1
«Чав-чав-чав!» – Сказал кто-то и стукнул об пол чем-то тяжёлым. Это был ВиниПух. Он сердился. Когда ВиниПух сердился, он всегда стучал об пол чем-то тяжёлым. Или вы думаете, что ВиниПух не умел сердиться? О-хо-хо! Ещё как! Он сердился, когда падал с дерева (с высокого), сердился, когда тонул, вместо того, чтобы плавать, сердился, когда лапы приклеивались одна к другой от жадности к мёду, и их никак не получалось расклеить, сердился, когда по нечаянности кусал себя за палец, а особенно – когда просто путал лапы и они мешали одна другой. Так что сердился он часто.
По какому поводу сердился ВиниПух в это прекрасное зимнее утро – мы не знаем. Может, ему не нравилось, что так много снега выпало за ночь. А может, ему не нравилось как раз, что снега мало, то есть снега-то было много, но ВиниПух хотел, чтобы его было ещё больше, чтобы всё было в снеге…
Да! Совершенно неизвестно – почему ВиниПух стукнул об пол чем-то тяжёлым в это прекрасное зимнее утро. Но это и не важно. Гораздо важнее сказать, что он вовсе не всегда сердился. И когда ВиниПух не сердился, он смеялся.
ВиниПух смеялся так громко, что птички боялись и улетали от него далеко. И тогда ВиниПуху делалось грустно. Он лез в задний карман потёртых брюк и доставал оттуда пачку сигарет и свой любимый деревянный мундштук. Но как назло в этом кармане всегда не оказывалось спичек. ВиниПух шумно выдыхал воздух через нос, выражая своё возмущение, и засовывал пачку сигарет и любимый мундштук обратно в задний карман. И тогда к нему приходило отчаянное веселье, которое называется смех сквозь слёзы. И вот, посмеявшись сквозь слёзы над несовершенством мира, ВиниПух садился на большое дерево, грустно снимал очки и ждал, когда птички прилетят обратно.
2
Никакой он был не ВиниПух, а совсем даже Павел Иванович. ВиниПухом его называла малолетняя дочь его любовницы, нахальная противная девка с вечно обгрызанными ногтями. И не был он медведем, набитым опилками, а был он начинающим пьяницей, имевшим привычку пыхтеть тихонько «пух-пух-пух» после принятия очередного стакана вина. Он пил вино и пиво, потому не считал себя пьяницей, каковой, по его разумению, должен пить водку. Сначала нахальная девка называла его Винный Пух, а однажды, идиотски расхохотавшись, объявила, что сокращённый вариант – ВиниПух звучит лучше, хоть на настоящего Винни-Пуха Павел, конечно, не похож, потому что настоящий Винни-Пух хороший и симпатичный, а Павел… замнём для ясности…
Ему, конечно, было безразлично, кто там чего придумывает, но уж очень противно-ехидной была дочь его любовницы, потому и поглядывал он по сторонам в поисках новой пассии, не обременённой столь неприятным довеском. Как-нибудь случайно подходящего варианта не находилось, а прилагать усилия по этой части было недосуг. Поважнее были дела. Надо было встретиться с однокашником, ставшим теперь весьма влиятельной персоной. Не сказать, чтобы в былые годы они дружили, но попытка – не пытка, может, выгорит чего.
3
– Ну и о чём ты хочешь писать?
– О любви.
– Ну, старик... Не ожидал от тебя… Серьёзные люди тебя не поймут. Это всё – бабушкин сундук. Вот развод, взаимное непонимание, делёж детей и имущества, левак, метания, случайные связи – это пойдёт. А о любви – экранизация. Бери классику… Вот хоть Пушкина – Дубровского там, или повести Белкина…
– Да их сколько раз экранизировали!
– Ну и что? У Пушкина каждые два-три года юбилей, то со дня рождения, то со дня упокоения, пока напишешь, пока снимут, как раз к очередному юбилею поспеешь. Покажешь мир русской усадьбы, акцент на крестьянский быт… О любви… Ты с какого дерева свалился? Ты чего, об этом знаешь чего?
– Ну, как… Уж как-нибудь…
– Вот именно. Не заморачивайся, подумай об экранизации. Или какие-нибудь страсти-мордасти с национальным акцентом. Тогда приходи, поговорим.
