Гауптвахта

СОЛДАТСКИЕ БАЙКИ, РАССКАЗАННЫЕ ВО ВРЕМЯ "ВЕЛИКОГО СИДЕНИЯ"

Свой первый Новый год в армии я встретил на гауптвахте. Точнее – канун Нового года. Ровно за неделю до 31 декабря я умудрился получить семь суток ареста за нарушение Устава Внутренней Службы Вооруженных Сил. Да и вообще, прочитав записку об аресте, дежурный по части, капитан с многообещающей фамилией Незлобин, командир пятой роты из первого батальона, искренне удивился:
– А почему тебя командир полка на месте не расстрелял?
И хоть Незлобин вполне оправдывал свою фамилию – был незлой, шумный, слегка бесшабашный, от природы задирист и остр на язык, но мне-то как раз и не было смешно. Сидеть-то на гауптвахте мне! И, признаться, данная невеселая перспектива, что называется пугала меня. Гауптвахта – это та же тюрьма, только слегка условная и сроки там тоже «детские», но сидеть придется все-таки не по-детски – по-настоящему.
Дежурный перестал улыбаться и уже серьезно спросил меня:
 – За что?
Это любопытство Незлобина являлось из разряда священного ритуала и еще не раз будет в дальнейшем повторяться, потому, как лаконичная официальная формулировка причины наказания, изложенная в записке об аресте, не раскрывали в полной мере сути проступка, совершенного мной. Это сродни статье в Уголовном Кодексе или цифровому коду из реестра системных ошибок операционной системы персонального компьютера. Поэтому я в десятый или двадцатый раз за текущий морозный вечер культурно пояснил:
– За нарушение формы одежды при исполнении служебных обязанностей.
– Ты, блин, тут не умничай, а говори по-человечьи!
– Сбил шапку на затылок и засунул руки в карманы.
Незлобин некоторое время смотрел на меня, словно в его голове микропроцессор обрабатывал поступившую информацию, затем крикнул своему сержанту, дежурному по штабу, который находился у противоположной стены за моей спиной:
– Ты слышал, Жилин?!
– Так точно, тарьщкаптан! – браво вскочил из-за своей конторки худой и длинный Жилин.
– «Так то-очно!» – передразнил Незлобин – Видишь? Из-за шапки сажают на губу! А я вас разбаловал! Имей ввиду: заснешь на посту – посажу нахрен!
Я, конечно, слегка лукавил. Дело было так. Немногим более часа назад я, будучи дежурным по КПП, вышел покурить. Но не в курилку на внутренней территории, а на тротуар, примыкающий к внешней стороне здания КПП, то есть – за пределы воинской части, что категорически запрещалось. Территория выполнения служебных обязанностей ограничивалась аляповатым крыльцом зданьица контрольно-пропускного пункта. Выходить на внешнюю территорию нам было строго-настрого запрещено. Но все так делали и, может быть, ничего такого и не случилось, если бы я не придумал закурить. Да, заломил шапку на затылок, засунул руки в карманы и, блаженно затягиваясь «стрельнутой» у какого-то посетителя сигаретой с фильтром, жадно наблюдал за живой и веселой гражданской жизнью, словно полноводная река протекавшей в двух шагах от меня. Развод суточного наряда закончился, полковой оркестр сыграл «Зарю» и караул в купе с суточным нарядом по части под звуки «Прощание славянки» браво отмаршировал по местам несения службы. До нашей смены оставалось не более двадцати минут и мы с нетерпением ожидали появления нового наряда. Морозный сумрачный вечер быстро проглотил остатки короткого декабрьского дня и на улице быстро стемнело. Чувствовалось приближение Нового года, на улице горела праздничная иллюминация, сновали люди с елками, в окнах многоэтажки напротив виднелись вырезанные из белой бумаги снежинки и золотистая мишура. Я, можно сказать, оторвался от реальности, пытаясь представить, что сейчас происходит у меня дома, в родных краях в эти предновогодние дни. Вечер. В нашем переулке тускло горит фонарь. Мама, наверное, готовит на плитке борщ, гремя посудой и напевая какую-нибудь песню. Она всегда напевает, когда занята делом. Отец закончил убирать во дворе снег, принес ведро угля и старательно оббивает на пороге обувь от снега. Хрипловато лает наш пес по кличке Пират…
Вдруг кто-то бесцеремонно схватил меня за плечо, вырывая из сладкой иллюзии, которую я сам себе придумал. Вздрогнув, словно ото сна, я резко повернулся и обомлел с сигаретой в зубах. Предо мной стоял командир полка – богатырского сложения и гренадерского роста бравый полковник. Мои глаза как раз упирались в его верхний ряд золотистых пуговиц шинели, горевших в свете люминесцентных фонарей, словно небольшие круглые светлячки. Почему я в тот момент подумал именно про светлячков, я не знаю. Мы не любили и боялись командира полка. Он славился своим крутым нравом, за крепким и метким, словно рапира, матюком в карман не лез, всем щедро раздавал «на орехи» и мог запросто «по-отцовски» дать нерадивому оппоненту внушительную затрещину или наддать коленом под зад – хорошо, что не в морду. Но в данный момент я был согласен получить от командира даже в морду, да хоть без смены и второй наряд отстоять. Я уже понял, что сейчас произойдет. И, конечно же, не ошибся.
– Семь суток ареста! – словно не мне, а кому-то на улице, за моей спиной, равнодушно отчеканил командир полка.
– Есть, семь суток ареста! – приложив руку к головному убору, эхом отозвался я.
А он повернулся и, как ни в чем не бывало, вразвалочку пошел домой – на ту сторону улицы, к тем окнам, где снежинки и мишура виднелись в играющем свете иллюминации. Я был готов стрелять ему в спину. Я был готов грызть асфальт и выть от досады. Ну, надо же было так по-глупому вляпаться! Но делать нечего. Я голосом идущего на плаху доложил по телефону о случившемся командиру роты и стал покорно ждать своей участи, которая впрочем, была уже предрешена и оставалось только «сдирать подковы». Пришел новый наряд, я по-быстрому сдал дежурство новому дежурному – нескладному сержанту-зануде из пятой роты, в подразделении старшина переодел меня в «подменку», я сдал ему личные вещи, ремень и документы, снял с шинели хлястик, с шапки кокарду, из шлёвок на сапогах вынул шнуровку. В общем, я, облачившись в шинель без ремня, хлястика и в шапку без кокарды был похож на военного бомжа, потерявшего доверие партии и отправлявшегося в штрафбат охранять кукурузу. Еще более жалкий вид мне придавал сверток из вафельного полотенца подмышкой, в котором были завернуты: кусок солдатского мыла, зубная щетка и паста, бритвенный станок, помазок из конского волоса, алюминиевая пиалка для пены и такой же алюминиевый стаканчик с рифленым ободком – этот самодельный бритвенный набор подарил мне отец, когда я уходил в армию.
– Все выложил из карманов? – спросил старшина.
– Так точно.
– Смотри. Все, что у тебя найдут при обыске, кроме «мыльно-рыльных» принадлежностей – заберут в качестве боевых трофеев. Понял?
– Понял – вздохнул я.
– Ладно, не вздыхай так… – пробурчал старшина.
Он, может быть и покрепче что-нибудь выдал бы мне, например – «повозил бы мордой по батарее», но Петр Иванович и сам был ошарашен таким неслабым моим наказанием – семь суток ареста за пустячный, в общем-то, проступок. Иными словами – я попал под горячую руку командиру полка. Как говорится, оказался не в то время и не в том месте. А скверное настроение у командира присутствовало почти всегда – такой у него, наверное, характер и не стоило ему вообще попадаться на глаза. Редко кто уходил от него без какого-либо наказания.
