то, чего не было

1.
Я стоял на коленях и кричал в небо:
– Господи, помоги мне! Дай мне выжить! Разреши сделать первый утренний вдох, первый глоток воды! Отче! Разреши мне любить просто так! Научи меня не причинять боли другим!
Снежинки путались в моих волосах, падали и таяли на моем лице, стекали, как теплые поцелуи смерти. Такие сладкие, заставляющие засыпать. И уже речитативя, переходя на шепот:
– Боже, спаси меня от дурного, дай мне возможность успокоиться, научи меня, отче. Мне так больно, так сложно любить. Огради меня от смерти, от самоубийства. Господи! Разреши! Можно? Можно я буду любить просто так?
Я повторял эти слова, не обращая внимания на разбитое лицо, на холодный ветер, бьющий в мою голую грудь. Как очутился я здесь, в этом районе города, в котором не был доселе? Как оказался я в одних джинсах? И откуда эта кровь на лице? Почему так болят ноги?
Я упал на спину и почувствовал, как снег и лед вонзаются своими острыми кинжалами в мою голую кожу. Сворачиваясь в клубок, я уже начал рыдать, уже не мог успокоиться. Руками я вцепился в волосы и стал тянуть их вниз. Хотелось укрыться этими волосами, зарыться в них всем телом, всеми синяками и кровоподтеками. Мне так нужен был кокон, теплое пристанище, где можно было б заснуть на много веков и проснуться лишь, когда память о нем совсем сотрется, выветрится из моей крови, моего мяса, моих костей. Проваливаясь в пьяный сон, в отчаянии я простонал, не прокричал:
– Помогите!
Ветреная зимняя ночь разорвала мой голос на клочки и развеяла их по темной улице. Вокруг не было ни огонька, ни столба фонарного. Казалось, я попал в какой-то потусторонний мир, в иную реальность, где существуют лишь темнота и адский холод.

2.
От ударов я пришел в себя.
– Парень, ты живой? Может, тебя куда-нибудь отвезти?
Видимо, ночной таксист. Или менты?
– Где я? – единственное, что приходило на ум. Я испугался своего хрипа. От страха стало жаль себя. Слезы снова покатились из глаз.
– Ты в порядке? Что с тобой произошло? – он уже поднимал меня и вел к машине, – Куда едем?
– Авангард.
– Двести.
– Дома отдам. Поехали.
В машине пахло бензином, освежителем воздуха и табаком. Я попросил сигарету, приоткрыл окно и закурил. Руки тряслись, – я промерз до мозга костей, казалось, кровь стала твердой, при движениях вены трескались, ломались под кожей. Фильтр лип к сухим губам. Заглянуть в зеркало я боялся. Водитель сделал музыку громче, и я уставился в окошко. Мелькающего города я не видел, я смотрел сквозь ночь, пытаясь осознать, что же все-таки произошло. Вспоминалось лишь его лицо, но это было вчера, сегодня мы не виделись.
Я так и не понял, в каком районе меня подобрал этот таксист. Дома, укутавшись двумя одеялами, я еще долго всхлипывал, пока снова не отрубился. Мне снова снился Ваня.

3.
И даже во сне он смеялся. Его светлые глаза светились сказочным, каким-то рождественским огнем. Горели гирлянды на елках. Я все смотрел-смотрел на него, становилось до того грустно, что я отворачивался и уходил. И все шел и оглядывался: мне хотелось, чтобы он окликнул меня своим счастливым голосом, пьяным смехом своим дал понять мне, что все хорошо, что можно вернуться… Но он молча улыбался и крутил на стойке бокал с шампанским. И мой путь, мой коридор, мои взгляды через плечо длились бесконечно. Запахи шоколада и мандаринов согревали меня, но мне не нужно было их тепло. Было страшно, что вот так будет продолжаться вечность: я удаляюсь от него, а он не хочет меня вернуть, и как бы долго я не шел, я все время видел его глаза. Я проснулся в холодном поту.
Одеяло прилипло к коже, я откинул его, сразу стало еще холодней. В темноте я натянул футболку и взглянул на часы. Было пять утра. Меня колотило не то от холода, не то от похмелья. Я снова забрался в постель и провалился в мучительный сон.

