Человек вошел в палату, отстранил санитарку и поставил в угол массивный, источенный замысловатым узором посох, грузно опустился на узкую больничную кровать и закрыл лицо руками. Игравшие в домино не слишком больные больные перестали стучать костяшками. Ибо появление новичка внесло в нашу довольно большую комнату столь объяснимое чувство сострадания.
Нянечка помогла разобрать постель, и он молча улегся, с головой укрылся шершавым одеялом.И словно перестал сушествовать, лишь хриплым дыханием выдавал свое присутствие в палате. Доминошники сложили в коробку пятнистые прямоугольнички и тоже улеглись. Нянечка пожелала всем спокойной ночи и погасила свет.
Ночной укол мне делали в три часа. Я уже привык просыпаться к этому времени и, когда раскрыл глаза, увидел у окна фигуру вчерашнего новичка. С той стороны по окну стучали мелкие капли осеннего дождя, но незнакомец вряд ли замечал их. Столь отрешенным было его лицо, видимое в отсвете раскачивающегося на улице фонаря.
Вошла сонная сестра, словно пластилиновыми пальцами обломила ампулу и наполнила шприц. Я поморщился от колючей боли и принялся растирать враз закаменевшие мышцы руки. Сестра тихо сказала стоящему у окна:
— Илья Львович, вам нужно лежать. Хотите, я дам снотворное?
Тот отрицательно покрутил головой и сестра неслышно вышла. Илья Львович еще раз помассировал ладонями лицо и сел на край своей кровати.
— Больно? — спросил он.
Я ответил в том духе, что боль от укола нужно вообще считать приятной. Потому, что после нее следует исцеление.
— Боль... — тихо заговорил Илья Львович. — Хотел бы я получить такой укол, после которого наступило хотя бы не исцеление, но спокойствие. Впрочем, молодой человек, нет такой инъекции, которая вернула бы мне нормальную жизнь.
— Неужели вы больны безнадежно?
— Увы... Впрочем, это не телесный недуг. Мне уже восемьдесят семь и боюсь, что рок уготовил мне еще несколько лет мучений. — Собеседник взял из-за спинки кровати свой посох и, опершись на него, на несколько минут замолчал. «Отравленный» уколом, я уже начал дремать, когда сосед заговорил вновь. И теперь не могу понять, что толкнуло его в ту дождливую ноябрьскую ночь на исповедь перед незнакомым человеком. Рассказ его я слушал с обостренным вниманием, ибо, как и пути Господни, судьбы людские тоже подчас бывают трагическими и замысловатыми.
1
Умение мастерски владеть карандашом и кистью за Илюшей Махлисом преподаватели заметили еще в Воронежской классической гимназии. Особенно хорошо у юного художника выходило повторение знаменитых мастеров и, как ни странно, изготовление документов. К моменту выпуска из гимназии юноша-гуманитарий мог запросто скопировать, скажем, Николая Николаевича Ге или акцию страховой компании «Россия». На память о годах пребывания в гимназии он оставил в ее вестибюле прекрасно выполненную копню картины известного художника «Петр I допрашивает царевича Алексея». Талант по части воспроизведения ценных бумаг не остался незамеченным полицией, и до самого Октября Илья оставался под ее негласным надзором. Что, впрочем, не мешало ему через валютных спекулянтов сбывать самодельные купюры чуть ли не всех европейских стран.
— Писал ли он по-настоящему, как художник?
— Пробовал. — Илья Львович накапал себе несколько звонких в ночи капель кардиамина в стакан. — Но рисовал я не нужное новой власти. Тянуло меня то на библейские рюжеты, то на обнаженные женские натуры. Словом, с такими замашками в новые художественные мастерские меня не брали, а рисовать плакаты типа «Даешь!» я просто не мог.
В Воронежском ДОПРе, куда не раз попадал за бродяжничество, ему в конце концов сказали:
— Еще раз попадешься — поставим к стенке. Страна, понимаешь, живет созиданием, а он селедки вперемежку с винными бутылками рисует! Чтоб духу твоего в городе не было в двадцать четыре часа!
