Паша переночевал на вокзале, и чуть свет, по совету одного из местных жителей, с которым разговорился, коротая ночь, чуть свет был уже на окраине города.
В середине марта уже успел сойти снег, дороги стали непроезжими, и только рано утром, после ночного заморозка, можно было прорваться машиной. Попутная полуторка довезла его до какого-то поселка, от которого, как он узнал, до хутора оставалось еще двадцать километров. Уже взошло солнце, надеяться было не на что, и, положившись на свою солдатскую выучку, он пошел пешком.
Однако, двухнедельный малоподвижный образ жизни в поездах и на вокзалах дал себя знать, и через несколько километров он почувствовал усталость, а еще через несколько еле волочил свои сапоги с налипшей на них грязью. Его солдатский деревянный чемоданчик, который он пригрузил еще шинелью, сняв с себя, как только поднялось солнце, становился с каждым шагом все тяжелее. Он поминутно менял руки, поднимал его на плечо, наконец, сняв ремень и продев через ручку, закинул его за спину. Так, вроде бы, стало легче нести, но через некоторое время ремень надавил плечо, рука затекла и онемела, и он снова понес его в руке, перекосившись на одну сторону.
Время от времени он останавливался, ставил чемодан, выбрав более сухое место, и садился на него, но после кратковременного отдыха было еще тяжелее вставать и поднимать его. Чем дальше – тем чаще, тем продолжительней были остановки, и тогда, чтобы совсем не поддаться слабости, он стал считать шаги, останавливаясь на каждый сотый шаг.
Сколько он уже прошел, сколько еще осталось идти? Кругом ровная, бескрайняя степь и над ней голубое небо, и казалось, пути его не будет конца.
Хутор открылся неожиданно, сначала двумя небольшими домиками и крытым током полевого стана, а затем и сам, в серой дымке голых еще деревьев, и узкой полосой речки за ним. Незаметная издали, полого поднимающаяся возвышенность скрывала его до поры до времени. Паша приободрился и уже с полкилометра прошел без остановки.
В одном из домов он нашел сторожа, высокого, довольно крепкого старика с круглой белесой головой, с маленькими глазками и почти бесцветными бровями. Они зашли в домик, посидели за столом бригадной столовой. Дядя Саша, как звали сторожа, расспросил его, откуда он, где служил и, удовлетворив свое любопытство, сам ответил на вопросы Паши. Оказалось, он знал Катюшу, что она в рабочее время «кухарит», как он выразился, здесь, в бригаде, а живет в домике на окраине хутора, у самой дороги, и когда он будет идти, то никак не минует его. Через минут 20 он был уже у её дома.
Домик был небольшой, низенький, под черепичной, пологой крышей, с двумя маленькими оконцами на дорогу. При доме – небольшой участок земли, срезанный клином дорогой, заросший прошлогодним бурьяном. Несколько покосившихся, почерневших столбиков с прибитыми к ним двумя рядами жердей, отмечали границу её владений. Перед домом росла акация и куст сирени. Отупевший от усталости Паша не почувствовал особого волнения. Его клонило ко сну, и для него этот маленький домик был в этот момент в первую очередь тихой пристанью после продолжительного плавания, где он приобретёт хотя бы на время долгожданный покой. Он лишь отметил про себя, с некоторым удовлетворением, что здесь явно нет хозяина.
Дверь была не заперта и хозяйка его уже увидела через окно. Он, войдя в сенцы и поставив у стенки чемодан, стукнул пару раз из вежливости и отворил дверь. Одним взглядом он охватил открывшееся перед ним пространство небольшого помещения со всей его мебелью, состоявшей из кровати у стенки против двери, стола у стенки перед окнами, длинной скамейки у стола и увидел хозяйку, сидящую за этим столом. Она глянула в его сторону и проговорила:
- Приехал, - то ли вопросительно, то ли утверждая очевидный факт, и поскольку Паша все стоял у двери, она еще раз глянула в его сторону и обронила, - садись, чего стоишь, - и после некоторой паузы, - будешь есть?
