Вова кушал медленно, глаза у него уже слипались. Так же медленно он сполз с лавочки, снял штанишки, рубашку и полез на сундук, покрытый соломенным матрасом. Натянув на себя до глаз лоскутное одеяло, он почти мгновенно уснул.
Каждое утро дарило Вове приключения. Деревенская жизнь затягивала его в свои объятия. К осени увеличились хлопоты в огороде. Ноги Вовы перестали ощущать грубый осот, и даже стерня сжатой пшеницы не пугала его загрубевшие подошвы ног. Он охотно откликался на имя "Вовша", научился грести одним веслом на громоздкой лодке, больше похожей на шаланду или маленький катер.
Не испугался Вова сплавать на лодке несколько раз на остров, обнаружив на нём и орехи, и дикий чеснок, и кислянку. Орешник рос на берегу, но до него идти было дальше, чем до острова. Петьша, Сеньша и Витьша стали ходить в школу в село.
Скоро пошли дожди.
Вова сидел в избе, старуха лежала на печке. Зима пришла неожиданно, наступили тоскливые дни и вечера. Ночи были смешаны с волчьим воем, бессонницей старухи и жутким страхом Вовы. Волки царапали в лунную ночь по стеклу. К счастью, четыре кусочка стекла в маленьком оконце были слишком малы размером, чтобы волки смогли просунуть морду, если бы даже разбили стекло.
Мурка в такие минуты жалась к Вове, забыв о своей агрессивности. Хвост её торчал трубой, шерсть так поднималась, что Вова мог гладить её и против шерсти, не ощущая этого.
Даже днём старуха шла во двор с топором, которым она владела не хуже мужика. Ей приходилось ходить в хлев, в котором её ждали корова, коза, овцы и курицы. Вся эта орава ухитрялась сожительствовать, не в силах избавиться от соседства, разделяясь только жердушками.
Старуха убирала навоз за всеми враз, в заснеженном дворе чистила площадку, на которую выводила корову, давала ей сена прямо на возвышенный сугроб, ставила подогретое пойло.
Вова выходил под навес и оттуда смотрел на труды коровы и бабушки. У Вовы не было ни валенок, ни зимнего пальто и шапки. Вова ждал весну, как никогда. Он ничем не мог помочь бабушке. Он только рубил высушенную осоку в корыте железной сечкой, постоянно подкладывая новые пучки.
Эта работа его сильно утомляла своей монотонностью, но старуха приучала его к крестьянскому труду, уверенная в том, что это ему пригодится непременно в жизни.
По вечерам, когда снег и лунный свет обрисовывали силуэты свирепых волков, Вова, дрожа всем телом, закрывался с головой одеялом, лёжа на сундуке. Старуха, которой на печке было тепло и не видно омерзительные волчьи оскалы, разговаривала, чтобы внуку было не так страшно.
-Катька что-то не едет. Обещала к зиме парнишке валенки да пальтишко привезти. Уж не случилось ли чего? Слыхано ли, парнишка на волю дале срамной ямы никуды выйти не может.
Моя-то шубейка ему велика, и в валенках моих он утоп. Вестимо, шесть годов. Письмецо, что ли написать попросить кого, напомнить Катьке-то про робёнка. Да куды там! До деревни, коли, доберусь, волки дорогу и вперёд и назад отрежут. Молода бы была, а так силов не хватит. Может, доживём до весны-то, а там что бог даст.
Вой волков в ту ночь был особенно продолжительный и настойчивый.
-Бабушка! Я боюсь! - громко стал шептать Вова.
-Не бойсь, внучек. Дверь на запоре. Окошко махонько, волк и стекло не разобьёт, не умеет он это сделать. Не конь, лягаться не приучен. Курей ему не достать, в коровник не пробраться. Он и воет-то от бессилия своего. Знамо дело, всю зимоньку голодным быть нелегко.
-А они не помрут? - поинтересовался Вова.
-Волки с голоду не помирают. Они, как кто из них ослабнет, тут его и разорвут на кусочки. Черепка даже не оставят, и кровь всю слижут.
Вове стало совсем страшно.
-Бабушка, а ты откуда это знаешь? Ты видела?
-Следы об этом рассказывают. Да вот и от Шарика-то цепь только и осталась. Он бы отбился, кабы не цепь. Сам с волка был. А вот от коровы хребтина остаётся. По ней иногда хозяйки и находили коровушек своих, - вздыхает старуха.
-А от человека? - шепчет Вова.
-Да бог с тобой, внучек! Грех об этом-то баять, - бормочет старуха.
Помолчав немного, она меняет тему разговора: - А весной-то уже веет. Полегчало мне маленько.
Весна и правда, набирала силу. Снег таял. Сосульки рождались и умирали. Солнце днём играло на маленьком столе, осторожно пробираясь на дальний конец половицы. Дни стали удлинняться.
Мать Вовы приехала только в мае. Она шла в чернозёмной жиже в кирзовых сапогах, с котомкой за плечами, здороваясь с подружками детства, которых жизнь не отпустила в далёкое плаванье по городам России. На ходу она объясняла что-то и отвечала на всевозможные вопросы уже оставшимся позади бабам.
-Здорова будь, Катя!
-Здравствуй, Нюра! Здравствуй, Фрося! Вот спешу к маме! Как-то сынок там?
-И то поспешай, Катя! Дарья-то за всю зимоньку из фатеры не вылезала! - кричат подружки детства.
-Как здоровье-то её? Как сынок-то мой? - уже издали спрашивает мать Вовы, не надеясь услышать ясный ответ. И действительно, бабы вразнобой отвечают ей в спину:
-Да что ты, Катя! Когда нам об этом узнавать-то? Хозяйство вон у нас какое! Бригадир в пять утра у ворот, семья весь день зубами клацает. Скотина выменем вечером стреляет, а к ночи черёд мужика приходит командовать!
Бабы хохочут, но ни их последние слова, ни смех до мамы Вовы уже не доходят. Она уже в том пространстве, которое называют отшибом. Здесь трава, выбившаяся из жирной земли, делает её путешествие приятным. Ноги легко отделяются от травяного покрова, скорость её движения увеличивается сама собой, Катя почти бежит.
Вова, привыкший уже беречь полуботинки, и потому босой, помчался навстречу, крича на ходу:
-Мама! Мама! Я так ждал тебя!
Мать и сын повстречались у вспаханного поля.
продолжение - http://www.proza.ru/2012/03/19/887
Ижевск, 1983 год