От Воронежа до Ростова — путь недалек. Это сегодня. В двадцать пятом году это расстояние Илья покрывал целый месяц. По возрасту водиться с беспризорниками было как-то зазорно, да и воровать он, сын бывшего адвоката, в силу воспитания не мог.
В Ростове с большим трудом устроился в кооперативную лавку, делать рекламу. Аршинными буквами расписывал преимущества керосина перед лампадным маслом и с ужасом сознавал, что теряет дар художника. А ведь он им был. Недаром, как узнал много позже, копию его «Петра» продали за границу за большие деньги.
В лавке не платили ни гроша. Лишь кормили, и то очень плохо. Вместе с напарником, вертлявым и бесталанным Степкой Бреусом писали аляповатые афиши и пили кипяток. Но однажды хозяин кооператива (или председатель, кто уж теп упомнит) дал Илье крупную купюру:
— Производство расширяем, на все деньги купи, что нужно для твоей писанины. Будем афиши делать и для других городов.
Илья положил деньги на стол и как-то само-собой набросал карандашом точную их копию. Раскрасить новоиспеченную купюру было делом техники.
— Степка, черт, лети в лавку и набери жратвы от пуза. Да не на все деньги, сдачу принеси до копейки!
Исполнительный Степка Бреус сделал все, как надо. Принес колбасы, мятных пряников, бутылку вина и восемь апельсинов. Сдачу Илья взял себе, а для выполнения наказа хозяина «отпечатал» новую купюру.
С того дня в их со Степкой маленькой каморке жизнь пошла веселее. Деньги Илья рисовал даже быстрее, чем рекламу. А уж если выходила какая погрешность в билете — мазал его клеем и со смаком прилеплял к фанерным стенам каморки. Скоро она стала похожей на оклеенную изнутри шкатулку.
И надо же было случиться, что в это же время в Ростовской области начала орудовать шайка фальшивомонетчиков. Чекисты с ног сбились, разыскивая мастеров кустарного монетного двора, была поднята и вся областная милиция. А Илья, даже не подозревая о существовании конкурентов, продолжал самостоятельно «обогащать» государственную казну деньгами своего изготовления.
Продавцы магазинов Ростова к тому времени получили указание тщательно проверять все крупные купюры и в случае сомнений в их подлинности немедленно сообщать в милицию. Вот так и погорел Степан Бреус, в очередной раз отправившийся в близлежащий продовольственный магазин. Что вызвало подозрение молоденькой девчонки за прилавком в безукоризненно выполненном червонце— неизвестно, но, уйдя в подсобку якобы за сдачей, она вызвала милицию. Купюру взяли на экспертизу — и обман вылез наружу. Когда же наряд милиции явился в каморку к Илье Махлису, то стены с наклеенными на них недорисованными денежными билетами стали красноречивыми свидетелями преступления.
В эти же дни в Элисте с поличным была взята искомая шайка фальшивомонетчиков. Не особенно утруждая себя доказательствами, следователи быстренько свели два дела в одно, и ясным декабрьским днем Илья Махлис, Степан Бреус и совершенно незнакомые им раньше «монетных дел мастера» оказались на одной скамье подсудимых.
Приговор был — высшая мера социальной защиты. Но Илья и Степан «отделались» десятью годами лишения свободы каждый: дотошный эксперт сумел доказать на суде, что деньги Ильи и тех преступников разного происхождения. А уж адвокат сумел убедить суд, что ущерб от «деятельности» группы Махлиса был несравнимо меньшим, чем соседей по скамье подсудимых;!
...И началась лагерная жизнь. Обижался Илья лишь на себя — поделом загремел. Но и в тюрьме, как оказалось, талантливым людям жить можно. Уже к концу срока, когда набил руку на рисовании вождей и пролетарских лозунгов, его жестоко избили в карцере карагандинского лагеря. Стоявший гут же подполковник-начальник повторял подручным:
— Только не покалечьте рук. Рук ему не покалечьте, говорю!
А потом отправили в лазарет. И начали откармливать и лечить. Когда поправился, вновь вызвали в карцер и опять избили, не тронув рук.
И глубокой ночью привели к подполковнику-начальнику
...Впрочем, пора спать, — сказал Илья Львович, заметив, как порозовело за окном. Новый день обещал быть погожим.