4.
Проснулся я с головной болью, с болью в ногах, во всем теле в полдень. Зимний день уже набрал обороты, солнце не било в окно, на улице тихо падал снег. Я уселся на диване и прикоснулся к лицу. На губах спекшаяся кровь, под глазами мешки, я надеялся, что хотя бы нет синяков. Все тело ныло, я откинул одеяло. Ноги до колен были покрыты жуткими ссадинами и кровоподтеками, все это напоминало фотографии наркоманов зараженных СПИДом. Хотелось пить. Неровной походкой я отправился на кухню, по пути отвернулся от зеркала. Выпив полкувшина воды, я почувствовал, что жажда осталась. В холодильнике стояла кастрюля с бульоном. Вкуса бульона я не почувствовал, но стало легче. С полным животом я отправился в ванную. Принять душ сил не было, я просто умылся холодной водой и все-таки заглянул в зеркало. Да уж, синяков на лице не было, но казалось, оно увеличилось вдвое. И губы… как будто полные силикона. Мой ирокез свалялся в неподдающуюся расческе копну.
В прихожей не оказалось куртки. Тут я вспомнил, как лежал в снегу в одних штанах, босой. Что теперь делать? Ни телефона, ни обуви, ни денег. Еще раз заглянув в зеркало и поняв, что меня это пока что никак не расстраивает, я отправился в спальню. Зарывшись в постель, я застонал. Что же случилось? И вдруг совершенно неожиданно в пустой квартире я вслух произнес:
– Что?
Стало страшно от собственно голоса. «Я встал у зеркала и с ужасом произнес: я хочу видеть, как я выгляжу с закрытыми глазами». Эта фраза завертелась в моей гудящей голове. Откуда она? Я не узнал сам себя: из моего рта вырвался какой-то неопределенный хрип. Черт! я все-таки заболел. Тут же я зашелся в кашле. Проверив аптечку и не найдя ни одной таблетки (только бинты, никому не нужная капельница, настойка календулы, ампула ледокаина, фестал, еще какая-то ерунда), я достал из холодильника бутылку шампанского и мандарины и отправился в постель.

5.
На половине бокала и второй мандаринке я включил «Служебный роман». Мне становилось лучше, но я знал, что скоро придет посталкогольная депрессия. Развитие событий в фильме вызывали только грустные слезы, даже эпизод с ухаживаниями Анатолия Ефремовича за Людмилой Прокофьевной в гостях у Самохвалова. Мне было отчаянно жаль Новосельцева, борющегося со своим страхом, переступающего через себя. Его пьяная истерика напоминала мне вчерашний вечер в «Контре», подробности которого я, правда, не помнил. Я просто знал, что все было плохо. Очень-очень плохо. Момент, когда я сидел на полу и плакал на плече у хозяйки заведения, заставлял задуматься о самоубийстве. Хотелось сгореть от стыда.
«Я встал у зеркала и с ужасом произнес: я хочу видеть, как я выгляжу с закрытыми глазами». Рихтер. Точно, Рихтер. Я никогда не читал Рихтера и вообще не знаю, кто он: философ, писатель, композитор или еще кто. На первом курсе я записывал в отдельный блокнот понравившиеся мне фразы. Это были цитаты из книг, высказывания преподавателей, одногруппников, вообще, все, что будоражило мой ум. Видимо, в какой-то книге я наткнулся и на это высказывание, которое теперь, через столько лет, в такой ситуации, всплыло на поверхность моего сознания. Эта фраза привела меня в отчаяние. Мне снова стало страшно. Просто неподдающийся контролю, безотчетный страх. Древний хтонический ужас.

6.
Наливая третий бокал, я понял, что снова нажрусь, и мне стало еще печальней, к тому же бокал был уже заляпан пальцами, а идти за новым не было сил. Я чувствовал себя полной свиньей. Мысли путались, тесня друг друга в моей больной головушке.
И вот уже снова напившись, я засыпаю, в правом ухе бьется мое сердце, я слышу свой собственный пульс. Этот пульс как чье-то дыхание, как будто кто-то дышит из моей головы. Этот пульс как шаги, как будто кто-то поднимается по бесконечной железной лестнице. Это не кончится никогда. Я отвлекаюсь ото сна, я полностью концентрируюсь на этих звуках. Я уже отчетливо вижу эти ноги в тяжелых ботинках, я вижу, как они ступают на ступени, слышу звук, который раздается при этом. Я жду, когда же закончится эта витая лестница, когда же эти ноги, наконец, придут. Но конца нет. Мне охота вырвать свое ухо и вытащить из головы эту лестницу. Я живо представляю, как буду тянуть ее, такую длинную, такую бесконечную, как она будет царапать мне щеку и висок, я чувствую боль от соприкосновения этой лестницы и моего тела, я вижу кровь. Я чувствую время. Мне жутко оттого, что эта процедура может длиться не мгновение, а час или два. Или больше? Время и боль становятся одним. Я решаю покончить с этим в одну секунду. Я беру со стола карандаш. Я собираюсь вонзить его в ухо. Несколько раз я примериваюсь… И вдруг я понимаю, что я собираюсь сделать. Мне еще страшнее оттого, что вот так, пьяный я мог воткнуть в голову карандаш. Я отбрасываю его от себя и натягиваю на голову одеяло.

7.
В доме стоит полная тишина. Сумерки уже почти спустились. В полумраке, в тишине мне жутко. Мне нужны звуки. Я снова включаю кино. Пусть это будет «Завтрак у Тиффани». Пусть это будет мисс Хепберн, пусть это будет Givenchy, пусть это будет Нью-Йорк… Любовь, ложь, разочарование, страх, побег от самого себя, финальный дождь, смывающий все напускное, стирающий маски и тушь. «Ты не видел Кота?» Поцелуй и титры. Прекрасная мелодия. Все будет хорошо. Все наладится. Ну и пусть похмелье, ну не больше же двух дней! Все кончится. Начнется другое. Время не остановится. Мы станем иными. А боль… жизнь и есть боль. Не обращай внимания. «Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет». Из того же блокнота. Марк Аврелий. Откуда только я брал эти цитаты?!