Таким образом, спустя час, пройдя все необходимые формальности: осмотры, досмотры, опросы и допросы, я оказался на гауптвахте. Учреждение сие находилось с тыльной стороны караульного помещения внутреннего караула со своим отдельным входом, внутренним двориком, словно крепость обнесенным глухой стеной с козырьком, опутанным колючей проволокой, крошечным заасфальтированным плацем, и внутренними помещениями собственно гауптвахты: узкий коридор, три камеры (одиночная, солдатская и сержантская), умывальник с расколотым зеркалом, вечно забивающийся и издающий характерные зловония «толчок», крошечная кладовая для уборочного инвентаря и холод – адский зудящий холод, который постепенно пробирался до самых костей, медленно сводя с ума разбитных арестантов. С первых же минут, лишившись свободы передвижения, ну, то есть, не мудрствуя, лукаво – лишившись свободы в полном смысле понимания этого слова – ты попадаешь в совершенно другой мир: мир холодного лязга металлических засовов и замков, громких и резких окриков, круглосуточно горевшего света тусклых ламп-«шестидесяток» и мира, сузившегося до нескольких квадратных метров твоей камеры, в которой ты теперь весело и увлекательно проведешь все ближайшее время. И совсем не обязательно, что тебе дали трое, пять или семь суток ареста. Потому что совсем не факт, что ты не отсидишь гораздо больше. Дело в том, что каждый вторник рано утром гауптвахту посещал зам командира полка подполковник Резниченко – редкостный и изобретательный генератор безумных идей, сокращенно – ГБИ. По его приказу арестованные выстраивались во внутреннем дворе гауптвахты в одну шеренгу. Резниченко с немецкой педантичностью придирчиво и молодцевато осматривал солдат и любому «приглянувшемуся» мог запросто сказать, многозначительно ткнув пальцем в грудь:
– За нарушение формы одежды – трое суток ареста, солдат!
Или пять или семь (используя власть командира полка). Не важно. Менялась только формулировка: «За нарушение распорядка дня», «За нарушение формы одежды», «За нарушение положений Устава», и т.д. Потому, как здесь действовало одно святое правило: за один и тот же дисциплинарный проступок человек не мог быть наказан дважды. А список вышеприведенных формулировок можно было разнообразить до бесконечности, была бы только фантазия и желание. А это зависело от личности арестованного и им содеянного. Например, за уличение в дедовщине, пьянке, хищении и т.п. отсидеть можно было не меньше месяца. Таким образом, не нарушая «вилку» статей и Положений Дисциплинарного Устава, под арестом можно было провести неограниченное количество времени – все зависело от настроения и состояния души подполковника Резниченко.
Но был еще один беспощадный «дракон» нашей кутузки – комендант полковой гауптвахты прапорщик Агаев – грузный, очень экспрессивный гиперактивный холерик с вечно красным помятым лицом и с батарейкой в заднице. Эта «батарейка», казалось, никогда не садилась, потому, как он мог появиться на гауптвахте в любое время дня и ночи, как правило, в «полуобморочном» состоянии и устроить такой дебош, что не только нам, а и небу жарко становилось. Его ярко выраженная нездоровая хоризма проявлялась по той простой причине, что он регулярно употреблял всевозможные горючие жидкости в неограниченных количествах. По большому счету, ему было все равно: что пулемет, что самогонка – лишь бы с ног валило. Разница с Резниченко была не только в погонах, национальности, цвете волос, употребляемом лексиконе и «выхлопе» изо рта. Этот бравый прапор раздавал направо и налево зуботычины и пинки. Однако на наше счастье бить, как следует, он не умел или уже не мог, поэтому данная его особенность никак не пугала наши почки. Но мы, конечно, пытались делать вид, что боимся нашего «двузвездного пахана кичи» доусрачки. Что с пьяного возьмешь?
Обо всем вышеупомянутом и многом другом, вносившем разнообразие в скучную и однообразную жизнь военных арестантов, я узнал, едва за моей спиной захлопнулась дверь сержантской камеры. Помимо меня здесь находилось три сержанта: худощавый старший сержант из автороты со знаменитой фамилией Демидов, которого все так уважительно и звали – Демидыч, Паша Дерюгин – мой дружок из девятой роты, непонятно как попавший под арест и незнакомый мне сержант из первого батальона по кличке Рыжиков. Нет, его фамилия была не Чижиков, по примеру одного из героев нашумевшего в середине 80-х фильма «Приключения Электроника». Просто он действительно был рыжий и конопатый, а поскольку в наше время данную приключенческую киноэпопею смотрели исключительно все, этому разведчику из второй роты и прилепилась намертво данная кличка, которую многие воспринимали, как его реальную фамилию.
Камера наша была тесная и сырая. Узкое зарешеченное окошко находилось под самым потолком, поэтому даже в самый солнечный день в камере стоял унылый серый полумрак. По-видимому, по этой причине в сквозной нише над входной дверью круглосуточно горела тусклая  лампочка, толку от которой не было ни днем, ни ночью: в светлое время суток она никакой пользы не приносила, ночью же ее свет только раздражал и угнетающе действовал на нервы. Под «окошком» стоял стол и четыре табурета; в углу, при входе – алюминиевая плевательница. Пол был бетонным, поэтому от него постоянно тянуло холодом. Стены же были выполнены в такой декоративной лепнине, что даже в шинели к ним невозможно было надолго прислониться спиной – галечно-алебастровая фактура своими острыми неровными краями через обмундирование впивались в тело, заставляя сидеть, не касаясь стены. В дальнем от входа углу виднелись всего две «худенькие» секции отопительной батареи, да и те – едва теплые. По этой причине в камере постоянно было холодно. Через два-три дня ты начинаешь покашливать, через пять – у тебя уже температура, через семь суток – ты уже старая больная развалина, с характерным свистом отхаркивающая свои легкие. Однако в качестве компенсации нары в дневное время к стене не пристегивались, шинели не отбирались, а перед отбоем сердобольный выводной из состава внутреннего караула закидывал нам по паре бушлатов из награбленной коллекции прапорщика Агаева, хранившиеся в вещевой каморке. И Уставы Вооруженных Сил на ночь у нас не забирали – мы их клали под голову, используя вместо подушек, потому как постельные принадлежности арестованным не полагались. Я бы содрогнулся, хорошенько подумав, что мне уготовано, однако Зюзя, солдат из соседней камеры по фамилии Зизюлин, сидел здесь уже третий месяц с небольшими перерывами. Резниченко грозился сгноить его на губе, однако у Зюзи, наверное, выработался устойчивый иммунитет к тюремным бациллам. Этот индивид прославился на весь полк тем, что как-то свалил ночью в самоход, каким-то образом попал на деревенскую свадьбу, нажрался там, устроил настоящее побоище с местными аборигенами, был арестован и избит нарядом ППС по причине того, что кидался и на сотрудников милиции. Финалом увлекательных ночных приключений буйного защитника Родины было препровождение его персоны в местный РОВД, из КПЗ которого он и был доставлен в расположение полковой гауптвахты.
Самое трудное на губе в зимний период – это пережить ночь. Секрет Зюзи был прост и всем известен: каждый час-два ты соскакиваешь со своих нар и начинаешь активно отжиматься от пола. Как только чувствуешь, что согрелся – запрыгиваешь обратно к себе на полку и досматриваешь «свой видик», пока снова не околеешь. Так и проходила ночь в трудах и заботах. День же нес приключения куда более интересные и увлекательные: прием пищи, прогулка во внутреннем дворике и занятия по строевой подготовке. Дело тут совсем не в занятиях, мы небыли фанатиками Строевого Устава. Просто нам представлялась уникальная возможность увидеть небо, солнце, а если нас выводили на занятия по строевой подготовке в караульный дворик, то и людей, то есть – солдат, сновавших по делам туда-сюда неподалеку от караульного помещения. И хоть это строго запрещалось – мы радостно, но сдержано махали знакомым, которых видели и они нам махали руками в ответ и передавали приветы из роты. За эти финты можно было легко «намотать» дополнительный срок, да и рядом все время, как и положено, находился сержант из состава караула, проводивший занятия и вооруженный часовой. На наше счастье они – не подполковник Резниченко и до поры, до времени на это все смотрели сквозь пальцы. Однажды нам даже принесли и незаметно передали небольшой бумажный кулек с еще горячими пирожками, которые мы тут же умяли и с еще большим усердием печатали строевым шагом одубевший от мороза асфальт. Но нам повезло меньше – сержантов не привлекали на работы. Солдат же регулярно уводили под вооруженным конвоем: чистить гарнизонный туалет, рыть траншею под паротрассу, ровнять бордюры, убирать и грузить на машины снег и т.д. Зюзя, например, брал огромный десятикилограммовый шлифовальный круг размерами с колесо от «Урала» и вручную весь день напролет усердно шлифовал порог штаба полка. И хоть это было совсем ни к чему – этот порог и так был идеально ровным, однако Зюзя, выполняя распоряжение подполковника Резниченко, упорно маслал этим кругом взад-вперед, словно был какой-то особый, глубокий смысл в этих возвратно-поступательных движениях. И если бы зам командира вдруг приказал ему подметать ломиком плац или танцевать ламбаду перед штабными окнами, Зюзя с тем же прилежно-сосредоточенным видом делал бы это, потому как хоть что-то делать надо было, иначе можно было сойти с ума или просто замерзнуть в нашем гауптическом холодильнике.