2
Спуск по больничному саду к реке довольно крут, и мы медленно двигались между деревьями, слушая под ногами хруст ломких опавших листьев.
— Смотрите — гриб! — Илья Львович раздвинул своим удивительным посохом траву, и я увидел сероватую головку на тонкой ножке в юбочке.
— Поганка...—Илья Львович замолк, а я все ие решался спросить, как же сложилась его дальнейшая судьба в лагере.
Я догадывался, что за плечами этого человека — сложная и путанная жизнь. Но могу ли я судить людей той далекой поры? Ломались характеры грешников и праведников, низвергались таланты и превозносились бездари. Людей, которые и сами-то сегодня зачастую не могут отделить зерна от плевел. Конечно, подделка денег — явное преступление при всех режимах. Но ведь не всегда человек идет на это в силу природной склонности к правонарушениям. И потом — меня смущал орден Красной Звезды, который я заметил вчера на пиджаке Махлиса. Правда, насколько известно, всем участникам боев, имеющим любой орден, к сорокалетию Победы вручали и следующий — Великой Отечественной. У Ильи Львовича его не было.
Прогулка но берегу реки не вернула нас к прежней теме, зато Илья Львович прочел мне целую лекцию о своем любимом художнике Ге.
А в три часа ночи я опять разминал онемевшую руку. И глуховатый голос Ильи Львовича вновь гас в углах затемненной палаты.
...Начальник лагеря, выпроводив конвойных, велел Илье идти за ним. По длинному коридору проследовали мимо ряда дверей с табличками, по крутым ступенькам спустились вниз, и здесь подполковник бесшумно раскрыл узкий высокий люк на шарнирах. Внутри маленькой, совершенно белой комнаты ослепительно горела лампочка в сетке под потолком.
Посередине, чуть наискосок, стоял продолговатый стол. Па нем лежала стопка книг и толстых черных папок.
_ — Илья Львович, — подполковник неожиданно обратился к заключенному по имени-отчеству. Махлис даже вздрогнул. — Здесь отныне будет ваше рабочее место. Уровень освещения можете регулировать сами, но я полагаю, свет вам не помешает. А делать вы будете... деньги. Да-да, не удивляйтесь, вы ведь непревзойденный специалист по этой части. Поверьте, занятие привычным делом срока вам не добавит, а вот мастерства — это точно! .
Подполковник хохотнул, крутнул регулятор на стенке у дв¬ри. Стало приемлемо светло. И теперь Илья рассмотрел стулья, раскладную кровать и еще одну дверь. Видимо, в туалет.
Был ли выбор у Ильи Львовича?
— Я ведь сберег ваши руки, — словно отвечая па этот вопрос, сказал офицер. — А куда вам при вашем ремесле с покалеченными пальцами?
Началась новая жизнь. Теперь Илья уже не просто рисовал ценные бумаги. Он изготовил филигранные клише, и из-под настольного пресса выходили такие деньги, которым мог бы позавидовать монетный двор.
...Илья Львович опять взялся за кардиамин. Пауза длилась минут пять.
— Боже, чем только не занимался я в своем бункере! — Он лег в постель, натянул одеяло до самого подбородка. — И о начале войны узнал лишь тогда, когда изготовил первый фальшивый формуляр на бронь от призыва на фронт.
Он щелкнул выключателем ночника и кончил:
— Засим спать, молодой человек. Ибо сон — не только це литель, но и вторая жизнь. Даст Бог — привидится хорошее.
3
Утром Махлису стало хуже. Поставили капельницу, но старик бодрился, отказывался от таблеток. Потом на белой кровати с вихляющимися колесиками его перевезли в четырнадцатую
палату.
- — Труба деду, — коротко сказал молодой сосед-язвенник, зная славу четырнадцатой, как последней перед моргом.
И ведь не навещает никто старика, — посокрушалась нянечка, собирая после Махлиса постель и беря на два растопыренных пальца его тапочки.
Неожиданно для себя я спросил:
— А можно мне поселиться с Ильей Львовичем? Жаль все таки одинокого человека...
...У Ильи Львовича глаза округлились:
— Вы-то как в эту мертвецкую?