8.
Я иду по ночному Авангарду. Мороз гонит меня домой. Снег скрипит под ногами. Такая необычная тишина, сквозь которую пробивается этот скрип. Как будто что-то должно случиться. Как будто на этот снег должна пролиться моя кровь. Она нарушит эту монохромность. Оживит безжизненное пространство черно-белой фотографии, немого кино… Под черным небом, на белом снегу красные пятна. Она бы еще немного остывала. Тлела бы под легким парком. Потом и вовсе бы стала твердой. Лед из крови… Замороженный томатный сок. Вам с мякотью? Как будто мне это нужно. Как будто без этого мне не найти покоя. Я замираю посреди тропинки и медленно поворачиваюсь. Я здесь совсем один. И это одиночество, эта пустота звенит в моих ушах. Где-то внутри моей головы. И я вспоминаю, что стоял уже вот так когда-то давно. Один, в черной зимней ночи… и кровь моя капала на снег. Как будто я приносил ему жертву. А он, наверное, не знал об этом. Спал себе дома, переворачивался с боку на бок. Запускал руку в трусы. Бредил во сне. Говорил со звездами… или что там ему снилось? Я снова иду к дому.

9.
И по пути я думаю, что вот и все, с меня хватит, мне надоело трахаться за деньги, я устал быть проституткой, мне невыносимо ложиться в постель с кем попало, мне горьки их поцелуи, их ласки – мучат меня, я доставляю им удовольствие ценой своей боли… и купюры в кармане не оправдывают моего грехопадения, и дело даже не в грехе, не в чистоте, я устал и все, точка, я больше не буду этого делать, я никогда ни с кем никуда не поеду, не буду улыбаться этим голодным глазам… эти деньги, они ничего не стоят, на них нельзя ничего купить, я просто не могу на них что-то купить, как будто они помечены, каждый продавец сразу поймет, как я заработал эти деньги… мне ничего не нужно…

10.
Придя домой, я опускаю купюры в банку. Уже полная трехлитровка. Сколько там уже? Мне хочется сжечь все эти деньги. Но я знаю, что не сделаю этого. Они нужны мне. Это моя работа. Мой труд. А эти деньги – это мой заработок, то, на что я живу. Это мой хлеб. Мое вино. Мой сегодняшний день. И судя по наполненности банки, мое завтра. Утром я достану из банки пару сотен и поеду на работу. На настоящую работу. Без грязи. Без смрада из их ртов. Без перегара на ухо. Без членов болтающихся перед моими глазами. Без спермы, которую надо проглотить. Мне не трудно ее глотать. Интересно, сколько я ее уже проглотил? Несколько литров? Сколько чужой спермы во мне? В моем желудке, в моей заднице… Как… как я решился делать это за деньги? Все-таки, это приносит мне какое-то удовольствие. Облегчение. Иначе – зачем?
И я знаю, что пройдет несколько дней, я успокоюсь, моя депрессия закончится, и я снова разрешу кому-нибудь себя снять, снова буду стонать в его объятиях, кричать в его постели, после душа я возьму деньги из его рук (о! этот момент! как ему должно быть приятно – протягивать мне эти деньги, после того, как он и в хвост и в гриву отымел меня, нет, не протягивать, это я тянусь за ними, я говорю, что было приятно, что если захочешь встретиться еще – звони) и поеду домой, где еще раз полезу в ванну, буду отпаривать свое тело, умащать его ароматическими солями, маслами, оттирать его мочалкой… И все это повториться еще не раз. И не два…

11.
Поэтому я отгоняю от себя черные мысли и сажусь ужинать. После того, как посуда вымыта, я достаю коньяк. Мне надо хорошенько прилепить, чтобы мой сон ничто не могло потревожить. Мне рано вставать, я должен выспаться. Я включаю старичка Фрэнки и начинаю глушить коньяк. Ничем не закусываю и почти не курю. Так продолжается до трех часов ночи. В три я отползаю на диван и проваливаюсь в сон. Сны мне не снятся, я просто погружаюсь в черноту, мой мозг отключается. Утром его включит будильник, который… я вполне возможно, забыл завести. Я укутываюсь теплее и все-таки проваливаюсь.