Каждое утро на гауптвахте начиналось с громогласного окрика выводного «Подъем!» и металлического лязга поворачивающегося ключа в замочной скважине двери. Мы нехотя спрыгивали с нар, кутаясь в шинели, шли в туалет и умывальник, выспрашивали у выводного про последние новости и все это сопровождалось нашим диким старческим кашлем – толи от табака, толи  от простуды. Улучив момент, мы выглядывали на улицу, обозревая еще темное, без признаков рассвета, небо, вдыхали чистый морозный воздух и на скорую руку смолили один «бычок» на троих, по паре-тройке «хапок» на брата, пуская табачный дым в бездонное звездное небо. А если подойти к решетчатой калитке, то можно было увидеть лес, над зубчатым краем которого виднелись вершины жилых многоэтажек – окраина города. Там мягким светом искрились огни, угадывалось домовитое тепло и спокойная гражданская жизнь другого, нереального для нас мира.
Так проходил день за днем, словно неуклюжий маневровый состав у перегона, который катился по метру в час на место своего отстоя где-то на задворках шумной станции. Пять дней ареста прошли для меня и моих сокамерников, словно пять кругов тихого и холодного ужаса. Подходил шестой день моего заключения. В этот день Демидыча и Дерюгина должны были выпустить. Рыжикова освободили еще позавчера. Он был угрюм и молчалив, поэтому мы не очень-то и заметили его отсутствие. Но сегодня я должен был остаться один в камере, словно в одиночке. Однако это еще бабка надвое сказала: сегодня был особенный день.
Это утро началось для нас не совсем обычно. Согласно распорядка дня гауптвахты подъем арестованных производился в пять утра. Но сегодня к этому времени камеры уже были открыты, мы не спали – быстро передали выводному запрещенные бушлаты, шинели, талмуды уставов, содрали с себя всевозможные «вшивники» и шерстяные носки. Объяснение сему простое: сегодня – вторник! С минуты на минуту к нам с краткой и увлекательной инспекцией должен был пожаловать подполковник Резниченко, который вскоре и появился в сопровождении лейтенанта, начальника караула и коменданта гауптвахты прапорщика Агаева, который на этот раз, по понятным причинам, был совершенно трезв. Нас, ясное дело, построили во внутреннем дворе гауптвахты. Мы самозабвенно вдыхали чистый морозный воздух и жадно пожирали глазами начальство, изображая счастливый оскал на лицах.
– Равняйсь!.. Смир-рна! – рявкнул начальник караула.
– Скомандуй еще «Хайль Гитлер!», пусть этот упырь уссытся от умиления – не разжимая губ, едва слышно пробурчал ядовитым голосом рядом со мной стоящий Демидов.
Пока Агаев в сопровождении выводного наводил шмон в наших камерах, наивно полагая, что мы там прячем половину припасов продовольственного и вещевого складов, Резниченко придирчиво осматривал нас при свете осветительного фонаря под кривым жестяным козырьком, установленного над входом в помещение гауптвахты. Он имел бравый залихватский вид строевого паркетного офицера: аккуратный брикет теплой цигейковой шапки-ушанки венчал «краб» латунной кокарды, ладно подогнанную и проклепанную двумя рядами золотых пуговиц шинель с подполковничьими погонами перехватывали ремни кожаной портупеи, хромовые сапоги со вставками в голенищах были начищены до зеркального блеска и, казалось, в их отражении можно было бриться. А лицо у него было круглое, нос – длинный, волосы совершенно седые, почти белые, глаза навыкате, как буд-то он ждал, что вот-вот начнется артиллерийский обстрел. Да и разговаривал он как-то отрывисто, резко, команды подавал неуклюже и неуверенно. По всему чувствовалось, что он ни дня не командовал даже взводом. Все это совершенно не «вязалось» с его бравым внешним видом кабинетного полководца и вызывало даже какую-то невольную горькую усмешку. Ходили слухи, что его за какие-то прегрешения перевели из разведуправления в наш полк с понижением. Даже поговаривали, что он намерено напросился на такую хитрую рокировку, дабы не ехать в Афган. В любом случае это не делало ему чести и отнюдь не добавляло героизма в наших глазах. Но, как бы то ни было, в данной конкретной ситуации он предстал перед нами, как Царь и Бог – вершитель наших арестантских судеб. За данное пристрастие ко всякого рода экзекуциям на гауптвахте и в подразделениях за ним укрепилась среди солдат соответствующее прозвище Партайгеноссе.
Этот самый Партайгеноссе в данный момент очень медленно шел вдоль нашего куцего строя, пристально вглядываясь в бледные лица арестованных, которые тут же вытягивались в струнку, хотя дальше уже «тянуться» было некуда – и так все стояли по команде «Смирно». Осмотр он начал, как и полагается, с правого фланга, где стояли мы, сержанты: Паша Дерюгин, неунывающий «дед» Демидыч и я, грешный.
– Пасть закрой! – учтиво сказал он Дерюгину – В глаза мне смотреть, обезьяна! – это он уже Демидычу, который, как всегда, смотрел своим бесстыжим взглядом куда-то поверх голов.
Резниченко, сделав шаг, остановился напротив меня, вперив свой холодный сверлящий взгляд и вдруг рявкнул мне прямо в лицо, как буд-то я был контуженный и ни черта не слышал:
– Ну и что ты, идиот недоношенный, как в рот воды набрал?! – и уже повернувшись к начкару – Кто это?
Лейтенант представил меня, что, в общем-то, должен был сделать я сам, только секундой раньше.
– Накинь ему сутки за нарушение Строевого Устава.
– У него и так семь, товарищ подполковник.
– А в следующий раз сообразительнее будет, – равнодушно бросил Партайгеноссе и, повернувшись, пошел дальше, все еще бурча себе под нос – понабирали дебилов в армию по объявлению...
У меня словно в мозгу стало пропадать электропитание: в глазах потемнело, в висках сильно застучало, кровь хлынула к лицу, словно цунами, а дыхание перехватило, как буд-то мою грудь сжали железным обручем.
«Ах ты ж скотина кривоногая! Кавалерист недорезанный! За что?!» – только и успел подумать я – мне даже показалось, что все это я крикнул вслух потому, что Резниченко резко обернулся в мою сторону. Однако из коридора на плац чуть ли не кубарем вдруг вывалился неправдоподобно сноровистый, как уж, прапорщик Агаев. Его восточная узкоглазая раскрасневшаяся рожа прямо-таки лоснилась – толи от счастья, толи от злобы. Тонким поросячьим визгом он, захлебываясь от возбуждения, по-детски услужливо пропищал:
– Тащполковник! Я ж говорил?! Вот!!!
С его победным подобострастным жестом на замерзший асфальт вывалился целый ворох наших разноцветных «вшивников», кроссовок и шерстяных носков. Кто бы мог подумать, что этот маленький лысый вампиреныш полезет рыскать в кладовку? Он никогда этого не делал прежде! До сегодняшнего утра. Сегодня был явно не наш день. Вопреки своим давно сложившимся полукоматозным привычкам, именно сегодня Агаев засунул свой длинный крысиный нос в свою собственную тюремную каптерку.
И без того круглые птичьи глаза Резниченко еще более округлились. Он несколько секунд, молча, смотрел на горку разбросанного теплого белья, затем медленно, без интонаций, словно читал диктант, выцедил сквозь зубы начальнику караула:
– Лейтенант! Немедленно: этот гнидник – сжечь. Всем, без исключения, за нарушение распорядка дня и правил содержания на гауптвахте – по трое суток ареста. Солдат – на гавно. Сержантов – на плац. Агаев – тебе выговор за слабый контроль. Выводной, каналья!
– Я, тащполковник! – вынырнул из-за спины Резниченко несчастный младший сержант.
– Этого Иуду: вывести из состава караула и посадить под арест. Вот к этим бравым ублюдкам – кивнул он в нашу сторону.
– Есть – козырнул лейтенант – На сколько суток оформлять?
– На трое, для начала. Пусть другим неповадно будет. Это всё!
Партайгеноссе повернулся к нам спиной и ушел, так и не закончив свой обязательный утренний вторничный «намаз».
Когда за каменным забором стихли его скрипучие на морозе шаги, раздался негромкий, но ядовитый голос Демидыча:
– Соломоново решение!
Мы отвратительно захихикали – Агаев то тоже пострадал!
– Заткните р-рты, мор-рды! Я вас всех порву на Британский флаг! – заревел на нас Агаев – Да я вас… Сгною тута!
– Гляди, чтоб у самого гноилка не отвалилась – словно суфлер, эхом комментировал неунывающий Демидов.