— Ну уж и в мертвецкую, — попытался я успокоить старика
— Вот прокапают вам физраствор — и возвратимся в свою шестую.
- Вряд ли, — не согласился старик и вдруг озабоченно повел глазами по углам палаты. — Трость, трость-то где?
И успокоился, лишь когда я принес его палку и пристроил у изголовья.
Конечно,мне не терпелось услышать продолжение рассказ Махлиса. Чего там кривить душой, двигало мною не столько милосердие, сколько любознательность, когда я напросился в сиделки к старику. Но весь день, поглядывая на нудную капель из перевернутого пузырька, он говорил то о любимом Ге, то Солженицине, то о ветеранском магазине. И лишь ночью, когда я поморщился после очередного укола, Илья Львович без вся кого перехода продолжил..
4
Пассажирский самолет - ПС-35 был рассчитан на десять мест, но летели в нем семеро. Илья Львович, одетый в офицерску форму без знаков различия, за сутки полета успел хорошо рассмотреть соседей. Как и он, все они были в военной форме, сидевшей на каждом мешковато, но выбриты, вымыты и выглядели сытыми. В самолете был буфет, где время от времени каждый мог получить бутерброт, стопку водки ,чай и колбасу.
В Москве Илья ни разу не был, но узнал ее, глядя вниз в иллюминатор. Где-то чуть ли не по горизонту проплыли башни Кремля, и самолет с подскоком опустился за городом. В зарешеченной темно-голубой машине их долго везли по улицам, потом со двора ввели в громадное здание. Запетляли по коридорам. Ни один человек не встретился им во всей этой храмине.
И вот — большой кабинет. Голые стены без портретов, пол без ковров, окна без решеток.
Из-за длинного стола поднялся невысокий офицер с тоненькой ниточкой смоляных усов, оглядел вошедших.
— Старший майор госбезопасности Илларион Гоберия, — представился он. И предложил всем сесть. Вдоль стены тянулся ряд жестких стульев.
Майор вышел на середину комнаты с пачкой маленьких красных книжек в руках. С сильным акцентом начал:
— Идет беспощадная война. На счету каждый человек. Но в этот трудный час стране нужны не только стрелки, но и художники. Да-да! — повысил он голос, уловив едва заметное движение сидящих у стены. — Мы создаем подразделение нскусствоведов, которое должно будет оценивать степень художественных достоинств картин, икон и прочей церковной утвари на территориях, которые могут временно, я подчеркиваю — временно!— попасть в зону оккупации. Мы станем определять все, что нужно вывести в тыл. А в тюрьмах отсидите после победы. Конечно, если не искупите преданной и добросовестной службой своей вины. Пока же Родина дает вам такую возможность.
Офицер объявил, что каждому из прибывших присваивается звание младшего политрука НКВД, и вручил документы. Когда Илья Львович развернул поданную ему офицерскую книжку, то с удивлением обнаружил, что фамилия его искажена.
— Так нужно! — коротко бросил майор.
В соседней комнате получили пистолеты с патронами. Илья все еще не мог поверить, что из вчерашнего зека превратился в чекиста. Не могли скрыть изумления и его новые товарищи. — Вы только подумайте! — тщедушный мужчина протягивал новенькую командирскую книжку. — Я ведь Малинин, а тут черным по белому написано — Калинин...
— И я из Хорошилова превратился в Ворошилова, — добавил пожилой человек с обрубком мизинца на левой руке.
— Разговорчики! — Майор Гоберия выстроил их и скептически оглядел. Выправкой остался недоволен, но сказал:
— Черт с ней, с выправкой. Главное — чтобы головы ваши работали.
Он неожиданно раздвинул синенькие створки на стене, и оттуда глянуло лицо святого:
— Младший политрук Молотов. Кто автор этой иконы?
Молчание. Майор повысил голос и повторил вопрос. И вновь
молчание. Тогда он подошел к долговязому парню с огромным кадыком и ткнул пальцем в грудь:
— Я вас спрашиваю!
— Так ведь я не Молотов, а Колотов...
— Разговорчики! Я зачем раздал вам документы? Всем запомнить свои новые, фамилии... Младший политрук Молотов, чьей работы икону вы видите на стене?