4
Вот и встретились… «Ты об этом знаешь чего?» Конечно, он знал.
Цок-цок-цок – звенели каблучки на мраморном полу редакционной лестничной клетки, и облако прекрасного аромата обдавало Павла, прислонившегося к стене возле урны с окурками. Здесь можно было курить хоть целый день. Но Павел не торчал возле урны целый день, он знал – когда процокают каблучки и приходил в редакцию к обеденному перерыву.
…Вот подойдёт она к лестнице и вдруг споткнётся. А он – тут как тут! Подхватит её, глаза их встретятся и скажет она прокуренным контральто:
– Если бы я скатилась с лестницы, сломала бы руки и ноги, не успела бы подготовить материал в номер, вся моя жизнь, карьера и прочее благополучие также покатились бы вниз. Но теперь стабильное благоденствие моей жизни останется неизменным, как раньше. И за это я должна благодарить вас. Я вас благодарю. Можете уже отпустить мою руку. Можете её поцеловать. Можете даже пригласить меня на обед. Не сегодня, сегодня я уже приглашена. Можете пригласить в «Берлин», в «Минск» или в «Арагви». Только не приглашайте в «Прагу», я тамошней кухни не люблю. В «Славянский базар» тоже не надо, там вообще есть нечего. А в «Национале» публика не та. Только позвоните предварительно, вот вам мой телефон. Служебный.
А где бы он взял деньги на этот обед? Нет, пусть уж она цокает мимо и не спотыкается. Он будет любить её издалека. И напишет о своей любви. Тогда и деньги на обед найдутся. А экранизацию… Пусть сам пишет своего Дубровского.
5
Сегодня сердитый ВиниПух вышел на улицу и, сердито топая по совершенно белому снегу, пошёл куда глаза глядят. Его глаза глядели вперёд. ВиниПух шёл вперёд. Он шёл бы и шёл так очень долго, но вскоре его путь преградила железная дорога. Тогда он посмотрел сначала направо, потом налево, чтобы увидеть – не едет ли откуда-нибудь поезд его задавить. Надо заметить, что ВиниПух был очень осторожным, даже когда сердился. Поездов он не увидел, а зато увидел вокзал. И тогда он направился к вокзалу. Снег разлетался белыми облачками из-под его ног, ВиниПуху это нравилось и, в конце концов, к нему пришло хорошее настроение.
Когда к ВиниПуху приходило хорошее настроение, он мурлыкал себе под нос разные ужасно хорошие песенки. И сейчас ВиниПух замурлыкал себе под нос одну из хороших песенок, а обнаружив, что эта ещё и одна из песенок, которую сочинил он сам, ВиниПух совсем повеселел. Но подойдя к вокзалу, ВиниПух замолчал. Он был скромным.
ВиниПух увидал билетную кассу и пошёл к ней. А когда он узнал, что в кассе продаются билеты на поезд, через двадцать минут отходящий с первого перрона в далёкую солнечную страну… Разумеется, ВиниПух возликовал и купил себе билет. Он засунул хрустящий розовый билет в задний карман потёртых брюк, вспомнил, что там лежит пачка сигарет, любимый деревянный мундштук и не лежат спички, и пошёл к стеклянному киоску, чтобы купить спички, мягкую булку и бутылку пива, если будет. На проводах висели сосульки, по перрону прыгали воробьи, небо было синим, а всё вокруг – белым, будто облака с неба спустились на землю и всю её позакрывали.
6
В далёкой солнечной стране тоже бывает зима. Но снег там бывает очень редко. Обычно зимой там идут дожди. А небо там обычно бывает серым. И вечнозелёные растения, и асфальт, и воздух – всё там зимой бывает серым и мокрым. Да ещё и ветер дует, мокрый и противный.
Именно в такой мокрый день ВиниПух вылез из поезда, который три дня и три ночи катил по блестящим рельсам и устал не меньше, чем сам ВиниПух. А надо сказать, что ВиниПух очень устал. Не так-то легко три дня и три ночи качаться на жёстких полках, подпрыгивая на стыках рельс тем, у кого опилки внутри. «Все опилки, наверное, переворошились внутри», – думал ВиниПух, потирая бока и поглядывая по сторонам.