Однако больше всех по понятным причинам радовался я. Ну еще бы! Теперь я буду сидеть в камере не один. Даже более того, к нашей веселой компании добавился еще один горемычный арестант – бывший выводной. И вся эта банда «кичманов» весь Новый год проведет за решеткой. Вот, веселуха!
Мы, болезненно морщась, с нескрываемой грустью и сожалением смотрели, как комендант нашего «Птичьего острова», щедро полив керосином из железной канистры, торжественно поджег наше белье на плацу. В нос ударил резкий запах легковоспламеняющейся жидкости, характерный угарный смрад горящей одежды и едкий запах дыма.
– Всем смотреть! Не отворачивать жала! Я вас научу Родину любить, щучье племя! – брызгая слюной, от души резвился прапорщик Агаев.
– Вот, титька тараканья! – тихо сокрушался Демидыч – Я три месяца эту посылку ждал от мамы, с вязаным пуловером…


Во исполнение распоряжения Партайгеноссе мы весь день мерили строевым шагом караульный дворик. Хоть и долбили ногами по асфальту от всей души, но все равно – уже не чувствовали в 20-градусный мороз пальцев ног. Сапоги – не валенки. Хреновое дело. Когда нас разогнали по камерам, мы со стонами и стенаниями отогревали ноги. Температура тела, возвращаясь с теплой кровью к замерзшим пальцам, приносила нестерпимую зудящую боль – хоть глаза таращи, хоть лезь на колючие стены. В такой ситуации надо бы сунуть ноги в холодную воду, да где ее в камере возьмешь? Вскоре пригнали «с гавна» рабочую команду солдат. Эти явно проветрились, если можно так назвать очистку выгребной ямы гарнизонного туалета. Ну, то, что повеселились от души – это точно: их веселый и звонкий говор и смех вмиг наполнил мрачные коридоры гауптвахты.
– Эй, гавнюки! Помыться не судьба было в какой-нибудь роте? – крикнул солдатам Демидыч – Запах, как на свиноферме!
– О! Труппы еще разговаривают! – немедленно донеслось из соседней камеры – Демидыч, пирожка не желаешь? Правда, руки у нас в дерьме, немытые… Сам понимаешь.
– Ну да! Такая ответственная работа! – зло сплюнул Демидов – Себе оставьте! На ужин!
Мы завидовали солдатам. Лучше уж по локти в дерьме копаться в выгребной яме, чем терпеть эти пытки Деда Мороза. Паша Дерюгин уже начинал писать кровью, а я чувствовал, что скоро точно легкие свои оставлю на асфальте. Демидыч вообще, скоро загнется со своим букетом болезней. От роду худой он никак не мог долго противостоять холоду и сырости. А до его дембеля оставалось чуть более четырех месяцев. Он все, шутя, сокрушался, что его, скорее в гробу домой увезут, чем он дембеля дождется.
Ближе к вечеру к нам в камеру втолкнули бывшего выводного, младшего сержанта Саметдинова – разведчика из первой роты по прозвищу Джамбул. Его я помнил еще с лета – мы вместе попали в «черный список» начальника тыла и в числе других «отличников» пополнили рабочую команду, занимавшуюся заготовками сена где-то под Вярской в Эстонии. Прожили мы с Джамбулом в одной палатке около двух месяцев. А прозвище свое он получил там же, на сенокосе. Когда его спросили, откуда он – ответ был прост и лаконичен: «Из Джамбула». Так и приклеилось к нему это прозвище. Настоящее же его имя никто даже не попытался запомнить, такое оно было сложное в произношении и запоминании для русского человека.
– Ну? – уставился на него Демидыч.
Джамбул тяжело вздохнул, снял поясной ремень и вывалил из-за пазухи целый ворох «вшивников» и носков.
– О! Налетай, братва! – скомандовал Демидыч.
Это именно он в преддверии пополнения нашего арестантского контингента просчитал, что можно извлечь практическую выгоду, определенным образом «озадачив» Саметдинова. Тот прежде, чем «сесть», сходил в автороту и передал «местным дедам» устную «маляву» от Демидыча. Поскольку внутренний караул был все еще от его роты, Саметдинова никто шмонать не стал, поэтому под одеждой он пронес к нам в камеру спасительные «шкуры», иначе нам грозила ледяная ночь и спать бы навряд ли нам пришлось.
– Что у вас там? – поинтересовались соседи, услышав наш легкий радостный переполох в камере.
– Пирожки на ужин принесли! – охотно отозвался Демидыч – А вы ешьте свои какашки, пролетарии вонючие!
Соседняя камера дружно вздохнула и притихла. Но ненадолго. Вскоре на гауптвахту привели двух солдат-грузин из пятой роты и бросили эту парочку в «одиночку». Один из них затеял перепалку с сослуживцами, переросшей в групповую драку, а другой пырнул ножом одного из оппонентов. Ясное дело – дрались грузины с русскими. Поскольку статья была уголовная, подсудная, военный дознаватель до окончания служебного расследования определил их в наше учреждение. Стало совсем весело. Началась жаркая устная перепалка солдатской камеры с одиночкой, в течение которой упоминались всевозможные сравнительные эпитеты и пожелания на местном национальном наречии, при котором хоть всех святых выноси. Но потом произошло совсем непонятное – пришел начальник караула и, построив нас в коридоре (за исключением обитателей одиночки), торжественно объявил:
– Гуляй, босота! В честь Нового года властью командира полка вам объявлена амнистия! По прибытии представителей от ваших подразделений вас будут освобождать в установленном порядке. А сейчас солдаты и сержанты – все пакуемся в солдатскую камеру. Сержантскую – прибрать, как положено, нары закрыть.
Троекратное молодецкое «Ур-ра!» немилосердно потрясло старые хлипкие стены видавшей виды полковой «кутузки».
– С ума сошли, черти?! Тише! – с напускной строгостью сердито зашипел лейтенант – Здесь вам что, торжественное построение?! А ну-ка – все в пещеру!
Мы, уболтав начкара, по-быстрому перекурили в углу внутреннего дворика, по очереди сбегали в туалет и с удовольствием, но едва ли, разместились в ставшей вдруг тесной солдатской камере. Она была рассчитана на 12 арестованных, а нас там набилось не меньше двадцати. Но это был тот редкий случай, когда в тесноте, да не в обиде. И теплее, и веселее. Вскоре, даже жарко стало. Все представители нашей веселой гоп-компании расселись, где только могли – даже на нарах, на втором этаже примостились. Было шумно, весело и непринужденно.

Сначала травили заковыристые анекдоты и истории из прошлой, гражданской жизни. Затем как-то плавно перешли на армейские байки местного пошиба, коими славились все без исключения подразделения.
– Демидыч, а что у тебя шапка какая-то не «дедовская», а? – полюбопытствовал Зюзя.
Он примостился на верхних нарах, как раз возле меня и раз за разом нечаянно толкал меня в бок, то трясясь от смеха, то от резких выкриков, коими он щедро сопровождал притчи и рассказы бывалых в нашей камере.
Действительно, армейская шапка у Демидова была не в пример типичному старослужащему: какая-то старая, помятая, шерсть клочками, словно из фронтового окопа. И искусственная цигейка на ней больше смахивала на хреновый заморенный каракуль, чем на солдатскую шапку. Обычно такую вещь берешь у старшины из подменного фонда на штрафработы или учения – чтоб не жалко было. Но Демидов почему-то всегда и везде носил ее, хотя и относился к ней как-то презрительно – то «нечаянно» сядет на нее, то под голову положит вместо подушки, то в сердцах запустит ее в угол и она там может пол дня валяться. Всем известно, что за своей шапкой нужно долго и трепетно ухаживать, словно за капризной дамой или невесть какой техникой. Наш комбат, при сходных обстоятельствах, всегда поучительно говаривал: «Туалет – это лицо командира роты!». А шапка у солдата – это: и лицо, и задница, и срок службы, и явные черты личностных и морально-деловых качеств (как ни странно) военного индивида. По ее внешнему виду и качественному состоянию сразу можно было определить, кто перед тобой стоит: сколько прослужил, как человек относится к своим вещам и не висит ли у него в тумбочке приклеенный на эпоксидку портрет Гитлера? При возникшей внешней необходимости, шапочку сразу и постираешь, и высушишь на «форме» – книгах, скрученной металлической сетке, вырезанной из радиочастотного отражателя или просто – на стеклянном трехлитровом бутиле. Потом слегка пригладишь горячим утюгом через влажный кусок чистой подшивы, заботливо вычешешь «массажкой», а если надо, то слегка подкрасишь дешевой военторговской «синькой». После этого неказистая на вид армейская шапка приобретает вид приличной аккуратной короткошерстной «формовочки», точно подогнанной размером по голове и сидящей, как сказали бы мастера этого священного армейского ремесла – как влитая. Хоть на выставку подпольно-бытового солдатского мастерства!