От переутомления есть не хотелось, но он не отказался. Она, видно, сама только отобедала, налила ему в ту же тарелку супа из кастрюли, стоящей на печке, поставила перед ним, положила ложку, пододвинула краюху круглого белого хлеба, видно, местной колхозной выпечки, и села на прежнее место в полуоборот к нему, стала смотреть в окно.
Паша медленно хлебал суп, поглядывая на Катюшу. На ней был казенный рабочий вылинявший. Когда-то синий халат, плотно облегающий ее красивую фигуру. Совсем близко, рядом – он мог протянуть руку и прикоснуться к ней, но она сидела такая холодная, чужая, что ему в голову пришла мысль, что она стала как будто еще дальше, чем когда он был за 10000 км от нее. Там он мог в мечтах обнимать ее, здесь, сейчас он не посмел бы прикоснуться пальцем к ее халату.
Она сидела молча, уставившись взглядом в окно, но казалось, все ее тело, поза ее, в которой чувствовалось напряжение, ожидание чего-то, ее взгляд, направленный в сторону, только с тем, чтобы не видеть его, казалось, говорили: «Ну и зачем приехал? Кто тебя звал сюда? Разве хоть в одном письме я написала хотя бы одно слово, которое можно было истолковать, как приглашение? И из того, что последние месяцы я вообще не отвечала на твои письма, разве не ясно было, что я не хочу, чтобы ты приезжал сюда, что я не хочу тебя видеть? Если ты не понял этого, если ты такой дурак, то я тут ни причем, и сделай, пожалуйста, одолжение – оставь меня в покое».
Похоже, она твердо решила оставить его самого выпутываться из положения, в котором он оказался по своей глупости: не подать ему, ни посредством слова, взгляда, движения той соломинки, за которую хватается утопающий. Любой вопрос, малейшее проявление интереса к его судьбе, могли перекинуть мостик между ними, восприняться, как сочувствие, как движение души ему навстречу. Как желание помочь ему. И он это понял.
- Ну что ж, - думал он, - этого следовало было ожидать.
Собственно, он был готов приблизительно к такому приему, и лишь маленькая слабая надежда вела его сюда. Ну и что ж. И это все же кое-что. А в городе, что ждало его? Всего лишь сменил бы казарму на общагу. Не так уж много он потерял. Разве что, напрасно прогулялся с чемоданом на расстояние в двадцать километров. А теперь что? Не брать же чемодан в руки и месить грязь в обратном направлении. В конце концов, город от него ни куда не денется. Поработать лето, а там будет видно.
Придя к такому решению, Паша, поблагодарив Катюшу за обед, взял чемодан, и пошел искать контору колхоза. Ему пришлось просидеть на крылечке конторы почти до вечера. Когда солнце стало садится, пришли к канторе несколько мужиков, и вскоре приехал председатель на пароконной линейке. Паша поспешил ему навстречу, решив перехватить его первым, считая это справедливым, поскольку он пришел раньше всех.
Председатель, среднего роста, худощавый, лет пятидесяти, только сошел с линейки, ступил на землю, а Паша был уже рядом, и пока дошли до крыльца, успел изложить вкратце суть своего дела. Председатель приостановился перед первой ступенькой только для того, что бы спросить, в каких войсках служил Паша, и где, а услышав, что на Дальнем Востоке, одобрительно заметил, что ему тоже пришлось там побывать. Потом он спросил, где он предпочитает работать: в огородной или полевой бригаде, и тут же обратился к одному из мужиков на крыльце:
- Иван Прокофьевич, определи солдата к кому-нибудь на квартиру – будет в твоей бригаде работать.
Грузный, высокий, уже пожилой мужик с наполовину седой щетиной на лице, с какой-то предупредительной поспешностью сошел с крыльца, и доброжелательно глядя на Пашу сверху вниз, сказал ему:
- Хорошо. Ты подожди немного. Тут у председателя небольшое совещание. Потерпи.
Ждать пришлось часа полтора. Иван Прокофьевич первый вышел из конторы, и, тяжело ступая, направился к нему.
- Ну пошли, - положил он на плечо Паши тяжелую руку, - зайдем сначала ко мне. Ты ведь, поди, проголодался?