Парень подтянулся и быстро ответил:
— Симон Ушаков. Но, судя по ряду признаков, я полагаю, что это подделка.
— Точно!— хохотнул майор. — Так держать, любезные мои искусствоведы. А теперь — на фронт! И пусть фюрер оближется, найдя на стенах монастырей лишь пятна от наших шедевров.
...Сколь ни захватывающим был рассказ Махлиса, я понимал что ему нужно отдохнуть, поспать хотя бы малость. Сестра убрала капельницу и сделала ему укол. Занималось новое утро.
— Боюсь, что если засну, то навсегда, — невесело улыбнулся Илья Львович и заметил. — А вам поспать не мешает. И не спорьте, я ведь в этой палате самый больной!
На утреннем обходе доктор тщательно ощупал старика и перемял все его мышцы. Сказал, что денька через два можно вернуться в шестую.
— Я же говорил! — пытался подбодрить я старика, но он лишь вяло махнул рукой:
— Я и так живу долго, как Моисей, но где была моя мудрость в те годы?.. Нет, еврейский бог отвернулся от грешника-атеиста.
И старик промолчал весь день. Он не притронулся к еде, не стал пить чай. Я попытался передать ему дольку апельсина из передачи моей жены, но и этого он не взял.
— Идите-ка к себе в шестую, — прошептала мне вечером нянечка, — старик отойдет с часу на час...
-Черта с два я помру, пока не исповедаюсь, — неожиданно крепким голосом сказал Илья Львович. Нянечка даже присела:
— Так вам нужно попа?
— Попаа, — передразнил Махлис. — Да я всю жизнь в этих волосатых не нуждался и помру уж как-нибудь без их помощи.
А в три часа ночи он продолжил свою исповедь.
6
— Мы шарили по монастырям и церквушкам от Пскова до Новгорода и дальше. И действительно, целые россыпи сокровищ были в этих северных храмах. Я видел работы знаменитых мастеров и неизвестных, но не менее гениальных художников. Держал в руках золотую церковную утварь, в которой само золото не составляло и сотой части ценности предмета. Встречал старых священников, в которых еще хранился дух Нестора и Сергия
...Боже! Насколько же я был глуп, снимая с иконостасов древние лики и мешками сбрасывая их в кузов полуторки. Уже тогда у меня возникало подозрение, что мы — не спасители шедевров, а грабители. И ведь не зря прикрывались громкими фамилиями!
Никогда не забыть мне нашего налёта на Ферапонтов монастырь. Стоял у северной арки и с замиранием сердца вчитывался в старинную вязь: «В лето 7010-е августа в 6 день на Преображение Господа нашего Иисуса Христа начата бысть подписываться сия церковь... А писцы Дионисие Иконник с своими чады». А я снимал с иконостаса древнюю доску с ликом Иоанна Крестителя. А сверху, из-под самого купола, на меня с упреком глядл Николай Чудотворец.
— Жаль, что и его снять нельзя, — сказал Гоберия (святой писан прямо на штукатурке). И вдруг офицер вскинул автомат. Только ошметки штукатурки посыпались сверху. На звук выстрелов из бокового придела вышел священник. Опираясь на посох, он сокрушенно покрутил головой и неожиданно звонко сказал:
— Немец сюда не дойдет, да вы хуже немца!
Илья Львович вдруг захрипел, лицо его начало темнеть, а я истошно принялся звать сестру. Перестук каблучков, шелест халата, звук лопающейся ампулы, и — тишина.
— Теперь он поспит — сказала сестра.
Я тоже погасил ночник.
Старика пришлось будить в полдень, потому что к нему пришли двое посетителей. Мне пухлолицый юнец и смуглая девица отрекомендовались племянниками Ильи Львовича. Но тот, подняв веки, явно не обрадовался визиту родственников. Как-то поспешно и судорожно нащупал он за спинкой кровати посох и встретил племянников коротким:
-Ну?
Рассыпаясь в любезностях, выпячивая горячие родственные чувства, девица совала старику большую пеструю сумку с провизией, а молодой келовек шепотом попросил меня выйти на пару минут в коридор. Я было поднялся, но тут Илья Львович неожиданно твердо, командирским голосом велел:
— Сидеть!