На этот раз Демидыч просто запустил свою шапку точно в Зюзю:
– И длинный же ж у тебя язык, щегол!
Но делать нечего – пришлось рассказывать и эту историю с шапкой.
…Нет, всю свою сознательную службу Демидыч носил добротно ухоженную шапку, со всем комплектом технического обслуживания, на который горазда солдатская смекалка. Но как-то недавно пошел Демидыч в гарнизонный туалет. Обычно он справлял нужду в автопарковском туалете или в расположении роты – в нормальных человеческих условиях. Там же и умывальник, и гигиена, и окружающая температура нормальная. А в гарнизонке – сквозняки, сыро, да и вонь от хлорки и испражнений стоит еще та. Но здесь приперло и поскольку он в данный конкретный момент проходил мимо – свернул-таки в неказистое краснокирпичное зданьице. Уже смеркалось, а внутри помещения совсем уже темно было – лампочки, как всегда, перегорели. Едва, справившись и застегивая брюки, Демидыч собрался восвояси, как вдруг увидел впереди себя прекрасную новенькую шапку, слегка возвышавшуюся над крестовиной невысоких кирпичных перегородок. Ее хозяин, усердно кряхтя, добросовестно «корчился» за перегородкой, поэтому его самого в темноте толком видно не было. Обуял Демидыча дьявол – дембель ведь скоро! Пригодится! Старая армейская традиция гласила: молодой служить будет еще долго, поэтому ему новая шапка ни к чему. А «деду» – в самый раз! Тем более что даже в темноте было видно, что шапка эта по любому новобранца – новенькая, не обмятая еще.
Недолго думая, Демидыч быстро сорвал эту чертову шапку с головы сидящего бойца, согласно армейской традиции взамен ей сноровисто нахлобучил свою, хоть и ухоженную, но старую и поучающее-злорадно бросил:
– Служи, сынок, как я служил!
И – ходу! Было слышно, как за спиной улепетывающего Демидыча кряхтение молодого бойца переросло в истошный растерянный вопль – наверное, от бессилия и понимания того, что тебя только что так здорово «обули».
Да только в казарме Демидова, словно холодным душем, обдало: «О, ужас!!!». Уж через чур она, эта шапка, была теплой и удобной. К тому ж первые же солдаты, глянувшие на него при нормальном свете казарменных плафонов, чуть не попадали со смеху – на Демидове была офицерская шапка! Аккуратная, темно-серая, пушистая – из настоящей цигейки! И с латунным сверкающим офицерским «крабом» «во лбу». Вот почему она была такая удобная и теплая!
Пока Демидов стоял и чесал затылок, теряясь в догадках: с кого он ее сорвал и что теперь с ней дальше делать? Казарму содрогнул истошный вопль дневального:
– Смир-рна!
Все моментально застыли. Застыл и Демидов с офицерской шапкой в руке. В казарме наступила гнетущая и многообещающая тишина. Во входных дверях дежурного расположения стоял командир роты – с выпученными, круглыми от бешенства глазами, весь взъерошенный и тоже с шапкой в руке – с шапкой Демидова! Дальше все произошло, как во сне, а точнее, как при развязке плохого дешевого детектива: ротный широкими отрывистыми шагами подошел к Демидову, вырвал у него из рук свою шапку, влепил несильный короткий без замаха апперкот в челюсть Демидову и так же, не говоря ни слова, отрывисто и сумбурно прошел к себе в канцелярию. Как выяснилось немного позже – заполнять записку об аресте. Через час Демидов уже облюбовал нары полковой гауптвахты в сержантской камере.
– А эту шапку мне ротный сам нашел в загашниках нашего старшины – улыбаясь, заключил Демидыч – самую зачуханную и, как видите – самую чморную. Вручая ее мне он торжественно объявил, что носить-де я ее буду всегда и повсеместно, до самого дембеля и он лично меня в ней на поезд посадит. Чтоб неповадно было.
Ленька Чистяков, разведчик из восьмой роты – лучший радист второго батальона, переждал молодецкий хохот заключенных и печально-участливо заявил из своего угла:
– За что только нашему брату, солдату, страдать не приходится? Вот я понимаю – самоход там, драка на дискотеке, даже шапка офицерская. Это все достойно немалого почтения! А я вот свой первый срок на губе тянул из-за нашей Вальки-Бригадира.
…Сержанта-инструктора парашютно-десантной службы Вальку Самойлову, дочку нашего начальника политотдела подполковника Самойлова, знали в нашем полку все. Изначально ей надо было родиться парнем – с сигаретой в зубах и парашютным ранцем за спиной. Но природа иногда выкидывает разного рода коленца. Сыграла она подобную злую шутку и с Валентиной. С самого раннего детства она росла и воспитывалась среди солдат, мотаясь за отцом по военным гарнизонам. В то время, когда ее сверстницы возились с куклами и познавали науку домоводства, она стреляла из боевого стрелкового оружия и ручных противотанковых гранатометов на войсковом стрельбище и укладывала парашюты, начиная с «Д-5» и «Д-6» серии «4». Как бы кощунственно это ни звучало, но из нее рос типичный «мужик в юбке» в самом хорошем смысле этого слова, нетипичным для женщин. Хотя, она юбки никогда не носила, а только джинсы или «треники». Когда ей стукнуло двадцать один, а количество прыжков с парашютом перевалило за вторую сотню, она добила-таки своего отца, через протекцию которого поступила на сверхсрочную службу в подразделения спецназа ГРУ, став инструктором ПДС. За свой пылкий нрав, взрывной характер и прочие бойцовские качества за ней укоренилось среди солдат подпольное прозвище Валька-Бригадир. Рыжеватая, стриженная под мальчишку, она смазливой внешностью явно не страдала. А по части мужиковатых повадок дала бы фору кому угодно из шумной и грубоватой мужской братии – отчаянно смолила «Беломорканал», плевала сквозь зубы, при необходимости могла завернуть трехэтажным матом до самого девятнадцатого колена и, когда сидела на политзанятиях, совсем уж по-мужицки подтягивала голенища сапог. Инной раз она, заметив на себе пристальный взгляд зазевавшегося молодого солдата-первогодка, еще не искушенного ее типично казарменной особенностью юмора, вдруг резко окликала:
– Эй, салабон! Оглянись вокруг себя! – и когда недоумевающий боец начинал машинально оглядываться, с уже менее нарочитой, но с весьма явной издевкой в голосе убийственно добавляла – Не е@ёт ли кто тебя?!
Все вышеперечисленные достоинства Валентины Самойловой вызывали в солдатской среде только уважение и своеобразное почтение. Однако не все эксцентричные выходки подполковничьей дочери терпелись с покорным благоговением, как воительницы Амазонии. Женщина в любой ситуации остается женщиной, как бы Валька-Бригадир ни старалась сгладить ту невидимую грань, которая отделяла ее от шумной братии мужского полу. И дело здесь не в живой жабе, которую накануне разведчики подкинули ей в ранец, при виде которой она дико и истошно завизжала, едва запустив под клапан руку. Хотя, несмотря на этот финт, она все равно, вполне официально, была включена в списочный состав ДРГ на ротном полевом выходе. Поскольку роте предстояло жить «в полях» около двух недель, командир роты из вполне понятных соображений справедливо приказал соорудить в полевом лагере отдельный туалет для военной мадемуазель. И данная великая честь припала на долю Лёньки Чистякова. И как бы он долго ни ворчал и не возмущался – делать дамский сортир ему все-таки пришлось. И он не мудрствуя лукаво, выполнил распоряжение своего командира. Но только рукотворное сооружение сие было с одной отличительной особенностью – в самый ответственный момент у туалета вдруг «отваливалась» задняя стенка, сообщающаяся с сидящим в засаде шутником и полным комплектом зрителей импровизированного полевого кинозала в близлежащих кустах посредством длинной парашютной стропы. Дощатый деревянный щит, выполняющий роль заветного занавеса, попросту не был прибит к створу туалета.
При появлении Вальки-Бригадира, по условному свисту, почти весь взвод Леньки Чистякова в течении нескольких секунд собрался в условленном месте в полном составе. В предвкушении неслыханного удовольствия, парни, толкаясь и хохоча, нетерпеливо торопили Леньку, державшего свободный конец стропы:
– Ну! Давай же, черт! Дергай уже!