Паша промолчал. Он на самом деле проголодался. Катюшин молочный суп давно рассосался в нем, и он озабоченно размышлял, не придется ли ему сегодня лечь спать натощак.
Он не запомнил хозяйку, жену Ивана Прокофьевича, но суп ее остался в памяти на всю жизнь. Душистый, покрытый толстой пленкой желтого куриного жира, с торчащей наклонно, как корма и бушприт тонущего корабля, куриной ножкой.
Иван Прокофьевич тоже сел ужинать, возвышался глыбой рядом с ним за столом, и когда жена вышла, он вытащил из своей тарелки потрошки и переложил в тарелку Паши. На слабый протестующий жест, он, понизив голос, успокоил его:
- Ешь, ешь. Ты молодой – тебе надо. Я знаю, как в армии кормят.
Когда они вышли на улицу, было уже совсем темно. Пока они шли, Иван Прокофьевич познакомил его с его будущими хозяевами.
- Они славные люди, уже на пенсии. Тебе у них спокойно будет. Они живут одни. Дети давно перебрались в город, работают уже, квартиры пополучили.
Они на самом деле были славные люди, и как только Иван Прокофьевич ушел, предложили ему поужинать. Паша отказался, и чуть посидев, выразил желание лечь спать. Кровать полуторная на панцирной сетке с никелированными спинками, с шариками, украшающими их. Он не помнил, чтобы когда-либо ему приходилось спать на таком роскошном ложе. Один в комнате. Тихо, тепло. Он тут же уснул, и, не просыпаясь ни разу, проспал до десяти часов, когда солнце поднялось уже довольно высоко и заливало своим светом всю комнату.
Когда он встал, старика дома не было. Хозяйка, полная, с желтым дряблым лицом старуха, предложила ему позавтракать.
- Или пообедать, - усмехнулась она, поставила перед ним тушеную картошку, тарелку с солеными огурчиками.
Он ел, испытывая неловкость. Эта неясность, неопределенность отношений с хозяевами. Договаривался Иван Прокофьевич, но ему не чего не сказал, не объяснил, на каких условиях. Ну, положим, за квартиру он мог посулить начислять старикам трудодни. Но вот эта мягкая постель, с которой надо будет время от времени стирать белье. Или с питанием как? Продукты ему, наверное, выпишут авансом, а готовить как? Надо будет, или примерятся к режиму хозяйки, когда она топит печку, и готовить на ней, или каждый раз спрашивать разрешения протопить печку.
Он решил сходить на полевой стан, заодно, более детально ознакомиться со своим рабочим местом, и поговорить с дядей Сашей: что он посоветует. А может зайти к Катюше? Все это время его не оставляли мысли о приеме, оказанном ему в маленьком домике на окраине хутора, и, после того, как он отдохнул, на свежую голову, он пришел к единственному возможному выводу, что у нее все же кто-то есть. Кто-то, на кого она, по крайней мере, возлагает надежды, и боялась, что этот неизвестный его соперник, застав Пашу у нее, может приревновать, заподозрить их в старой связи, и бросить ее.
Ему стало так тошно от этих мыслей, что он, было, решил взять чемодан, и уйти по знакомой дороге. Проходя мимо дома Катюши, он лишь покосился, чтобы увидеть, заперта ли дверь, и, обнаружив, что она не заперта, и что Катюша, возможно, в это время сидит у стола и смотрит в окно, решил про себя, что она, заметив, как он прошел мимо, даже не глянув в ее сторону, должна понять, как обидела его вчера, и ей станет стыдно.
В бригадном домике дядя Саша топил печку, и на плите стояла кастрюлька с картошкой. Посидели, поговорили. Дядя Саша сказал, что он временно сторожит, что его попросил Иван Прокофьевич, а как только пойдет трава, он перейдет на свою постоянную работу воловником, в обязанность которого входит пасти бригадных рабочих валов, а когда нужно для работы, пригонять их.
Паша внимательно, с личной заинтересованностью оглядел домик. Кроме столовой с длинным столом, двумя скамейками и печкой, была небольшая комнатка с письменным столом и стульями, бригадира тракторной бригады, и просторная комната с нарами. Печка была с грубой, одной стороной выходящей в эту комнату, а на нарах у печки лежал промасленный тонкий тюфяк, и две старые, промасленные фуфайки трактористов. Приняв во внимание, что время идет к теплу, и ничего страшного, если придется немножко померзнуть.