12.
Когда он – рок-музыкант, у него своя группа, в которой он играет на басу, я слушаю the doors, одеваюсь в рваные джинсы, пропадаю на каких-то концертах, пью джин–твис и курю крепкие сигареты. И чувствую себя неуютно из-за того, что не разбираюсь в музыке. Еще я пишу стихи о вечной любви, о свободе, о весне и звездах…
Когда он – модник и клаббер, мне неловко оттого, что я почти не хожу в клубы, не разбираюсь в моде и клубной музыке. Мы нелепо смотримся вместе. Его чувство юмора понятно мне, но мне не смешно, когда он смеется. И наоборот. Я перестаю пить пиво и перехожу на коктейли. Я пробую кислоту… Я скупаю весь свежий глянец…
Когда он – парикмахер, я начинаю следить за своими волосами. Теперь я всегда аккуратно пострижен, даже если это нарочитый беспорядок на голове, это сделано тонко, изящно. Профессионально. Я гладко выбрит. Чистая кожа излучает здоровье. На полке в ванной пузырьки, на которых не встретишь ни слова на русском… У тебя есть свежий Hairs?
Когда он – писатель, я тоже пишу. Безостановочно. Меня переполняют слова. Выплескиваются на бумагу. Я думаю только о книге, которую пишу. Я пишу на его коже…
Если он – любитель кофе или чая, я изучаю весь этот церемониал. И меня уже не соблазнишь ароматизированными пакетиками или растворимым порошком…
Он любит модернистскую живопись, я – несусь в библиотеку изучать все эти направления/течения/школы…
О, боже! Ему нравятся старые итальянские фильмы! В этот же вечер я пичкаю себя Феллини/Пазолини/Бертолуччи… Я надрываюсь, вникая в бред Феррери…
Так, мало-помалу я теряю себя. Или просто я становлюсь больше?
Трехмерный… нелепый… ходячий оксюморон…
Я всегда открыт новому знанию. Как губка готов впитать новую информацию. И за этим впитыванием не поспевают чувства, мне уже неважна любовь. Я просто беру от Него все, что могу взять. Будь то история мировой фотографии или ломанные ритмы электронной музыки…

13.
А что я даю взамен? Что можно взять от меня? Чему я могу научить?
Разве что отчаянию… прыжкам без парашюта… опрометчивости… откровенности… настоящности…
Я могу научить окунаться, нырять с головой в каждого встречного-поперечного. С первого полувзгляда – на самое дно его существа. Без последующих разочарований. Никто никому ничего не должен… В омут с головой…
Каждая новая встреча – любовь… до конца… без оглядки… Каждый новый миг – как вечное сияние. Это не трата по мелочам, пусть и продлится это всего лишь ночь. Какая к черту разница – ночь или год?! Кто сказал, что любви нет? Вот она – в каждом человеке, в каждом дыхании ветра… в каждом миге… Весь мир пропитан ею.
И не может быть любви настоящей или ненастоящей. Просто смешно слышать: ты по-настоящему влюбился? Это равносильно настоящему сидению за столом, настоящему столу, в конце концов!
Никто никогда не заставит меня разочароваться в моем горении.
Я сказал: «Мне уже неважна любовь»? Скорее, мне неважно к ней отношение. Ее культивирование. Если была, если есть, то… значит – еще будет.

14.
Ночью мы пьяные в дым вваливаемся ко мне. Из наших карманов торчат бутылки. Нам весело. С мороза нам так хорошо в теплой квартире. В прихожей мы помогаем друг другу раздеться и разуться. Обнимаем и поддерживаем друг друга. Давим смешки, громко шепчем друг другу: «Тихааа! Все спят уже». В темноте мы пробираемся в мою дальнюю комнату, где включаем новогоднюю гирлянду и валимся на диван. Повзрослевшие детки на вечном празднике, во всегдашней зимней сказке. Нам надо отдышаться после этого путешествия на морозе. Мы лежим рядом друг с другом, наши руки соприкасаются. Он что-то шепчет мне, вспоминает вечер. Я шумно дышу. Закрыв глаза, я думаю: «Знает ли он, почему я его притащил в свою берлогу? Догадывается ли, почему я сейчас с ним, почему мы вдвоем? Видит ли, как мне хочется его поцеловать, прижаться к нему?» Медленно я беру его руку в свою. Он затихает и настораживается. В воздухе носится напряжение. Это длится всего несколько мгновений. Несколько подмигиваний гирлянды. Я сжимаю его руку и говорю: «Выпьем?»

15.
Он вскакивает с дивана, спрашивает, где у меня туалет. Стараясь не шуметь, мы выходим из комнаты: он отправляется отлить, я иду за стаканами и штопором. Когда я возвращаюсь в комнату, он уже там: разглядывает постеры на стенах, книги и журналы разбросанные повсюду.
– Прости за беспорядок, – говорю я и кидаю ему штопор. – Открывай.
Забравшись с ногами на диван, мы продолжаем пить. Он все озирается вокруг. Кажется, его смущают мои постеры с парнями. Я все думаю: «Догадался ли он? Что он сейчас чувствует? Он напуган?»
– А зачем так много голых мужиков? – как бы походя, выпаливает он.
– А что? Они смущают тебя?
– Да нет, просто странно. Обычно у парней висят голые телки и все такое.
– Ну… А у меня, как видишь, голые парни.
– Понятно.
– Понятно? Ну ладно, понятно – так понятно… Ты только не думай, что я – насильник-извращенец. Ок?
– Ок… Но ты – странный чувак! Я никогда бы не подумал, что ты… эээ...
– Поверь мне, это приятно слышать. Ну, хватит об этом, давай тихонечко музыку поставим. Что будем слушать?
– Без разницы. Поставь что-нибудь электронное, только не сильно заумное.
– Будет сделано.