– Рано еще. Подождите, маньяки…
Ленька, немного выждав, резко дернул за стропу – никакого результата. Дернул еще раз. И еще!.. Туалет, как стоял, так и продолжал стоять.
– Эх, ты! Кулибин хренов!.. – ругнулся кто-то.
Несколько пар цепких рук выхватили у Леньки стропу и так дернули, что, наверное, и застрявшая в болоте БМД сдвинулась бы с места. И тут, к неописуемому удивлению всех присутствующих, вместо задней стенки со страшным скрипом и треском развалился весь туалет – рассыпался, как карточный домик! И к ужасу всех присутствующих крыша этого незатейливого строения, напоминающего увеличенный в размерах скворечник, смачно приложила по голове… корчившегося в позе эмбриона старшину Барбарисыча! Да, да – именно старшина находился там, где должна была быть Валька-Бригадир! Он резонно решил лично опробовать это произведение архитектурных искусств. Кто бы мог подумать, что кто-то там окажется в дамском туалете, только не сама дама? И не «кто-то там», а сам старшина Барбарисыч!
Месть его была страшна. Конечно, после того, как он надел штаны и отошел от импровизированного нокдауна. Подобно заслуженному фронтовику, Барбарисыч несколько дней носил на голове бинты, а Ленька Чистяков загремел на гауптвахту.
– Ночевал у нас в роте как-то один проверяющий – начал свой рассказ полулежавший на нарах на «втором этаже», напротив, Паша Дерюгин.
…Точнее – это был не проверяющий, а фотокорреспондент «Красной Звезды», приехавший вместе с комплексной группой разведуправления к нам в полк на итоговую проверку. Журналюг к нам особо не пускали, поэтому данный случай был из ряда вон выходящий. Корреспондентом оказался довольно-таки моложавый старший лейтенант, слегка полноватый, в больших очках с крупными линзами в роговой оправе. Повседневная куртка «А», являвшаяся тогда еще редкостной невидалью в войсках, сидела на нем смешно и мешковато. Да и вообще, военная форма ему шла, как невесте каска. Но дежурный по части определил его на ночлег в наш доблестный второй батальон, в «краснознаменную» девятую роту на попечение дежурного по роте Паши Дерюгина. Понятное дело, что членам высокой комиссии фотокор из Москвы был совсем ни к чему. Тем более что скромное застолье в офицерской столовой затянулось далеко за полночь и атмосфера откровенных разговоров старших офицеров давно перешагнула ту черту, когда бывалые говорят: «Меньше взвода не дадут – дальше Кушки не пошлют».
А в это время в душном и жарком спальном расположении девятой роты сотня сопящих носов мерно выдавала полуночные рулады в полумраке плафонов дежурного освещения и наступала такая пора, при которой дежурный по роте со своим нарядом от ночной скуки сами себе искали развлечение. Среди таких армейских развлекух значились: «балалайка», «велосипед», пришивание одеяла спящего к матрацу и прочие солдатские потешные изобретения. Но Паша Дерюгин считал такие развлечения уж как-то чересчур грубоватыми. Он делал вещи гораздо демократичнее, как он сам считал. Например: привязывал ниточку к мизинцу на ноге у спящего бойца и, спрятавшись чуть в стороне, в темноте, начинал дергать эту нитку – до тех пор, пока сонный боец не доходил до исступления. Он ворочался, бормотал что-то нечленораздельное и ругался, без конца чесал ногу – но никак спросонья не мог понять причину непонятного нервного тика на ноге. Можно было просто лопнуть от смеха, наблюдая, как человек, не доверяя собственным чувствам, а иногда и глазам – начинал сам с собой разговаривать.
На этот раз Паша одел в канцелярии командира роты его шинель, фуражку и портупею. Таким образом, облачившись в офицерские доспехи, делавшие его совершенно неузнаваемым в полумраке ночной казармы, он подошел к первой от центрального прохода койке, к погруженному в глубокий сон бойцу. За спиной Паши стояли одетые по полной боевой экипировке два дневальных с автоматами в руках по-боевому. Резко потормошив спящего за плечо, Дерюгин добился, пока тот, блуждая на грани сознания, словно в нокдауне, уставился на неизвестных агрессивных пришельцев мутным ото сна взглядом:
– А?
Четко поставленным командирским голосом, громко и решительно Дерюгин отчеканил:
– Гражданин! Вы обвиняетесь в убийстве гражданки Никаноровой!
– Как?!..
– Собирайтесь! Сейчас вы проследуете за мной, грязный убийца!
– Что?!
– Собирайся, жалкий извращенец! Нас ждет машина! Мы едем в тюрьму!
Шок. Но шок не у разбуженного бойца, а у Паши. Нехитрый прием, который никогда до этого не давал сбоя, на этот раз подвел Дерюгина. Потому что, это был не боец, а корреспондент. Ошарашено моргая и близоруко щурясь, тот недоуменно спросил:
– Позвольте, что здесь происходит?!
Паша некоторое время стоял, как вкопанный, не зная, что теперь делать дальше.
– Ваша фамилия Малихатко? – спросил он первое, что пришло ему в голову.
– Идите к черту! – возмущенно запищал корреспондент.
Все, как по команде, повернулись и дружно вышли из казармы.
Корреспондент некоторое время сидел на койке, пытаясь переварить только что пережитое, но, в конце концов, хмель, в изрядной дозе принятый в офицерской чайной, взял верх и он, не оглядываясь, пластом рухнул на подушку.
Утром, после подъема, корреспондент попросил у Паши чаю покрепче. Потом, уже умывшись и отойдя от ночных кошмаров, явно волнуясь, он задал дежурному один-единственный вопрос – имеется ли в полку подразделение от гарнизонной военной прокуратуры?
Паша отрицательно покрутил головой:
– Нет.
Корреспондент удрученно удалился в канцелярию. Затем он ушел в штаб и больше его никто никогда не видел.
– Н-да, у нас взводный тоже такой нескладный, – потягиваясь, сообщил боец из первого батальона, сидевший под нашими нарами – вечно встрянет в какую-нибудь историю. Например, на прошлых прыжках он умудрился на площадке приземления, десять на десять километров, приземлиться в единственную на всю округу воронку в виде маленького прудика, в самом центре площадки, с дождевой водой в глубину по пояс. Всем взводом его вызволяли из этого болота. Намаялись…
– О, да! – подхватил я новую тему – На счет везения на прыжках – это неисчерпаемый кладезь анекдотов!
…Был в нашей роте такой командир взвода, капитан Сорокин. По врожденной комплекции он был щуплый, небольшого роста, что называется – шестнадцать килограмм с пистолетом; с пронзительным взглядом темно-карих глаз, небольшой залысиной на макушке и пышными черными усами. Человек он был заслуженный, в свое время два года отвоевал в Афгане, специализируясь исключительно на караванах. Однако он вероятно вместе с боевыми наградами получил и последствия от контузии, иначе ничем нельзя было объяснить его резкие и контрастные изменения в настроении. Вдруг ни с того, ни с сего он мог обругать человека, наорать, а с начальством вступить в бесперспективную перепалку и пререкания, за что он до сих пор, в звании капитан, командовал всего лишь взводом. Его однокашники уже ротами и батальонами командовали, а Сорокин все возился с нами – «бандой недоумков» и «жертв клинических опытов».
Как-то после очередного напряженного прыжкового дня, когда программа воздушно-десантной подготовки была в самом разгаре и мы прыгали, что называется: «через день – на ремень», по прибытию личного состава в расположение роты, поздно вечером, он построил вверенный ему взвод, то есть – нас и приказал рядовому Ивану Широких выйти из строя.
Дело было в том, что сегодня наш взвод был выделен «на пристрелку». Дело это было крайне рисковое и неблагодарное. Это означало, что умные военные люди, подсчитав скорость и направление ветра, взяв в расчет все метеоданные, высчитывали условную точку выброски личного состава из воздушного судна так, чтобы парашютная группа приземлилась в строго определенном месте и желательно очень кучно. Но это «строго определенное место» было настолько расплывчатым и не кучным, что обычно бойцы подразделения, выделенного «на пристрелку», приземлялись на деревья и в водоемы, только не на площадку приземления. Были случаи, когда приземлялись на пашущие на колхозных полях трактора и на остановки общественного транспорта, приводя мирных граждан и местных обывателей в неописуемый ужас и крайнее удивление. Отсюда и рождались байки и анекдоты про десантника, «который всех достал».