Когда ВиниПух уставал, он сидел тихо, смотрел на всё круглыми глазами и у него был такой ужасно грустный вид, что всем хотелось погладить его шкурку и шлёпнуть тихонько по холодному кожаному носу. Но в далёкой солнечной стране ВиниПуха никто не знал. Поэтому никто к нему не подходил, по шкурке не гладил и по холодному кожаному носу не шлёпал. Согласитесь, это было бы просто неудобно.
ВиниПух вошёл в пустынный зал ожидания. Где-то далеко-далеко вверху гулко отдавались его шаги. Он сел на деревянную скамейку и вздохнул. Его вздох повторило эхо далеко-далеко вверху под стеклянным потолком. ВиниПух поёжился, грустно снял очки и протёр запотевшие стёкла.
…Пришли слоны. Они задирали хоботы, хотели зачем-то достать до стеклянного потолка, но не достали и ушли. Вдруг явилась противная ехидная девчонка с гигантской штопальной иглой в руках и, ухмыльнувшись, осведомилась:
– Что? Прохудился? Придется тебя зашить! Ну-ка, подымай ноги!
От ужаса ВиниПух проснулся. Перед ним стояла тётка со шваброй в руках.
– Подымай ноги! Расселси, как на именинах, мне мыть надыть!
ВиниПух захлопал глазами, поспешно поднял ноги и, пока тётка елозила тряпкой под скамейкой, соображал – где он, зачем и что делать дальше.
7
– Эй! Пух! Ты, что ли? Ты чего здесь?
– Привет, – изумлённо вытаращился ВиниПух, – а ты чего?
Это был Крокодил. (Не Гена.) ВиниПух и Крокодил были друзьями с песочницы. Они жили в одном дворе. Крокодил был очень умным. И, что ещё важнее, он был везунчиком. Всё в его жизни устраивалось как-то на редкость складно. ВиниПух ему немножко завидовал, но больше – восхищался. А сейчас, в этом унылом мокром городе – как же он ему обрадовался! Крокодил тоже был рад, не так уж много было у него друзей, а Пух был самым старым его другом.
– Вот уж правда – мир тесен! Ты чего – тоже на конференцию?
– Не, я так.
– Ну пойдём по пиву.
– Ну… я… это…
– Да ладно, я угощаю, у меня командировочные.
В пивной, разумеется, было накурено. Даже надпись «не курить» была почти совсем скрыта табачным дымом. Откуда-то издалека доносились звуки песни:
Летят перелетные птицы
в осенней дали голубой,
летят они в жаркие страны,
а я остаюся с тобой,
а я остаюся с тобою,
родная навеки страна,
не нужен мне берег турецкий
и Африка мне не нужна.
Крокодил быстро нашёл свободную стойку в углу, они набрали пива, плавленый сырок и два бутерброда со шпротинами. ВиниПух с наслаждением пил, хоть и разбавленное, но всё равно очень приятное, прохладное пиво и с благодарностью думал, что Крокодил всегда привносит в его жизнь, хоть и маленькие, но радости. И как это здорово, что мир тесен.
Но несовершенство мира и тут дало о себе знать. Только было они собрались повторить свою вкусную трапезу, как за соседней стойкой, постепенно повышая голоса, открыли дебаты два пожилых барсука.
– А ликвидация безграмотности? – с пафосом вопросил один.
– Миф! – с пафосом воскликнул другой, – в 1920 году по всероссийскому опросу населения 86% молодёжи от 12 до 16 лет оказались грамотными! Что?! Они научились читать и писать за три года разрухи, военного коммунизма и гражданской войны, что ли? В 1913 году общий бюджет народного просвещения в России составлял полмиллиона рублей золотом! Первоначальное обучение было бесплатным, с 1908 года стало обязательным, не будь 17-ого года, к 20-ому всеобщее обязательное образование было бы свершившимся фактом! Россия занимала первое место в мире по количеству женщин, обучающихся в высших учебных заведениях!
– Всё равно! Основная масса населения – крестьянство! И оно хотело землю!
– Хотело свою собственную землю?! Уже в 16 году крестьянам на правах собственности и аренды принадлежало 100% пахотной земли в Сибири и 90% в Европейской части России!
– А за что же они боролись?!