16.
Еще какое-то время мы молча слушаем музыку. Потом он постепенно отогревается и наша беседа возобновляется. Мы болтаем о всяких мелочах: о музыке, кино, вспоминаем учебу, какие-то дурацкие случаи. Нам легко вместе. Так же легко, как было все эти месяцы нашего знакомства. Он не оказался параноиком, который думает, что все хотят его трахнуть. В принципе, я и не хочу его трахнуть. Мне просто нужно быть с ним рядом. Нет, не думайте, это не любовь! Мне очень нравится этот человек. Именно, как человек. У меня никогда не было мужчины-друга. Все мужики, с которыми я общался, рано или поздно оказывались в моей постели. А здесь… такая мужская дружба… на грани нежности, совсем чуть-чуть до эротики… Иногда мне хочется лечь рядом с ним, обвить его руками и ногами, но без сексуального подтекста. Просто лежать с ним вот так, обнявшись, и разговаривать о чем-нибудь. Даже те поцелуи, которые я порой рисую в своем воображении, не поцелуи любовников. Целуя его во сне, проникая в его рот своим языком, я и не думаю спускаться ниже. Это братские ласки. Может быть, более нежные, чем надо, более тесные. Зато – более искренние.

17.
Сначала он мне просто нравился. Я долго присматривался к нему, не понимая, что я испытываю. Все решилось одной его фразой.
– С тобой хорошо. Тебе ничего не надо, – как-то сказал он мне. Вот с этого момента я уже не мог от него оторваться. Он стал мне необходим. Ему хорошо со мной! А мне ничего не надо от него. Мне достаточно того, что он дает мне сам. Вот с этого и началась наша дружба. Наш танец на лезвие ножа. Шаг в сторону погубит все. Наверное, этот шаг неизбежен, но еще не время для него. Еще слишком рано оступиться, скользнуть обнаженной пяткой по лезвию, выйти из игры, оставляя за собой кровавый след, красные пятнышки.

18.
Ополовинена вторая бутылка. Куда только лезет? Мы уже не просто в дым, мы уже и есть этот дым, этот хмельной парок. Прижавшись друг к другу, мы сидим на диване и почти не разговариваем. Я не знаю, о чем он думает, но в моей голове – довольно отчаянные и смелые мысли. В опьянении есть такой момент, когда, выпивая очередной стакан, знаешь – сейчас уже тебе никто не откажет, становишься таким смелым, самоуверенным, подходишь к любому, что-то выпаливаешь ему в лоб, он улыбается, и вот вы уже танцуете или целуетесь. И вот я поворачиваю свое лицо к нему, он покорно смотрит на меня и, как будто цепляясь за тонкую веточку последней надежды, протягивая руку вверх, уже падая с отвесной скалы, он спрашивает:
– О чем ты думаешь?
И я вижу, насколько он пьян, слышу это по его голосу, читаю это в его неожиданной смелости. Я все смотрю ему в глаза и после паузы хрипло говорю:
– У тебя красивый рот. Я хочу тебя поцеловать.
Он как будто разочарован. С шумом выдыхает воздух, опускает ресницы, потом глаза в глаза:
– Ну, поцелуй…

19.
Все это происходит так быстро, за считанные мгновения, я даже не успеваю подумать, что знал, что так все и будет. Я прикасаюсь губами к его губам, без поцелуя, слегка прижимаюсь к ним, потом пробую его нижнюю губу, его рот приоткрывается, левую руку я кладу ему на затылок, чтоб он не смог раньше времени отстраниться от меня, начинаю целовать уголок его рта, поднимаюсь к верхней губе… И вот мы уже целуемся. Нежно, не спеша. Это продолжается достаточно долго для того, чтоб успеть насладиться этим поцелуем, и достаточно быстро, чтоб не залезть к нему под майку. Я сам отстраняюсь от него, отрываюсь от его рта, открываю глаза. Ему неловко, он не спешит поднимать ресницы. Я еще раз быстро чмокаю его в уголок рта, говорю:
– Это было чудесно. Ты как?
Медленно его веки разлипаются, губы почти не шевелятся:
– Ты такой пьяный. У тебя вкусные губы и горячий язык.
– Тебе не противно?
– Нет. Мне классно. Вернее, мне очень необычно. Я впервые целую парня… А как тебе?
– Волшебно! Ты весь пропитался вином. У тебя сладкие губы. Мне понравилось.

20.
Мы смотрим друг на друга, подглядываем друг за другом сквозь опущенные ресницы. Он улыбается мне хмельной улыбкой, такой разгоряченный, с пылающими щеками. Я тоже улыбаюсь ему. Он наливает еще. И я знаю, что это последний стакан. Потом мы начнем укладываться спать. Он, стесняясь, не подавая виду, разденется и нырнет под одеяло. Я выключу свет и наощупь проберусь к нему, спрошу, можно ли его обнять, прижмусь к нему и провалюсь в хмельной безмятежный сон без видений. И так, сплетясь в объятиях, мы проспим полдня, потом будет пробуждение, неловкость, которая рассеется за завтраком, смешки, вспоминание вчерашнего вечера. Потом мы доберемся и до поцелуя и решим, что о нем не стоит много говорить, мол, было и было, и нечего это ворошить. И я буду знать, что это не единственный наш поцелуй, что их еще будет много. И отношения наши не испортятся, а станут еще крепче. У нас будет тайна, наш секрет, наш пароль, наш способ пощекотать себе нервы.