На этот раз нам повезло – мы с большим трудом, но все-таки дотянули до площадки приземления. Лично я, покинув борт корабля почти последним, видел под собой только лес, который постепенно начинал на меня «набегать». Я уже мысленно приготовился к приземлению на деревья – предприятие крайне опасное и неприятное, но неожиданный порыв ветра вдруг как бы приподнял меня и перебросил через оживленное загородное шоссе и небольшую лесополосу, промелькнувшие у меня под ногами. Я, подгоняемый ветром, вдруг увидел несущиеся прямо на меня два огромных, словно монументальные стелы, пирамидальных тополя и успел что есть силы резко потянуть вниз правую стропу управления:
– Правую тяни!!!
Минуя это опасное препятствие, теряя высоту, я успел заметить, что кто-то все-таки не успел отвернуть от этих тополей – на одном из них жалкой белой медузой повис огромный перкалевый купол чьего-то парашюта. Сам парашютист беспомощно барахтался в подвесной системе между небом и землей. Этим несчастным, как позже выяснилось, и оказался наш Ваня Широких. Вся пикантность сложившейся трагикомичной ситуации заключалась в том, что в двух десятках метров от этих ажурных тополей размещалась командная вышка. Та самая вышка, на которой совсем недавно на показных учениях присутствовал сам министр обороны СССР генерал армии Дмитрий Язов со своей многочисленной свитой, среди которых были иностранные наблюдатели, в том числе и командующий 82-ой воздушно-десантной дивизией Вооруженных Сил армии США, прославившейся своей известной высадкой на Гренаде. А в данный момент на вышке находился командир полка и лично наблюдал эту хаотичную картину.
– Чьи это клоуны? – удивленно поинтересовался командир полка.
Потом он вызвал к себе на вышку нашего ротного, высмеял его за «отличную» воздушно-десантную подготовку личного состава, командир роты в свою очередь отвел в сторону нашего командира взвода и строго его отчитал. Ну а дальше – по нисходящей.
Ваня Широких был парнем деревенским, очень простым и наивным. Однако он являлся самым крупным и самым сильным у нас в роте – огромного роста, богатырского телосложения, с руками-лопатами сельского кузнеца. В строю он всегда стоял в первой шеренге. И поскольку тяжелее его в роте никого не было по весу, то и борт самолета на прыжках он покидал самым первым. Дело, кстати, очень мужественное и почетное. Недюжинную силу воли должен иметь человек, чтобы первым выброситься в синюю бездну. А в результате получилось, что это дело не столько почетное, сколько неблагодарное – командир взвода перед строем крыл незадачливого парашютиста, на чем свет стоит. В конце концов, у капитана Сорокина кончился словарный запас, он немного утихомирился и уже почти спокойным тоном завершил показательную воспитательную работу:
– Ты баран, Широких, понял?
– Так точно, товарищ капитан!
– Только последний баран может не уйти от столкновения с одиноким деревом! Видишь – дерево на тебя набегает? «Правую» или «левую» тяни! Даже обезьяна это поймет. А ты?
Сорокин на мгновение замолчал и выразительно посмотрел на Ивана.
– Ну? Ты понял?
– Так точно!
– Что, «так точно»?
– Я – баран, товарищ капитан!
– Ты – обезьяна! Уйди с глаз моих, от греха подальше!
Сорокин нервно сплюнул и удалился в канцелярию. Широких неуклюже переминался с ноги на ногу, не зная, что делать дальше. Не знали этого и мы – строй все-таки никто не распускал.
Но развязка этой истории наступила довольно-таки быстро, через день, после укладки парашютов. Мы выехали на очередные прыжки, наш взвод снова выделили на пристрелку и мы снова едва-едва дотянули до площадки приземления. И все повторилось с удручающей неизменностью. Разница заключалась только в том, что на одном тополе повис Широких, а на втором – капитан Сорокин. Пользуясь «перекатами», наш взводный, выпрыгнувший вслед за мной, лихо обошел всю нашу снижающуюся цепь из белых куполов, подобных ромашкам, плывущим вниз по реке и, решив показать всем, как надо обходить препятствия, не смог погасить скорость, наращенную во время стремительного снижения на «перекатах» и со всего размаху врезался во второй тополь, рядом с именным тополем Широких. Так и болтались они оба на деревьях, пока специальная команда не сняла их обратно на землю. Понятное дело, что за всем этим представлением наблюдал командир полка. Он схватил в руку мегафон, именовавшийся в простонародье «матюгальник» и на всю площадку приземления заорал нашему командиру роты:
– Поляков! Убери с глаз моих свой цирк «Шапито»! Я больше не могу смотреть на твоих идиотов!
С тех пор эти два тополя стали «именными» – имени Широких и имени капитана Сорокина. В тот вечер командир взвода вообще ни с кем не разговаривал.
А вообще, уж кто и был у нас во взводе с «полкило», так это Гарипов Юлбай по прозвищу Бабай. Поскольку он был самый легкий, то и борт самолета он покидал самый последний. Однажды так случилось на прыжках, что именно он попал в восходящий поток теплого воздуха и в то время как всё подразделение снижалось, он наоборот – улетал вверх, к небесам. В конце концов, купол его парашюта стал таким маленьким, что командир полка вполне серьезно поинтересовался у нашего ротного:
– Поляков, что на этот раз твои акробаты удумали?
– Так это… Товарищ полковник… Восходящий поток…
– Я вижу, что не нисходящий! Ты меня в гроб загонишь со своими питомцами!
Командир полка схватил свой синий «матюгальник» и так гаркнул в него, обращаясь к Гарипову, застрявшему в небе, что все присутствующие на вышке присели от неожиданности:
– Товарищ солдат! Снимите контровки на силовых лентах и воспользуйтесь перекатами для экстренного снижения!
Но Бабай его уже, наверное, не слышал с такой высоты и продолжал безучастно парить высоко под облаками, соревнуясь с птицами, ошарашенными небывалым зрелищем и медленно смещаясь к горизонту за кромкой леса.
– Перекаты врубай, тупая обезьяна! – уже орал командир полка и, не отнимая ото рта мегафон, заорал через этот прибор прямо в лицо ротному – Поляков! Делай что-нибудь! Иначе я инфаркт получу!
– А что я сделаю? – потрясенно разводил руками контуженый ротный.
– Выложи на поле телами своих бойцов какое-нибудь слово, например: «КАПЕЦ»! Это все, что ты получишь вместо премии!
Но на этот раз все закончилось благополучно – Бабай каким-то образом вышел из восходящих воздушных потоков и медленно пошел на снижение. Приземлился он где-то далеко от площадки приземления, в лесу, на деревья. За ним уехал «Урал» со специальной командой и они вернулись только к наступлению вечерних сумерек, когда полковая колонна, вытянувшись на дороге, уже давно стояла в ожидании убытия в пункт постоянной дислокации.
Командир полка, критически осмотрев Гарипова, посоветовал ему вместо запасного парашюта прикрепить 32-килограммовую гирю во избежание подобных эксцессов.
Когда красные габаритные огоньки задних фонарей последней, замыкающей машины-МТОшки скрылись за близлежащим поворотом, а надсадный рев полковой колонны растворился в ночи и осела пыль на лопухи в придорожном кювете, наряд по площадке приземления, состоящий из двух по виду перепуганных солдат, живших в цокольном помещении вышки, несказанно удивились – на своеобразном балконе-лоджии, на деревянной лавке, они обнаружили синий командирский мегафон. Он одиноко стоял на своем раструбе и казалось, скучал по своему хозяину. Конечно, прежний хозяин вернется не так скоро, но скучать этой штуковине долго не пришлось. Примерно в час ночи жители близлежащего поселка, плюс ко всем пережитым ужасам неудачных «пристрелок» и массовых выбросок воздушного десанта и тяжелой боевой техники, надсадным воем военно-транспортной авиации над головой и прочими нескучными мероприятиями военных массовиков-затейников, с удивлением и привычной настороженностью услышали чей-то голос, усиленный громкоговорителем, доносившийся со стороны ближайшей лесополосы. А те местные обыватели, которые еще помнили Великую Отечественную войну, с ужасом содрогнулись – исковерканный страшным немецким акцентом молодой мужской голос бесстрастно вещал в ночи:
– Ахтунг! Ахтунг! Всем жителям деревни Черновка построиться на центральной площади на аппель-поверку! При себе иметь: кружка, ложка, яйко, млеко, шнапс!..
Голос нес еще какую-то чепуху несусветную, потом раздалось уже несколько голосов, явно нетрезвых. Из лесу доносилось нараспев:

Дойче зольдатен
Ундер офици-ире-е-ен!..