– Боролись не они! В 50 губерниях Европейской части России было 172.000.000 десятин в собственности крестьян и казаков. На граждан всех других сословий приходилось 85.000.000 десятин, из которых 18.000.000 десятин принадлежало мелким собственникам, обрабатывающим землю собственными силами, прости за тавтологию. Я уж не говорю о том, что Россия вывозила хлеб, а Совдепия – ввозит.
– Может, оно и так, но в 1914 году началась война. Все эти прекрасные цифры полетели в тартарары! Зачем царское правительство её затеяло? Сколько крестьян погибло на этой бессмысленной войне?
– По большому счёту, все войны бессмысленны. Само царское правительство её не затевало. А не вступить в эту войну просто не могло! Российская Империя жила не по понятиям, а по международным законам. И, кстати, вступление России в войну поддерживалось основной частью населения. Вспомни «Прощание славянки», все её распевали, и крестьяне – тоже.
– Нет! Ты меня не путай! Крестьяне разбегались из окопов, как тараканы, не хотели они гибнуть не поймёшь за что!
– Ага. Как только у России наметились успехи на фронтах, враги, как вороны, слетелись со всех сторон, чтобы финансировать революционную заварушку. В результате хорошо финансируемой пропаганды, кое-кто и разбегался.
– Ну да, враги! А бездарные царские генералы не при чём?! Они крестьянские души не жалели!
– А что? Их пожалели верные ленинцы во времена военного коммунизма? «Герои» гражданской войны? Не счесть, сколько этих крестьянских душ погибло! А в период коллективизации?! 20 миллионов! Это до массовых сталинских репрессий, которые съели другие 20 миллионов, в число коих входили не только «герои» гражданской войны и верные ленинцы, истреблявшие российское население, но и само это население, те же крестьяне. Да ещё 20 миллионов война забрала. Большинство из этих 20 миллионов – тоже крестьяне.
– Насчитал! А до революции сколько их гибло? Считал кто-нибудь?
– По переписи 1884 года население России составляло 122 миллиона человек, в 1904 – уже 182 миллиона. За двадцать лет «режима проклятого Николашки кровавого» - п р и р о с т 60 миллионов! Если бы и дальше так пошло, к 1959 году население должно было составить 275 миллионов, а составило 215. Вот во что обошёлся России кровавый советский опыт и усилия «героических» борцов с царским режимом – 60 миллионов у б ы л и. Да это ещё по очень скромным подсчётам, на самом деле убыль исчисляется гораздо большими цифрами.
Народ постепенно отодвигался от стойки голосистых барсуков, жался по углам и поглядывал на дверь. Крокодил предложил со вздохом:
– Пойдём потихонечку, чего здесь искать, щас наберём пузырей – и на хату.
– А гдей-та у тебя тут хата?
– А я не говорил? Мы с Козлом и Верблюдом на конференцию приехали. Нас в ихнем доме учёных поселили, это что-то среднее между общежитием и домом культуры. Комната на четверых, а нас трое, так что ты как раз у нас перекантуешься.
8
В комнате умещались четыре койки, какие обычно бывают в больницах, четыре тумбочки, трёхстворчатый гардероб, небольшой стол и четыре стула, какие обычно бывают в столовых. Свободного места между всеми этими предметами было очень мало, только для прохода. На одной койке возлежал Козёл и читал «Иностранную литературу», на другой дрых Верблюд.
– Я кой-чего принёс и кой-кого привёл, хватит дрыхнуть! – проорал Крокодил.
Козёл неспешно отложил журнал и, узнав ВиниПуха, удивлённо осведомился:
– Ты чего тут? Тоже на конференцию?
– Не, я так.
– Давай вставай, помоги распаковаться, – обратился Крокодил к Козлу, вывалил пакеты со снедью на стол и, наклонившись над Верблюдом, запел дурацким тонким голоском:
Вставай, вставай, дружок,
с постели на горшок,
вставай, вставай,
штанишки одевай!
– Я и так в штанишках, – недовольно проворчал Верблюд, поморгал глазами и уставился на ВиниПуха, – ты чего тут? Тоже на конференцию?
– Не, он так, – ответил за Пуха Крокодил, – но жить будет у нас. Давай поднимайся, я всего принёс.
