Поздней осенью отмечали поминки – годовщину со смерти Любкиной бабушки, которая умерла, не дожив до ста лет два года. Большой стол накрыли во дворе дядьки. Собрались соседи и родственники. Людей было много, потому что в село вернулись почти все, кто когда-то уезжал попробовать городские хлеба. Гости почти все разошлись, когда родной брат отца снова усадил Любкиного мужа за стол. «А мы с тобой, Степка, еще по единой», – загадочно произнес он и улыбнулся, достав из-за пазухи поллитра сорокаградусной. Чтобы никто не видел, «раздавили» они ее одним махом. Но тут появилась тетка, жена дядьки Бориса, и, подмигнув Любке, поставила на стол еще пару бутылочек. Любка не была любителем этого зелья, несколько раз пыталась поднять Степана из-за стола. Но куда там! Словом, Степан ее точно соответствовал поговорке: «Нажрался, как дурак на поминках». Оставаться на ночлег Степка не захотел, и три квартала Любка буквально тащила его на себе, встречая сочувствующие взгляды женщин и понимающие ухмылки мужчин.
Дома он ни с того, ни с чего обозвал ее «подзаборной шлюхой» и с кулаками набросился на дочь, заступившуюся за мать. Любка встала между ними… Огромный синяк, припечатанный мужем, медленно растекался под глазом. Из носа брызнула кровь. Младшая дочь в ужасе вызвала милицию.
Степана, оказавшего незначительное сопротивление и почти отрезвевшего при виде Любкиной крови, забрали два молодых милиционера, которым, в общем, было наплевать на женские слезы, но «поганых ментов и продажных сук» терпеть они не пожелали.
Любкин синяк превзошел все ожидания: глаз заплыл, щека опухла, зуб расшатался, а черно-синее пятно даже видавших виды медиков приводило в ярость. На больничном Любку продержали долго.
Дверь Степке не открывали. Вещи дочки отвезли к его родителям. И напрасно Степан уговаривал их простить «папку». Несколько раз он звонил Любаше на работу, но та только плакала в ответ, жалея сгубленную жизнь.
Гордиться синяком, как японские женщины, она не собиралась, прощать худющего злого на весь мир Степана не хотела… Да к тому же соседка видела его у своей двоюродной сестры в станичной постели… И не раз…
Земля у Любки плыла из-под ног… Время тянулось мучительно долго. Только зеленый будильник весело отстукивал минуты. Ночами Любка не спала, обманывая себя, что не ждет больше шагов Степки…. Слезы сами капали из глаз…
Незаметно прошли зимние месяцы. Наступил все еще холодный март.
Любка никуда не торопилась в то утро. Резкий звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Дочерей не было. Уехали гостить к тете. «Кто бы это мог быть?» – быстро пронеслось в голове. Запахивая на себе атласный, сшитый ею самой халат, посмотрела в глазок: перед дверью стоял высокий, красивый новый сосед Виталий Павлович. Только позавчера Любка была у него в поликлинике на приеме. «Я из-за вас квартиру рядом купил», – сказал он тогда. Шутил, наверно.
Поправив прическу, Любка открыла:
— Извините, я в халате. Только что встала…
— Ничего-ничего, – успокоил смущающийся ее прямого взгляда сосед, – в городской театр, куда я приглашаю Вас сегодня вечером на «Сильву», Вы, Любовь Ивановна, вполне успеете переодеться. А вот на чай и этот прекрасный наряд подойдет. С праздником Вас, дорогая Люба!
Он протянул ей великолепный букет роз и торт.
Любка растерялась:
— С каким праздником?
— С женским, Любовь Ивановна. С Вашим, значит. Пора просыпаться, соседушка! Уже 8 марта. А у Вас память девичья, короткая. Потому я до сих пор холостяк…
Чаепитие протянулось до обеда. Последующие три часа они ехали в иномарке соседа в краевой центр, в театр, смотреть «Сильву», которую Любка никогда за свою сорокалетнюю жизнь не видела. Она наконец-то вспомнила Павла, которого еще девчонкой пригласила как-то раз на белое танго на школьном вечере. Любка смело шагнула в свою новую страницу судьбы…