…Старшина пришел за мной на гауптвахту поздно вечером, когда нас в камере оставалось всего несколько человек. Мы уже порядком намерзлись и решили было уже, что наше освобождение  откладывается до завтрашнего утра. Но мне повезло. Быстро распрощавшись со своими братьями по несчастью и подхватив подмышку свои «мыльно-рыльные» принадлежности, я, вконец простуженный, но весьма довольный, едва поспевал за широкой спиной Петра Ивановича, маячившей впереди меня в темноте. Военный городок с аккуратно уложенным, ровно подрезанным снегом вдоль прямых чисто выскобленных асфальтированных аллей под тусклым светом люминесцентных фонарей, свет из окон казарм, штаба и столовой, марширующая и горланящая строевую песню рота на плацу – после семи суток заключения мне казалось, что я попал в шумный кишащий людьми город.
По весне, едва растаял снег и обнажилась суровая каменистая почва с пожухлой прошлогодней травой, у нас в полку наступило так называемое «весеннее обострение» – мы получали на складе ПДС свои парашюты, расстилали их на строевом плацу и тщательно осматривали, налистывая мятые перкалевые купола и разбирая снопы сплетенных в «косы» парашютных строп. Начиналась подготовка к весенним прыжкам.
Как-то ранним свежим апрельским утром, едва наша рота приступила к первому этапу укладки парашютов, возле моего «стола» тяжело плюхнулась чья-то тяжелая парашютная сумка, возле которой красовались вычищенные до зеркального блеска хромовые сапоги – до боли мне знакомые. Я, стоя на четвереньках, наверное, в их отражении увидел бы свое лицо, которое выражало досаду и боль. Медленно подняв вверх глаза, я увидел улыбающееся на фоне голубого весеннего неба круглое птичье лицо подполковника Резниченко. Партайгеноссе явно меня узнал и обрадовано смотрел, словно увидел старого знакомца. Я поднялся на ноги.
– Что уставился, обезьяна, буд-то привидение увидел? – поинтересовался он – Дуй на склад за вторым «столом»! Будешь и мой парашют укладывать!
Я просто задыхался от обиды и негодования: «Вот, гад! Надо же! Свой парашют укладывай, еще и упыря этого тоже!».
Но я быстро смекнул, как можно отомстить подполковнику Резниченко по мере моих скромных сил и возможностей. Не зря ВДВ – особенный род войск, где случаются такие моменты, когда и офицеры, и генералы, и солдаты, и даже повара и свинопасы – все становятся на одну полку, так сказать – в один ряд. Как в подводной лодке! И при этом все имеют одинаковые шансы на успех или возможность скоростного опорожнения желудочно-кишечного тракта. Не зря же говорят: «Если у тебя на прыжке не раскрылся основной парашют и запасной, то у тебя есть еще секунд двадцать, чтобы научиться летать». Однако таким радикальным способом я не собирался, конечно, мстить. Я применил нечто другое. Испытывая сладкое и ни с чем несравнимое чувство глубокого удовлетворения, я, вставляя в газыри Резниченковского парашюта пучки строп, сознательно прокручивал специальную вилку внутри, чтобы стропы там закручивались в такое себе подобие косички. Снаружи виднелись стропы, как стропы, а внутри газырей они был скручены, но обнаружить это при очередной проверке этапа было совершенно невозможно.
А на следующий день, на прыжках, наступила закономерная и неотвратимая, как газават, развязка. Потому, что парашют Резниченко, словно посланный мною мстительный снаряд, попал точно в цель – едва раскрылся его купол, «колбаса» из скрученных мной строп так больно ударила Партайгеноссе по ушам, что он едва шлемофон не потерял, а заодно и ставшее вдруг хрупким сознание. Но это было только начало – тугая косичка стала, ускоряясь, расплетаться под тяжестью веса Резниченко. Потом, едва расправившись, стропы по инерции стали закручиваться в тугую косу, только в другую сторону. Потом, остановившись – обратно. Партайгеноссе крутился пропеллером, словно на тренажере вестибулярного аппарата. В таких случаях надо было поймать момент, когда стропы расправятся и вовремя, с силой, развести в стороны силовые ленты – лямки парашюта, не давая стропам по инерции закрутиться в новую косу. Но куда там! ГБИ даже и не пытался что-либо сделать – то ли он был настолько ошарашен произошедшим, то ли даже и не догадывался о действиях при возникновении нештатных ситуаций в воздухе. А что с него взять? Кабинетный полководец!
– Поляков! Что там опять вытворяют твои обезьяны?! – орал с вышки в свой любимый «матюгальник» командир полка – Ты меня совсем в гроб загнать хочешь?!
Начальник ВДС полка, подполковник Юрасов, глядя в стереотрубу, доложил:
– Товарищ полковник! Это не рота Полякова. Это управление прыгает.
– Что? Кто? А что это за клоун там вертится?
– По-моему, это ваш заместитель – подполковник Резниченко.
– А ну-ка, дай, гляну!
Командир полка приник к прорезиненным окулярам.
– Точно! Резниченко! А что он блажит, как потерпевший? – и в мегафон – Лямки разведи, дубина!!!
Почти все, находившиеся на площадке, бегали и орали:
– Лямки! Лямки разведи!
Партайгеноссе с диким воплем так смачно врезался в болотистый глинозем, что его грузное тело подбросило вверх. Но и это, как оказалось, было еще не все. ГБИ лежал и стонал в прошлогоднем бурьяне. Он не слышал, что ему кричали солдаты, бежавшие к месту его сверхскоростного приземления. А зря. Они кричали:
– Стропы тяни! Стропы!
Резниченко надо было быстренько подтянуть под себя нижние стропы, дабы «загасить» трепыхавшийся на ветру парус основного купола или сорвать с наплечной лямки систему расчековки, специально предназначенную для таких неприятных случаев. Но, наверное, он и этого не знал или был не в состоянии адекватно мыслить от нахлынувших бурных чувств. Тем не менее, резкий порыв ветра не заставил себя долго ждать и наполнившийся воздухом купол вдруг «поехал» по полю, увлекая за собой и Партайгеноссе. Запасной купол на его животе теперь играл роль своеобразной подставки, а тело Резниченко работало, как качели на коромысле: голова вверх – голова вниз, голова вверх – голова вниз. Эта странная парусная «тачанка» еще долго скакала по полю, повторяя весь неровный рельеф местности, раз за разом ускользая от солдат, пытавшихся поймать норовистый купол, словно взбесившуюся дикую лошадь.
– А-а-а-а-а!!! – глухо орал обессиленный Резниченко с набитым землей ртом.
– Ну что за наказание?! – хватался за голову командир полка – Кто-нибудь поймает, в конце концов, этого балбеса?!
Поймали. Один из солдат, вероятно чемпион по легкой атлетике, улучил момент, когда порыв ветра несколько ослаб, успел забежать сбоку к основному куполу и умудрился-таки «занести» в сторону фал стабилизирующего купола. Основной купол еще немного покочевряжился, трепыхаясь на ветру, словно делая слабую попытку к бегству и медленно угас. Фенита ля комедия! Концерт по заявкам поклонников буерного спорта был окончен.
Однако Резниченко теперь шевелился, как укушенный. Он, проклиная весь белый свет, сгорая от стыда, дрожащими руками судорожно пытался расстегнуть карабины своей подвесной системы. Подбежали солдаты и помогли подполковнику выбраться из цепких объятий самого надежного в мире парашюта. Партайгеноссе зло плюнул, повернулся и, хромая, ушел в направлении вышки. Солдаты остались собирать его парашют.
Конечно, меня следовало за это расстрелять. Но я нисколько не жалел о содеянном. И если бы мне еще раз довелось укладывать купол подполковнику Резниченко, то я сделал бы то же самое – закрутил бы ему стропы в газырях в тугую мстительную косу. Но это было уже ни к чему. Совсем скоро Партайгеноссе покинул нас. Нет, он так и не попал в ДРА – войска оттуда вывели в феврале 89-го и официально война там была закончена. Не вернулся он и в Москву. Ходили слухи, что он уехал, то ли в Белоруссию, дослуживать военкомом в какой-то провинциальный район, то ли в Чирчик, в учебный полк. Однако подполковник Резниченко мог догадываться о причинах непонятного поведения его парашюта в тот памятный прыжок. Незадолго до своего убытия на новое место службы, он неожиданно встретил меня на городке ВДП, где я занимался со своим взводом. Он подозвал меня к себе, осмотрел с ног до головы, словно видел в первый раз и, задыхаясь от нахлынувших счастливых чувств, торжественно объявил:
– Сержант! Трое суток ареста! За расстегнутый крючок!
Честно говоря, я ничего другого от него и не ожидал.