На обратном пути он зашел к Катюше. На этот раз она приняла его более приветливо, расспрашивала, как доехал, как добрался до хутора, как и где устроился, поинтересовалась планами на будущее, и, кажется, была вполне удовлетворена, услышав, что он устроился нормально, и что осенью намерен вернуться в город. Она поджарила ему картошки, и пока он ел, объяснила, что продукты можно выписать в конторе, а выдают их в кладовой, которая открыта только утром. Там же продают и хлеб.
Прежде чем идти на квартиру, Паша зашел в контору и, дождавшись Ивана Прокофьевича, сообщил о своём намерении перейти жить на полевой стан.
- Ну и хорошо, - заметно обрадовался он, - я сам об этом подумывал, но думаю, все ж таки молодой, может захочешь и в клуб сходить, погулять.… Ну а если сам пожелал, то другое дело. Переходи. Ты с меня снимаешь заботу. Я всё не мог придумать, кого бы поставить сторожить вместо Черевкова. Не успеешь оглянуться, надо будет выгонять волов в поле. Да, и знаешь, всё же старику ходить туда по грязи тяжело. А тебе, молодому, это не чего не стоит. Я скажу учетчику, чтобы он провел тебя сторожем. Будешь так же работать в бригаде, а тебе еще будут идти трудодни, как сторожу. Ведь не лишнее? Вот как сейчас, время такое, что работы нет, а тебе все равно будут дни идти.
И Паша на следующее утро выписал в конторе картошки, крупы, постного масла, хлеба, перенес все это на полевой стан, к вечеру перенес туда и чемоданчик, отпустив дядю Сашу, ночевал эту ночь на тюфяке у печки, укрывшись шинелью и фуфайками.
А через два дня пригнали с хутора трактора, приехал и бригадир трактористов разводом, как тут называли телегу, приспособленную для быков. Привезли и Катюшу с кастрюлями, посудой и мешками с продуктами – вот-вот должна начаться посевная, и ждали, когда подсохнет земля. Бригадир дал указание трактористам еще раз проверить готовность тракторов, смазать, если нужно. А Паше и прицепщику Ваське поручил этими же быками, что привезли Катюшу, съездить за дровами. Неподалеку, километра в полтора за балкой, ремонтировали базы летнего лагеря колхозного стада, заменяли подгнившие столбики, и эти столбики они с Васькой возили на дрова.
Васька был крепкий парнишка, повыше Паши, и в этом году должен был призываться в армию. Солдатская форма Паши вызывала у него заметное уважение. Всю дорогу, пока быки медленно тащили порожний развод, и так же медленно с дровами обратно, Васька развлекал Пашу, рассказывая о последних событиях, наиболее скандальных происшествиях в хуторе. Весело рассказал, как в прошлом году, на октябрьских, слегка «поддав», пошли с хуторскими ребятами в район, подрались с местными парнями, как их забрали в милицию и еще там всыпали «по первое число». От него Паша узнал о связи Катюши с Калмыковым, и в этот же день увидел и самого Калмыкова.
Когда они привезли дрова, выгрузили и зашли в дом, все уже были в сборе. Собственно трактора были уже давно в полной готовности, и трактористы, лишь для виду повозившись около них, пришли в столовую и сели в ожидании обеда играть в домино. Бригадир не возражал и сам присоединился к ним. Васька с Пашей подсели с краешку на скамейке: Васька – чтобы следить за игрой, Паша так, чтобы видеть катюшу у плиты, поглядывал незаметно на нее.
Катюша уже поджаривала лук, когда дверь распахнулась, и в комнату, слегка пригнувшись, вошел Калмыков. Он глянул как-то поверх голов сидящих за столом, и прогудел:
- Здорова, казаки.