Я так и прирос к кровати. Стараясь не вникать в чужую беседу, перелистывал журнал «Юный натуралист». Но до слуха все равно доходили сказанные громким шепотом слова «аккредитив», «ордер», «инкунабула»...
Я все-таки решил выйти.
— Сидеть! — опять приказал Махлис. Меня слегка покоробило от его тона, но выходить я не стал. И когда, улыбаясь и раскланиваясь, племянники закрыли за собой дверь, Илья Львович извинительно сказал:
— Вы уж простите старика за резкость, но одного они бы меня доконали. В наследники метят, а я ведь все подписал исполкому.
Видимо, встряска, которую привнесли обездоленные Махлисом родственники, придала некоторую бодрость душе старика. Он сел в кровати и принялся звать нянечку, требуя свои тапочки. Пришел врач похвалил за бодрость, но все же велел лечь. Махлис не лег, остался сидеть, опершись подбородком на посох: -
- Это ведь единственная ценность у меня, — сказал он, взяв посох наперевес и разглядывая орнамент. И вновь повел рассказ, теперь уже не дожидаясь моего трехчасового укола.
8
...И тогда Гоберия направил еще дергающийся автомат на священника. Тот вздрогнул, и в наступившей тишине невероятно громко о каменные плиты пола ударился посох. Потом плавно, словно боясь расшибиться, рядом лег старик. Я оцепенел, глядя, как тоненькая струйка крови, вытекая из-под тела священника, уходит между плитами пола.
— А ты как думал?! — вдруг визгливо закричал майор. — Попы только и ждут фашистов, молятся за них, гады. И надо бить каждого, кто станет на нашем пути!..
И тогда из той же боковушки вышел еще один старец. Не говоря ни слова, он поднял посох и попытался уйти. Но майор велел ему стоять и приказал Илье:
— Ну-ка, возьми у него палку! Знаем мы эти штучки с тайниками в зонтиках.
— Это не палка, — глухим голосом молвил старец, у которого Илья почти вырвал трость, подчиняясь приказу.—Это посох, с которым Иван, Осипов сын Сусанин, завел в глухомань ляхов...
—Ха! — выдохнул Гоберия — Да такими палками только камины растоплять. Младший политрук, брось-ка его в машину, там разберемся, что тут за Иван с ляхами якшался.
Машину нагрузили доверху. Украшенный деревянной резьбой посох Илья взял в руки. В отличие от Гоберии он понял, что ценнее этого посоха пока ничего не держал в руках.
...А на подъезде к городу их остановил патруль. Отделившись от танковой колонны, ЗИС-5 с солдатами в кузове перекрыл дорогу, и высокий седой полковник госбезопасности как-то устало сказал замершему перед ним по стойке смирно Гоберии:
— Приехали, майор. Грабим полегоньку?
— Никак нет! Товарищ полковник, литерный отряд НКВД занят эвакуацией культурных ценностей в более безопасное место. В составе отряда — группа искусствоведов.
И начал перечислять фамилии своих подчиненных. По мере того, как звучало: Ворошилов, Жданов, Булганин... у полковника вытягивалось лицо. Потом, протянув руку Илье Львовичу, он потребовал у него документы.
— Мехлис... — медленно, пересохшими губами произнес он- и неожиданно отдал честь майору:
— Можете следовать дальше, товарищ Берия!
—Гоберия, — небрежно поправил его майор и раскрыл пачку «Казбека». Полковник аккуратно, двумя пальцами поднял из нее длинную папиросу и еще раз отдал честь. И ЗИС-5 двинулся вслед за проходящей колонной. А майор Гоберия, сняв фуражку, вытер вспотевший лоб и устало сказал:
— Пронесло. Всем по ордену Красной Звезды. Так держать, мое дорогое Политбюро.
И держали! Работа «по раритетам» скоро сделала Илью Львовича тонким знатоком древнерусского, в частности, и живописного искусства вообще. И вполне вероятно, что он так и закончил бы войну в литерном отряде НКВД, если бы под Сартавалой финн не снял его точной пулей с покатой крыши древней рубленой часовни. Майор Гоберия, отправляя его в госпиталь, бумаги выписал на настоящую фамилию. Впрочем, в орденской книжке он также значился, как Махлис.
