Мои ученики представлялись мне взрослыми, хотя я был старше их на целых десять лет. В пасмурных девических лицах и усталых глазах парней я читал одинаковую скорбь и бессилие, пробужденное бесконечной борьбой. Иные молчали, иные отвечали на мои вопросы, но все они, как тургеневские розы, были кем-то когда-то за что-то сожжены. Я не умел врачевать души, и оставлял их без всякой помощи, наедине со своими горестями - чуть только, подобно обезумевшему петуху, гремел над моей головой звонок.
В один из таких дней ученик - Роман или Пётр, теперь уже трудно вспомнить - принес мне театральный билет, и пригласил в местное ДК на самодеятельную инсценировку чеховской "Моей жизни". Глянув на многозначительную бородку ученика, его померкшие глаза и изогнутый, точно переломленный, позвоночник я ответил, что с большим удовольствием приду.
Разумеется, я лгал. Я вообще постоянно лгал и пытался закрыть их глаза на неизбежность всего земного, на скоротечность нашей глупой и бессмысленной жизни, на иллюзии чувств и эмоций, которые непрошеными гостями вторгаются к нам и, превращаясь в холодных и расчетливых грабителей, вынимают души доверившихся им людей...
Я ехал в своей, избитой ветрами и временем машине, навстречу мне летел чёрный снег и желтеющая грязь. Вместо дороги передо мной открывался какой-то хаос, в котором одинаково кишели люди и машины, года и времена, чувства и светофоры, мир и пародия на него. Всякий раз останавливая бег машины перед очередной стоп-линией, я чувствовал, как грусть и усталость охватывают меня.
Оказавшись в зале после долгого и бессмысленного пути, я раскрыл книгу - "Антихристианина" Ницше, но протоколы германского мудреца меня не трогали, и буквы равнодушно скользили по страницам, пестря своими формами и пряча за ними свою суть, свое содержание от моих напряженных глаз.
Померк свет и представление началось. Это было заурядное, лишенное искры божией представление, в котором в большей степени проявились взгляды режиссёра, нежели собственный чеховский взгляд. На протяжении всего действия Мисаил Полозов, разряженный в алую рубаху и черные портки, неестественно улыбался, мило кланялся и пил неизменный, чеховский чай.
В ряду артистов моего ученика не было. Это неприятно поразило меня, и вызвало ещё большее раздражение. Наконец, в одной из последних сцен, где Мисаил получал письмо от своей возлюбленной, сзади него с доской и красками проходили два маляра. Они проходили молча и хмурясь, но я видел, как были счастливы они столь обыденным и столь прекрасным человеческим счастьем. Они были горды и рады, что оказались на сцене, что взгляды прикованы к ним, и что в данный момент, именно сейчас, они делают сложную и важную работу по спасению всей вселенной.
Одним из этих штукатуров-маляров оказался пригласивший меня ученик.
Наконец, софиты погасли, зажегся свет, и артисты, еще живущие в далеком, уездном времени сцены, вышли на поклон. Вышел и ученик.
И в тот момент, когда он с широкой и нескрываемой улыбкой, вышел кланяться, я вдруг понял, что он - ребёнок. Что ему пятнадцатилетнему - не больше десяти лет, что он наивно и доверчиво смотрит на мир. Он думает, что именно он в центре внимания всей вселенной, он ждет любви и ласки - но не грубой, изощренной ласки, знакомой заветренным щекам и почерневшим лицам, а бесконечно заботливой, родительской ласки.
Не знаю, почему я залюбовался тогда этими детскими глазами, этой непосредственной и счастливой улыбкой. Возможно, я подумал, что никогда мне не доводилось видеть его таким на своем уроке. А, возможно, увидел себя - далёкого, давно прошедшего себя, открытого для всего мира и безмятежно вдыхающего пьянящий, весенний воздух.
И много позже, стоя в холле и глядя в зеркало, я долго смотрел на свое морщинистое, горькое лицо и неутешно спрашивал: А куда подевался мой собственный ребёнок? Что сталось с моей жизнью? Сожженная, легла она у моих ног, а вместе с ней каким-то удушливым смрадным дымком, разносились по полупустому зданию утраченные надежды, разлюбленные идеи, оборванные шаги.
Я кусал свои губы и клялся, клялся, клялся, прийти в классы и разбудить всех этих спящих детей. Будьте живые, а не мёртвые души, сказал во мне властный, металлический голос, и померкли, и спрятались страницы германского мудреца Ницше.
Оставив машину на парковке ДК, я решил идти в город пешком. Со всех сторон сыпал, слепил и надоедал бесконечный, бесцветный снег. Я шел километр, шел второй, полз из чистого упрямства третий... Случайный автомобиль обдал меня комьями грязи.
Я уже не кусал своих губ, и чувствовал простое животное озлобление. Для чего, в самом деле, я так переживаю?! Ведь не изменится мир, и я никогда не изменюсь.
Я также приду в класс и увидя эти сожженые души, погружусь в никому ненужные монологи о земле и боге.
Всё будет так, и мое прозрение - этот слабый свет на почерневшую и растраченную судьбу -, уступит место тупой жизни обывателя.
Спи, мой милый ребенок. И если ты умер, да пребудет с тобой лучший мир.
Я развернулся и медленными шагами пошел обратно в сторону одинокой и неприютной автопарковки Дома культуры имени А.И. Герцена.