21.
Я снова вспоминаю то, чего не было. Ловлю себя на мысли, что это все выдумка и удивляюсь – такие яркие воспоминания! Неужели, это все мое воображение?! Я помню, как мы гуляли по осеннему городу, пинали опавшие листья, собирали их в охапки вместе с остальным мусором и подкидывали вверх. И зажмуривали глаза от пыли, не видя, как красиво опускаются листья на землю. Из твоего рта вырывался парок. Ты поправлял шарф, заправлял в рукава перчатки. Мы смеялись. Я помню, как я был счастлив! И что же? Всего этого не было? я отказываюсь верить в эту ужасную правду! Это было! Было со мной и тобой! Было у нас…

22.
Только вот – кто ты? Кем ты был? Я не помню твоего лица, так… какие-то размытые воспоминания твоих губ, немного сонных глаз… Наверное, я, действительно, выдумал тебя… Выдумал кофе с коньяком на улице. Выдумал промокшие ноги. Выдумал первую снежную крупу.  И теперь вот вспоминаю эти счастливые мгновения, улыбаюсь своему прошлому. Улыбаюсь несуществующему тебе.
Ну и что все это значит? Это вот так я компенсирую отсутствие тебя в реальности? Вот так я ухожу в лучший мир? В добрую сказку? Как будто это невозможно здесь, в реальной жизни, в моем материальном мире. Как будто я уже поставил крест, перечеркнул все, что у меня здесь есть. Как будто выпрыгнул, прорвался в то, чего нет и не может быть. Но так хочется всего этого… И я знаю, что этот я, счастливый, почти влюбленный, – это я настоящий, я, обретший самого себя.

23.
Наверное, это не правильно (может – грешно?) – отказываться от того, что есть у тебя, что отдано тебе безвозмездно кем-то более мудрым, более сильным, кто знает, как все должно быть на самом деле. Наверное, это дерзость – делать свою судьбу, вершить суд над тем, что вообще тебе неподвластно… может быть, даже твоему пониманию.
Что ж, вчера было Прощеное воскресение. Прости меня, Кто-то.
В ответ:
– Бог простит…
Мурашки по коже. Холодок по позвоночнику. Во рту пересохло. Жутко и сиротливо становится. Сиротливо оттого, что знаешь – ты не один. Кто-то еще есть кроме тебя. Кроме… не с тобой… не рядом… а значит – сирота ты, сирота. Один-одинешенек идешь ты по белу свету. И остаются тебе лишь воспоминания о том, чего не было. Фантазии и бредовые монологи от своего и его лица. Его лицом. Его губами. Глядя на себя самого. Говорить:
– Я люблю тебя…
Как партия в шахматы, когда крутишь перед собой расчерченную доску, играя то за черных, то за белых. Как игра в дурака с самим собой, когда подглядываешь в собственные карты, но делаешь вид, что ничего не запомнил и в итоге (о-ля-ля!) выигрываешь.

24.
Теоретик любви. Не практик, не отчаянный экспериментатор. Просто погрязший в своих размышлениях, принявший мысли за реальность, проживающий радужные дни в воображении, как в компьютерной игре. Делающий правильные ходы, получающий призы и бонусы. Но… не на самом деле, только в мечтах. Во снах.  В видениях. На бумаге. На мониторе. Сотни текстовых документов, архивов, записных книжек, обрывков бумажных… На самом деле, в реальности – ни движения рукой, ни вздоха настоящего, ни слезиночки… Весь этот выдуманный любовный трепет, ночной сбивчивый шепот, дрожь в руках, во всем теле… Всего этого нет в действительности, но оно настолько мне дорого, настолько оно мое, мое самое настоящее, мое драгоценное, мое единственное, что есть у меня… Все мои многоточия… Мои запятые, восклицания. Ненавижу точки! В жизни все может закончиться, может закончиться сама жизнь. На бумаге же, в мыслях моих – все вечно. Ты не предашь меня, не обидишь ничем. Там мы всегда будем вместе…

25.
Там никто до нас не доберется, не сможет помешать нам любить друг друга. Не покажет нам, что за окном уже весна со всем ее сифилитическим разложением, гнилью ее оттаявшей. Мы вечно будем верить в зиму, кутаться в одеяло, обнимать друг друга, дышать друг другу в спину, на ухо, чувствовать руки, холодные ноги… Нам так хорошо вдвоем в этой вечной зиме, в этой бесконечной спячке. В мертвой тишине натопленного дома (только треск дров в печи да капли из умывальника). Нет этой пошлой красочности, ядовитой зелени, теплых дождей, такого синего неба, что глаз не поднять… Нет внешнего. Только я и ты. И наше дыхание… И глаза еще сонные. Улыбающиеся. Кривящиеся уголки рта. Сухие утренние поцелуи.