9
Назойливые племянники не забывали дядюшку. Девица даже пыталась выселить меня из палаты, чтобы самой досматривать за стариком. Но его твердое «сидеть» словно пришивало меня к одеялу. И когда в очередной раз выпроводил наследииков, сказал мне:
— Про посох они ничего не знают. А ему место в музее..- Хотя не только ему. Я ведь почему в больницу попал? Впервые сердце прижало меня в мае восемьдесят пятого, когда все ветераны воины получили ордена Отечественной войны, а меня обошли. Я — в военкомат. А там только руками разводят: не было, дескать, во время войны никакого такого литерного отряда НКВД. Что ж, говорю, я грабежом, по-вашему занимался? Столько лет и пенсия, и почести, а теперь — не было?!
Ушел расстроенный, в глаза людям глядеть стыдно стало. Как же так, думаю? Орденская, офицерская книжка есть, удостверение участника есть, а воинской части не было? Начал сам писать запросы во все концы. Не было! Не было майора Гоберии, не было Молотова, Ворошилова, Калинина, не было меня, Мехлиса! \ ;
Но ведь мы же были!
А ответ на то, кем мы были на самом деле, я получил совсем недавно. Он и свел меня в постель... Ну-ка, брызните мне кардиаминчику.
Я откапал в стакан вонючую маслянистую жидкость, враз замутившуюся под струйкой воды, и Илья Львович, передохнув, продолжил:
— Уж и не помню название телепередачи, но в ней прошел сюжет с лондонского аукциона «Сотбис». И вот там в числе прочих, проданных за огромные деньги, я узнал ту самую икону Иоанна Крестителя, которую лично снимал в Ферапонтовом монастыре. Дальше шли кресты, оклады, книги. Все оттуда... Вот такой я, выходит, спаситель, герой в глазах школьников и негодяй в собственных. А ведь мог стать художником...
...Племянники прибыли с подкреплением. Невероятно грузный адвокат буквально выпроводил меня из палаты, и тут уж не подействовало махлисовское властное «сидеть». Племянники маялись в коридоре в кое-как напяленных белых халатах. Я не знаю, о чем шла речь в палате, но после ухода юриста старик уже не мог говорить. До полуночи я просидел на краешке его кровати, пытаясь хоть как-то растормошить разговорами, но он не слышал меня. И всю ночь за дверью шелестели мягкие шагй его родственников.
Умер Илья Львович перед рассветом. В момент, когда его рука безжизненно свисла с кровати, упал посох и стуком своим разбудил меня.
Забегали санитары, тело переложили на носилки, а племянница начала укладывать в сумку содержимое тумбочки покойного. Мне доктор сказал: «Марш, в шестую, до четырнадцатой вы ещё не доспели», и я начал скатывать постель.
Как-то бочком в палату шмыгнул племянник:
— Пардон! — будто имея дело с французом, сказал он и поднял трость.
И вдруг необъяснимая злость, почти ненависть, поднялись во мне, и едва сдерживаясь, чтобы не броситься на вошедшего, я почти прокричал:
— Ты хоть представляешь, что это за посох?
— Еще бы! — весело оскаблился племянник. — Эта вещичка вполне обеспечит мне безбедную жизнь за океаном. Гуд бай, малыш, — удостоив меня чести на этот раз быть, англичанином, наглец шмыгнул за дверь.
* * *
Вот и вся история о бесталанной жизни талантливого человека. Что здесь вымысел, что правда — не мне судить. Возможно и документы «фирмы», и громкие фамилии членов «литерного отряда» были чистейшей воды липой, а званиями и наивностью простодушных людей воспользовалась группа аферистов. Может быть, и посох Ивана Сусанина — лишь красивая легенда. Но все остальное — жизнь.
Но уж коль все рассказанное здесь «имело место быть», то у меня нет никакой уверенности, что завтра равнодушный «Сотбис» не столкнет посох Ивана Сусанина по сходной цене како- му-ннбудь ляху...
ноябрь 1988 г.