Но то ли рано ещё было, то ли по какой другой причине, но трапеза оказалась недолгой. Выпили по стакану, заели килькой пряного посола с пузырчатым серым хлебом и разбрелись по койкам.
…ВиниПух летел сначала над заросшим осокой болотом, потом над заледенелым озером, потом над жёлто-красно-оранжевым лесом, потом над высоченным железным забором, по которому чуть не проехался животом, и увидал вдруг зелёную лужайку с голубым бассейном, хитроумной загогулиной опоясывающим белоснежный дом под красной черепичной крышей. Покружив немного над этим великолепием, ВиниПух опустился на замощенную жёлтой плиткой дорожку и неуверенно двинулся к дому. Через стекло террасы он увидал изящную женщину в розовом пеньюаре, закуривающую длиннющую сигарету. Женщина повернулась, увидала ВиниПуха и взвизгнула. Откуда ни возьмись появился огромный мастифф с клыкастой пастью и сказал басом:
– Так.
ВиниПух взвился вверх и сел на крышу. Мастифф не понял, куда делся этот жалкий медведь, набитый опилками, покрутил клыкастой башкой и скрылся. ВиниПух заглянул в окно бокового флигеля и увидал другую изящную женщину в салатовом пеньюаре, тоже закуривающую длиннющую сигарету. Он притаился за каминной трубой и вгляделся в окно, где кроме прекрасной женщины увидал ещё и огромного носорога, вальяжно развалившегося в кресле. Носорог дымил сигарой и пялился в окно. ВиниПух отвернулся, снял очки и протёр стёкла. Вроде они и не запотели, но как-то плохо стало видно, может, запылились… Вот сейчас прилетит вдруг волшебник, сядет рядом с ним на крышу, и попадёт ВиниПух в этот чудесный мир, где благоухающие женщины в струящихся шёлковых пеньюарах держат в ухоженных длинных пальцах длинные сигареты, где сверкают новизной восхитительно необъятные кровати и прикроватные тумбы на гнутых ножках и где в вальяжном кресле сидит не носорог, а сам ВиниПух, и не в потёртых брюках, а в потёртых джинсах с кожаным лейблом на заднем кармане…
– Эй, вы! – заорал Верблюд, – хватит дрыхнуть, водка стынет!
Все потихоньку подтянулись к столу. На этот раз дело пошло веселей. Рассказывали анекдоты, доели кильку и хлеб, всё допили.
– А по лебедям? – сверкнул чёрным глазом Верблюд.
– Да ну их, лень, – протянул Козёл.
– Да чего-то не в кассу щас, – согласился Крокодил.
Верблюд пожал плечами, но тоже согласился. Одному искать приключения в чужом городе стрёмно. Но видно было, что ему неймётся. Порыскав по пустым пакетам, он изрёк:
– Тогда надо добавить. Козёл, твоя очередь.
Козёл молча встал, порылся в карманах и вышел. Вскоре он принёс питьё и еду. Еды он принёс много: колбасы, сыру, солёных огурцов, свежего белого хлеба и даже шоколадных конфет. На конфеты налегли в первую очередь и быстро их сожрали. Разумеется, ни ВиниПух, ни Крокодил, ни Верблюд не стали бы тратить на конфеты деньги, которые можно было бы истратить на лишнюю бутылку, но уж если кто-то такую глупость сделал, отказываться от конфетного удовольствия было бы не разумно.
– Что за колбаса? – спросил Верблюд.
– Краковская. Ещё была ливерная, но уж очень сомнительная, – ответил Козёл.
– Не густо. Я вот в прошлом году в Финляндию на конференцию ездил, зашёл в маленький такой магазинчик, вроде как придорожный – шестнадцать видов колбасы насчитал. А ты где это всё добыл? – обратился Крокодил к Козлу, – я, когда покупал, там ничего такого не было.
– В буфете. В этом, внизу, рядом с рестораном, – пояснил Козёл.
– Чего мы здесь торчим, в этой дыре?! – возмутился вдруг ВиниПух. Люди живут в прекрасных домах с бассейнами, гуляют по чистым улицам, едят – чего хотят, одеваются – как хотят! А тут – нате вам ливерную колбасу!
– Некоторые люди и тут так живут, – заметил Верблюд.
– Некоторые люди и там так не живут, – скаламбурил Козёл.