26.
Моя теория – дороже мне моей практики. Мечта мне милее действительности. Мои фантазии реальней моей реальности! Мои слова непроизнесенные емче слов ежедневных, постылых, бессмысленных. Троекратно прокричать вслух «я люблю тебя» – ничто рядом с внутренним шепотом «я люблю тебя»… Это всегда будет звенеть в моей голове, не лопнет в воздухе мыльным пузырем. Любой жест приятней, правдивей, когда он сделан мысленно. Мне смешны движения рук наяву. Мне смешны взгляды кроткие, нелепо повисшие или застывшие в воздухе, не нашедшие себе места руки… Все это так бессмысленно. Жутко бессмысленно. Жестоко бессмысленно. Мне страшно без смысла… а его не передать вслух, не облечь в текст… Он во мне. Как и ты. Ты и есть мой смысл. В реальности тебя нет, внутри меня же… только ты. И немного, совсем чуть-чуть меня…

27.
Последнее время я все больше думаю о нем. Мы расстались год назад, с тех пор почти не виделись. И вот теперь, когда прошло столько времени, когда солнце снова набирает силу, я начинаю вспоминать его, как у нас все не складывалось, как не верилось друг в друга. Я в полном отчаянии вцеплялся в его руки, повисал на его шее, боялся отпустить его на секунду, на сантиметр. Боялся, потому что не верил в его искренность. Он, так же как и я, не мог ослабить свою хватку. Мы не верили друг другу, мы сомневались в том, что любим друг друга, и это делало наш короткий роман полным страсти, жажды, отчаяния… Нам дорога была каждая секунда, проведенная вместе, потому что это «вместе» было таким шатким, таким хрупким, это «вместе» стояло на ходулях и было готово к крушению с самого начала. Это «вместе» ждало сигнала, чтобы рассыпаться, превратиться в пыль, растаять в воздухе… Нужно было успеть насладиться им, прожить в мгновении вечность.

28.
Последнее время научило меня новой привычке. Я вглядываюсь в прохожих в надеже узнать в них его. Еще недавно я отводил глаза, опускал голову, просто зажмуривался… а теперь все по-другому. Я иду прямо, я заглядываю в лица, стараюсь встретиться глазами. Я хочу в тех, чужих, узнать его, увидеть его улыбку (не важно – удивление, разочарование, радость ли), услышать его голос… Я всегда говорил, что не поменял бы в своей жизни и минуты, будь у меня такая возможность, я считаю, я прожил то, что должен был прожить, я знаю свои ошибки, я помню свои взлеты… Я не испытываю досады из-за того, что что-то упустил, что-то сделал не так, наговорил лишнего, где-то наоборот умолчал… Единственное, что бы я хотел изменить, нет, не изменить, усилить – это те мгновения, которые были у нас с ним. Лучше запомнить черты его лица, крепче обнять его, нежнее ласкать его… Пусть он все равно не поверит мне, в мою любовь, пусть, но потом мне будет проще, картинка воспоминаний будет живее…

29.
Сейчас я в основном вспоминаю свои эмоции, но не его шепоты, не его горячее дыхание со спины, не его беспокойный сон, не его холодные ноги под одеялом. Я помню лишь, как было хорошо, спокойно и уютно мне. Помню, как был уверен, что все это быстро закончится, но продолжал цепляться за несуществующие последние шансы. Помню, что догадывался о том, что и он знает о скором нашем расставании. Мы знали мысли друг друга. Мы знали, что будет потом. Мы предпочитали молчать, предпочитали не будить этого зверя, этого демона разлуки. Он все равно придет и сломает всю нашу сказку, весь наш театр, картонные декорации, замки из песка и облаков… Мы не хотели тратить время на бессмысленные охи-ахи. Мы упивались друг другом. Делали последние жадные глотки, последние вдохи перед погружением… С первой встречи лучше, точнее запоминали друг друга.
И вот теперь я понимаю, что ничегошеньки я не запомнил… но и не забыл…

30.
Господь никак не отреагировал на мои мольбы. Никак не ответил мне, не дал понять, что слышал мои крики. Он просто отвернулся от меня. Просто забил на меня. И вся моя мольба о том, что я хочу жить и любить легко, не причиняя другим зла, вся эта мольба – сотрясание воздуха. Ничего не изменилось. Любовь до сих пор остается для меня болезнью. Страшной, смертельной почти. Невыносимой болью она проявляет себя во мне. Влюбляясь в кого-нибудь, я жажду сломать этого человека, растоптать его. Причинить ему как можно больше боли, страданий… Чем прекрасней цветок, тем жестче я с ним обойдусь. Я буду топтать его, отрывать его лепестки, растирать стебель в ладонях. Буквально – сотру его с лица земли. И этот цветок уже расцвел, уже показался в поле моего зрения. Я нашел того, кого смешаю с грязью, сделаю уродством, лишу гармонии…
О боже, он, действительно, прекрасен! Он так юн! Такой чистый. Он всегда смеется и только когда наши взгляды встречаются, он становится печальным. Да, он отводит глаза, прячет улыбку, как будто заранее знает, что будет дальше, как он будет страдать. Но это еще не скоро… Пока что ему самому интересна эта игра, возможно, он находит ее забавной. Может быть, даже дразнит меня… Но уже сейчас я вижу, как ему страшно… и больно.