Бригадир тут же оттолкнул от себя домино, встал, вышел навстречу гостю, поздоровался с ним за руку. И бригадир был крупный мужик, но рядом с Калмыковым становился будто мельче, ниже ростом. Широкий в плечах, на пол головы выше бригадира, с бычьей шеей, всей своей фигурой, в плотно облегавшей его мощный торс зеленой фуфайке, он при первом взгляде вызвал у Паши чувство подавленности, прежде чем Васька толкнул его в бок и шепнул:
- Калмыков.
Бригадир повел его в свой кабинет и закрыл дверь. Трактористы нехотя положили на стол домино, молча посидели, и один за другим стали выходить наружу. Паша остался один с Катюшей, и присутствие за дверью ее любовника, вызвало в душе его чувство неловкости, будто он случайно застал кого-то за нехорошим, постыдным занятием. Катюша не оборачивалась, в ее фигуре, в опущенных плечах он почувствовал напряжение, и показалось, что и она испытывает то же чувство, что и он, что ей неприятно его присутствие.
Он встал и вышел. Трактористы все были у двери, курили и смотрели на вороного красавца, жеребца под седлом, привязанного к столбу. Он успел заступить за повод, и стоял на трех ногах, красиво изогнув сильную шею. Паша вышел чуть вперед стоящих у двери, и тоже стал смотреть на коня, с тоской представляя, что может быть в этот момент Калмыков вышел, подошел к Катюше, обнял ее сзади, и говорит что-то. Но тут тихо скрипнула дверь, и он догадался, что вышла Катюша, и еще не зная, как воспринять ее действия, почувствовал облегчение.
И тут в голову его пришла дерзкая мысль, вот сейчас, на глазах у всех, на глазах Катюши, подойти к жеребцу и освободить его от повода. Ему никогда не приходилось этого делать, но он не раз видел, как это проделывал детдомовский конюх дядя Вася. Это очень просто. Следует взять коня одной рукой за ногу выше копыта, второй рукой повод, и повелительно, сделав голос погрубее, сказать несколько раз «ногу, ногу», конь поднимет ногу повыше, и в этот момент вывести повод.
Он, не спеша, с нарочитой медлительностью, будто собирался совершить привычное, пустяковое дело, направился к стоящему коню. Он помнил, как бешено колотилось сердце, чувствовал на себе взгляды трактористов, Катюши. Он подошел почти вплотную, осталось наклониться и взять коня за ногу, но тот, оскалив зубы, зло взвизгнул и резко рванулся, пытаясь встать на дыбы. Паша невольно отступил назад и услышал чей-то насмешливый голос:
- Не залезай – убьет.
Он отступил задом на несколько шагов, и остановился, боясь повернуться, боясь увидеть насмешливые улыбки трактористов, презрительную улыбку Катюши. Он ждал выхода Калмыкова, со слабой, неясной надеждой, что с Калмыковым что-то должно случиться, когда он будет освобождать повод, что хоть чуть оправдает его позорное отступление. Сколько раз за свою жизнь он вспоминал этот случай, внутренне сжимаясь от стыда, вспоминал с сожалением, что ввязался в эту историю.
Паша слышал, как вышли бригадир с Калмыковым. Калмыков что-то говорил. Он видел, как тот, продолжая говорить, время от времени оглядывался на шедшего сзади бригадира, вполуоборот подошел к коню, наклонился, взял его за ногу, и кажется без всякого усилия, против воли животного, приподнял его ногу, вывел из-под нее повод, не торопясь отвязал от столба, перекинул через голову коня, положил левую руку на луку седла, поставил ногу в стремя. Жеребец резко отступил в сторону, но Калмыков уже был в седле.
- Ну ты, колыхаешься, - проворчал он, и еще ловил правой ногой стремя, а конь уже пошел крупной рысью, а через метров десять перешел в галоп. Вначале дорога шла на подъем, но через метров сто начинался уклон, и конь, словно под тяжестью всадника, казалось, медленно уходил в землю. Вот уже на поверхности остался один всадник, а вскоре и его не стало.
Пашей охватило чувство, похожее одновременно и на восторг и на отчаяние, как перед зрелищем недоступной, недостижимой красоты и силы. Кто-то рядом произнес:
-Зверь, - и не ясно, кого он имел ввиду: животное или человека.
Продолжение следует...