– Чего бы такого наворотить, чтобы вырваться? – с тоской вопросил ВиниПух.
– Куда? Зачем? От себя не убежишь, – обломал его Козёл.
– Мир – он в массе своей несовершенен, – изрёк Верблюд.
– Плевать на мир! – разбушевался ВиниПух, – почему я не могу наслаждаться благами, если в природе они есть?!
– Почему не можешь? Можешь. Только не бывает Божий дар и яичница в одном флаконе. Приобретешь одно – потеряешь другое. А «каждый выбирает для себя», – ухмыльнулся Козёл.
– Чего я тут потеряю?! Чего здесь терять?! Плевать я хотел на всю эту фигню! – продолжал бушевать ВиниПух, – я сейчас хочу радоваться жизни, а не трудиться на благо грядущих поколений! И не на том свете в раю загорать! Как и весь мир, между прочим! Мир с жиру бесится, а мы сидим тут… с килькой! – ВиниПух щелкнул пустую банку из под килек пряного посола и она долетела до Крокодила, задумчиво пялившегося в пространство.
– А вся скорбь мира? – вопросил Крокодил, уронив скупую крокодилову слезу в кружку пива, и задремал прямо за столом.
– Хочешь радоваться – вступай в ряды. Послужишь «великой идее» – получишь сахарок, – покривлялся Козёл.
– Да уж лучше в ряды, чем в тараканник, – пробормотал ВиниПух.
– Как же так? Разве ты хочешь попасть в ненавистный тебе мир? В мир номенклатурных, партийных ублюдков и гебистов? – усмехнувшись, спросил Козёл.
– Да! Необходимо попасть в этот мир, чтобы освободить из этого затхлого мира томящихся в нём прекрасных женщин в струящихся шёлковых пеньюарах!
– Хе-хе-хе-хе-хе! – заблеял Козёл, – ну, Пух, ты даёшь! Я думал, даже в голове, набитой опилками, может зародиться какая-нибудь элементарная мысль, увы! Я ошибался.
– Сам дурак, – обиженно буркнул ВиниПух.
– Да ладно тебе, Козёл, не доставай его, – улыбнулся Верблюд, – художественным натурам романтизм необходим, как воздух; когда они перестают быть романтиками, они становятся либо циниками, либо занудами. Согласись, и то, и другое – много хуже, чем романтичный медведь, набитый опилками.
– Верблюд прав, – приоткрыл один глаз Крокодил, – пусть он мечтает о прекрасных женщинах, томящихся в золотых клетках и живёт спокойно у своей мадам.
– Я от неё ушёл, – снова буркнул ВиниПух.
– Напрасно, старик, – меланхолично заметил Крокодил, – ты же не Колобок… Надеюсь, у тебя хватит ума не садиться Лисе на носок.
– Видно, не хватает у него ума, раз он собирается освобождать томящихся женщин в пеньюарах, – снова заблеял Козёл.
ВиниПух шумно выдохнул воздух через нос, выражая своё возмущение, и полез за деревянным мундштуком в задний карман потёртых брюк.
– Всё, сменили тему, – глянув на Козла исподлобья, резюмировал Крокодил.
9
– Ой! Ай! – жеманно промяукала вдруг она и, вильнув корпусом, высвободилась.
– Чего ты? – спросил Павел Иванович, вяло пытаясь её уцепить.
– А вон!
– Чего «вон»?
– Вон кто-то смотрит.
– Это не на нас.
– Нет, на нас.
Она побежала вдоль парапета, подумав, что бежит она грациозно, прям таки, как лань. «Дура какая» – подумал Павел и поплёлся следом. Она притормозила и взглянула искоса, как ещё в детстве научила её старшая сестра: в угол, на нос, на предмет. Павел никак не отреагировал, он вообще смотрел в пространство. Порылся в заднем кармане, достал сигареты и мундштук.
– Спичек нет?
– Зажигалка, – она понадеялась, что хоть зажигалку-то он оценит, подружка из Англии привезла, но – увы! Павел прикурил и равнодушно протянул её обратно.
– Пивка выпьем? – кивнул он на пивнушку.
– Ты что? Я туда не пойду. Можно в ресторан пойти… Пойдём?
– Да там мест нет.
– Ну подождём. Или швейцару можно сунуть.
– Я не умею.
– Я умею.