31.
Проснувшись сегодня с тяжелой головой, я снова подумал о своем принце. Мне показалось, что эту ночь я провел с ним. И… я даже не знаю, как его зовут! И мне не важно его имя, все равно, я буду называть его так, как мне захочется. И пусть знает – это не будут приятные слова. Я влюбляюсь в него. За те три раза, что я виделся с ним, я так глубоко нырнул в это чувство, что остается еще чуть-чуть подождать и можно будет смешивать его с грязью, можно будет причинить ему боль, насладиться его слезами. Он, как мотылек, сам летит на огонь моей любви-боли. Что ж, я подпалю ему крылышки…

32.
С похмелья я закрываю обе двери на все замки. Проверяю окна, задергиваю шторы. Я включаю громко музыку, чтоб не слышать то, что творится за окном или за стеной. Черт бы побрал эти картонные стенки старой хрущевки! Уйти от звуков соседских монстров. Утро в спичечном коробке добило меня. Спрятаться под два одеяла, чтоб и музыка только чуть-чуть просачивалась в мои уши. Голова идет кругом. Перед глазами – туман, во рту – кислый привкус вчерашнего вечера и сегодняшних сигарет. Жажда. Не помогает даже зеленый чай. Сколько раз, переживая похмелье и паранойю, которая всегда рука об руку с ним, я говорил себе, что больше не буду так нажираться. Сколько раз я говорил себе: «Стоп!» и заказывал еще порцию алкоголя. Так получается, что ночью я пью, чтоб уйти ото дня, а утром я прячусь в этом жарком ватном убежище от вчерашней ночи, от самого себя…
И вот снова я думаю, что больше не буду пить, перестану встречаться с друзьями-алкоголиками, по выходным буду отключать телефон и что-нибудь писать… Моя книга практически стоит на месте: выдавливаю из себя по странице в неделю, если не напиваюсь где-нибудь в городе.

33.
Я не хочу никого видеть и слышать, но я не отключу телефон. Это последняя ниточка с внешним миром. Там, за окном – весна. Я это знаю. И я не хочу ее терять. К тому же в эту весну у меня появился ты. Я не знаю твоего имени, я не знаю твоего телефона. Единственное, что мне известно – где-то там, за одеялом, за плотными шторами, за холодным стеклом, где-то там есть ты. И ты там смеешься, ты играешь в свои мальчишеские игры. Ты – вечный двигатель, моторчик на бесперебойном питании, маленький кружащийся волчок. Мир мелькает перед твоими глазами, смазывается в одну разноцветную кляксу, по ушам – удары твоего любимого d’n’b. Весна увеличивает уровень адреналина в твоей крови. Тебе хочется сразу всего. Ты чувствуешь свою силу и… смелость. Вчера ты осмелился заговорить со мной. Сегодня ты стараешься этого не помнить, обходишь острые углы. Твой пляшущий мир на секунду остановился. DJ облажался – музыка прервалась. Сейчас он поставит новую пластинку (о! это что-то новое! Ты еще этого не слышал. Эта новая музыка снова украдет тебя у меня. Острые края обобьются и мир снова закружится, набирая и набирая обороты) и ты понесешься в своем диком танце, теряя по дороге остатки мыслей обо мне. Тебе не придется бороться с воспоминанием о том, как ты сделал шаг в сторону, не оступился, нет, просто движение не в том ритме. Итак, музыка!

34.
Я срываюсь с места и выхожу в другую комнату, начинаю нарезать там круги. Потом встаю в самом центре, под совершенно совковой люстрой и кружусь уже на одном месте. Начинает тошнить и я закрываю глаза. Я кружусь, пока комок не подступает к горлу, пока кислота не начинает съедать язык. Я останавливаюсь и открываю глаза. Комната мечется вокруг меня, теперь я стою на месте, а этот мир пляшет вокруг. Вот он – твой мир, твоя реальность. Вот она – твоя мчащаяся юность. Я встаю на колени, потом и вовсе сажусь на пол. Комната потихоньку останавливается. Тошнота медленно уходит…

35.
На четвереньках я выползаю в прихожую и заглядываю в зеркало. Похмельный старик смотрит на меня бешеными глазами. На этих глазах я вижу слезы. И почти сразу я перестаю видеть. Соль разъедает глаза. Я моргаю и капли падают с ресниц. Я вижу плачущего несчастного старика, живущего в выдуманном мире. Старику всего двадцать пять, но он уже так устал, так износился. У него появились морщины. Старик запутался в реальности и ушел в свой мир, он живет в собственном воображении. Возможно, что в реале его просто не существует. Возможно, уже и нет этой оболочки. Осталось лишь сознание, которое мечется в воздухе, не находя себе покоя. Последнего пристанища. Это и есть моя душа? Ветхая душонка старика? Отражение перестает плакать, я вытираю глаза рукавом и снова бреду на свое ложе, под толстые одеяла. Все в полной тишине. Плэй-лист проигран до конца, я отменил репит. Я зарываюсь в постель и лежу, не думая ни о чем. Мне не о чем думать в это утро. Ты – плод моего воображения. Завтрашняя вечеринка – мне по барабану, я не хочу в ней участвовать. Мне нечем заполнить свою голову. Я даже не хочу спать.

36.
В полной тишине я лежу в постели и тупо смотрю по сторонам. Я не замечаю узора на обоях, не вижу трещин на потолке, не помню всего бардака, творящегося в моем доме. Моя голова пуста. Моя паранойя вроде бы отступила. Завтра мне двадцать пять. За окном – весна. Где-то в городе – ты.
Я решаю принять душ и позавтракать.