Река делила город на две части. Правый берег считался центром. Его называли просто Город. Левый берег называли Левым берегом. Или просто Левым. Здесь располагался металлургический завод и спальный район, куда люди возвращались вечером после работы. «Чтобы жить», - думали они. «Для рекреационных мероприятий», - неслышно уточнял разум более высокого уровня. Руководствуясь данной целью, Разум построил на Левом длинные одинаковые дома для спанья, кинотеатр «Союз», вторую поликлинику, два спуска к морю, церковь архистратига Михаила, магазин «Жемчужный», памятник 130-й мотострелковой Таганрогской дивизии (для свадебных поклонений) и много-много железных и кирпичных киосков. Всё это позволяло вести здесь абсолютно автономное существование, без оглядки на правый берег. Но время от времени, лёжа на диване перед иссякшим телевизором, стоя в трусах на дырявом балконе, откладывая в сторону книгу или выходя из бильярдной «Москва» ещё не слишком поздним вечером, житель Левого ощущал тонкое неодолимое желание перейти реку и оказаться в настоящем Городе. В такие моменты он бессознательно переживал экзистенциальную неподлинность своей левобережной жизни и пытался успокоить тоску поездкой, которая приобщала его к чему-то настоящему.
Город, несомненно, имел свой дух. Отнюдь не героический. Не аскетичный. Не высокий. Художникам и поэтам не давала сосредоточиться удушливая летняя жара. Мелкость прибрежных вод сводило на нет попытки стяжать здесь морскую славу, а посменная работа, способствовавшая более полной загрузке оборудования, отбирала силы, необходимые для подвижничества, оставляя лишь немного на пиво. И всё же, в отличие от меня, Город легко прощал себе неблагородство и никогда не ставил под сомнение своё право на существование. В угрюмые периоды, регулярно случавшиеся со мною по этому поводу с пятнадцати лет, я бывал раздражён его непробиваемой уверенностью. Низенькие, облущенные домишки старинных кварталов Города не давали для неё никаких оснований. Мне они напоминали дряблую плоть мещанина, изношенную не слишком утончённым чревоугодием и неразборчиво утоляемым сладострастием. Впрочем, длинная жирная сороконожка, каковой представала передо мной здешняя жизнь, не нуждалась в оправданиях. Она медленно ползла через засаленные подворотни и поедала маленьким трудолюбивым ртом сладкие кусочки времени, сдобренные тёплым липком медком, подтаявшим сливочным маслицем, изюмом, сахарком, сальцем, жирной селедочкой, жареным лучком…
При более высокой концентрации эндорфинов (назовём это состояние просто «безрадостным») поездка в Город доставляла мне тихое удовольствие. Столетние здания, располагавшиеся вдоль главного проспекта, могли бы транслировать тот же мещанский дух, но, к счастью, были всего лишь чучелами домов. Сороконожку вытравили отсюда ещё в незапамятные времена, а заменившая её картонно-папочная жизнь чиновников, работала на усиление таксидермической ауры. Мне это нравилось. Высушенные здания не вызывали тошноты и казались совсем не мрачными. Сам не способный к организации внутреннего праздника, я искренне ценил свойство их ухоженных, вычурных фасадов вселять в меня приподнятое настроение. Людей встречавшихся в этих декорациях, я наделял красотой, улыбчивостью и способностью приласкать меня безо всякой причины. Конечно, такого никогда не случалось. Но, выезжая в город, я старался надевать свежую, выглаженную мамой рубашку и брал собой новый, не потрёпанный ещё, целлофановый кулёк, в котором имел обыкновение носить мелкие личные вещи и куда складывал, добытые во время пребывания в центре трофеи: купленный в подвальном этаже ЦУМа CD с новым альбомом «Papa Roach» или книжку из серии «Путь к себе».