– Не охота.
Она разозлилась. Чего он тогда прицепился? Чего он возомнил? За кого он её принимает? Надо его бортануть. Звала же Наташка в компанию… Чего не пошла? Попёрлась с этим придурком!
– Ну, расскажи чего-нибудь.
– Чего?
– Ну, хоть анекдот.
– Да я забыл все.
10
Вот оно – взаимное непонимание. Ну и о чём тут писать? Чего интересного в этих пустых недомолвках и нелепых ужимках? Нет, он напишет о ней, не требующей своего, не мыслящей зла, о ней, что «всё покрывает, всему верит, всего надеется», «долготерпит, милосердствует» и «никогда не перестаёт». Нет смысла писать о леваках и разделе имущества. Что нового можно сказать о страстях-мордастях с национальным акцентом, давно уж всё переговорено… Вообще-то, в с ё переговорено…
Приду к нему, полистает он лениво странички, пробежит, ухмыляясь, кой-какие абзацы и скажет с сожалением: «Нет, старик, такое не прокатит, это всё фантастика, притом не научная. Спустись с неба на землю. Напиши что-нибудь по Тургеневу, к юбилею как раз приурочим. Тебе такое близко, судя по этому опусу…»
Ну и наплевать! Всё равно напишу. И так всё не так. Неужели и писать я должен не о том, о чём хочу? Ну и пусть не будет гонорара, репетиторством подработаю. Надо спросить – нет ли у него богатеньких буратин с неграмотными отпрысками…
11
– Ты с нами поедешь, или останешься? – спросил Крокодил.
– Не, я с вами, – поспешно заверил Крокодила ВиниПух.
– Тогда надо билет тебе купить, как раз купе наше будет.
– Купе? – растерянно переспросил ВиниПух.
– Не боись, я добавлю.
– Добавишь? – опять переспросил ВиниПух.
– Чего? Совсем ничего?
– Чирик есть.
– Ну, ладно, я на свои куплю, а чирик твой по дороге пропьём.
– Ага, – обрадовано согласился ВиниПух.
Вопреки ожиданиям, обратная дорога оказалась скучной. Выпили, поспали, снова выпили, снова поспали… Разговоры все переговорили. Козёл читал, Крокодил отгадывал кроссворды и ребусы, Верблюд бродил по вагонам, искал – кого бы закадрить, но никого не находил. ВиниПух смотрел в окно, перебирал в памяти происшедшее за последнее время и грустил.
Немножко взбодрил морозный воздух и лёгкий снежок, когда топали по перрону к выходу в город. Верблюд и Козёл быстро распрощались и разбежались. Крокодил притормозил. Покурили.
Откуда-то издалека доносились звуки песни:
Летят перелетные птицы
ушедшее лето искать,
летят они в жаркие страны,
а я не хочу улетать,
а я остаюся с тобою,
родная моя сторона,
не нужно мне солнце чужое,
чужая земля не нужна.
– Ты куда щас? Домой? – спросил Крокодил.
– Да я… это…– смутился ВиниПух.
– Ну и правильно. Не выгонит?
– Не должна.
– Ну, бывай.
– Покедова.
12
Неужели опять туда? К Её покровительственно-снисходительным комментариям? К жалкому выгребанию мелочи из карманов за несколько дней до получки? К раскладному потёртому дивану, накрытому пледом из комиссионки? К ехидным замечаниям соседей и противной малолетки? К тараканам, разбегающимся в разные стороны, когда включаешь свет на кухне?
Конечно, туда! Куда же ещё? Кто ещё сумеет так ласково погладить и легонько шлёпнуть по носу? Кто ещё накормит вкусным супчиком? Кто купит пачку писчей бумаги и новую ленту для пишущей машинки? Кто шепнёт на ушко: «Что ты сегодня написал? Почитаешь?» Скорей, скорей туда! А то вдруг ещё не примут… Да нет, примут, конечно. Даже если не пустят на диван, то уж на кушетку-то в каморке уложат, пожалеют. У женщин, не носящих шёлковых пеньюаров, обычно бывают добрые сердца.
– Ну что? Съездил на курорт? – усмехнувшись, спросила Она.
– Съездил, – вздохнул Павел Иванович и, сняв очки, грустно протёр запотевшие стёкла.