я стал разыскивать друзией и товарищей, которые могли вспомнить наши солнечные денёчки. И вот однажды мне повезло и позвонив своему соратнику спортивной юности по сборной СССР по дзюдо 1966 года Андрею Цюпоченко я был неслыханно обрадован тем, что пропавший наш общий товарищ Саша Меркулов тоже пришёл в их компанию. Саша нехотя буркнул в телефон приветсвие начал извиняться и признаваться , что тогда страшно завидовал мне , а когда я оставил его у себя в гостях совокупился с моей женой и ещё долго приезжал в Питер и останавливался в гостинице, чтобы иметь с ней жаркую порочную связь....На мой вопрос, почему же он на ней не женился, Саша бесхитростно объяснил мне что жилплощади у него не было, а моя жена ждала момента , когда завладеет моей квартирой.
Дальше - больше. Я стал вспоминать, что в ресторанах мою жену настойчиво приглашали на танцы вовсе не случайные пройдохи из числа понаехавших "зверьков". Она предупреждала своих поклонников и они приезжали в тот же ресторан и скромно ужинали, дожидаясь возжделенного медленного танца, разумеется испросив у меня разрешения " можно пригласить вашу даму на танец"...Тогда так было принято.
Признаки склероза не позволяли мне припомнить всех случаев, когда я отправлялся в командировку или на спецзадание начальников типа Никиты Михалкова , на розыск нужной натуры эпизода проезда телеги с Марчелло Мастрояни и моей маленькой дочуркой в фильме "Очи чёрные" , а поутру они переглядывались на завтраке довольно странными взглядами и нежно целовались при встрече.
Но я вдруг стал замечать у сына черты Марка Крейчмана, моего лучшего, как я тогда считал друга, с которым мы провели несколько отпусков в Сочи и Юрмале. Совершенно случайно встречаю товарища Сашу Быценко, а он ,узнав что я развёлся, начал меня подбадривать и рассказывать про роман моей бывшей жены с их общим начальником по работе в Учебном комбинате ОК КПСС....
Позвонил как то мне друг юности Слава Скопин /Шаповалов/ и посоветовал посмотреть, восхитивший его фильм Валерия Тодоровского "Любовник", заметив, что в жизни так не бывает, но смотреть очень интересно...Там главный герой,которого играет Олег Янковский, прожив всю жизнь со своей любимой женой узнал после её смерти на похоронах, что всю жизнь у неё был ЛЮБОВНИК ....
Ну почему ,Слава, ты думаешь, что в жизни так не бывает? Бывает, бывает...Ещё как бывает.