В аэропорт я уезжал один - отчим и мама оказались заняты, а, может, уже и не могли меня видеть. Накануне мама привезла сумку консервов, поцеловала меня в лоб и с грустным сомнением сказала:
- Будь умницей…
Зато я сидел в такси один, рядом грустно молчала сумка с консервами, и я постепенно расслаблялся, вспоминая вихрь событий, поднятый мной в Москве. Всего два года назад я оставил этот город в идеальном порядке, а нынче позади все рушилось, как в Помпее!.. И спасение было только впереди!
Трудно мне было в Москве. Лишенный актерского мастерства, я импровизировал на ходу большей частью неудачно, и только и ждал отъезда, чтобы убежать за кулисы и передохнуть. Суфлера не было, зал свистел, и жена, сидевшая в первом ряду, многозначительно молчала, а у мамы были такие грустные глаза, что было стыдно смотреть в ее сторону… Поздними вечерами, я пробирался после спектаклей в свою комнату-гримерную и с тихой радостью ложился на узком диване в наступившей благодатной тишине. Но в ночь перед отъездом жена вдруг пришла ко мне и молча спутала все мои парики, грим и карты. И мне было проще принять это, хотя я и знал, что потом это вычтется очень дорого…
Кошмар - это тоже сумбур. И в свисте ветра за окном слышался отчаянный крик Валерки Крыпаева: «Димыч! Приезжай – деньги есть!!.» И нравоучительный голос жены: «Поимей совесть!..» И слова Эльхам: «Они все так удивлялись, что я решила ехать в Москву… А моя подруга сказала, что в случае чего она позаботится о моем сыне...» И слова Маринки: «Знаешь, я такая ****ь стала!..» Наверное, и я в этой кутерьме стал неизвестно кем...
А Москва уже начинала понимать, что к чему, и выпускала меня с трудом. На таможне ко мне сразу прицепилась худая стерва с чутким нюхом: зачем мне столько консервов? Я и сам толком не знал.
- Мама дала. Чтобы я сидел в пустыне и ел – больше там делать нечего! – попытался вывернуться я.
Стерва отступила, но только для того, чтобы радостно наскочить с другого бока:
- А эта книга - библиотечная!
Да, библиотечная, но одна из любимых моих книг. Я стащил ее еще из институтской библиотеки и так давно, что считал уже своей. И мне пришлось расстаться с ней, оставив случайному знакомому.
На паспортном контроле молодой румяный от старательности солдат-пограничник взял в руки мой паспорт, полистал странички и коротко сказал:
- Подождите.
И нажал невидимую кнопочку неслышного звонка.
Минуты начали медленно капать, как вода из крана на кухне. Вихрь из Москвы догонял меня. Я попытался было спросить, в чем дело, но парень по инструкции хранил таинственное молчание, с многозначительным укором поднимая на меня глаза. И мне уже начинало казаться, что на погонах у него шевелятся маленькие зеленые блестящие чертики.
Никто за мной уже не становился. Все тщательно обходили стороной, боясь случайно коснуться. А я делал наивное лицо – дело привычное, и за этим ситцевым занавесом перебирал в уме весь свой отпуск, гадая, за что меня хотят наказать? А наследить я мог много... Вот сейчас, думал я, поиграв со мной, как кошка с мышкой, меня пригласят в какое-нибудь помещение, и там начнут тыкать и мучить массой вопросов.
Наконец, из дальней комнаты в конце длинного коридора эффектно появился офицер, выпустив перед собой смущенно выпорхнувшую, как синичка, миловидную девицу в голубой форме... Вспугнутая девица – это хороший знак. Значит, из задуманного ничего не получилось. Офицер закрыл дверь на ключ – никаких баб без него там быть не должно - и медленно пошел по коридору в нашу сторону, на ходу оправляя форму и принимая парадный вид.
Розовый страж старательно подал ему мой паспорт. Красавец-офицер, неуловимо напомнивший в профиль моего иракского высокого знакомого, только помоложе и погоны без крылышек, посмотрел нужную страницу моей книжицы и вдруг с силой хлопнул паспортом об стойку перед розовым носом солдата. Резко повернувшись, он таким же плавным шагом направился обратно, к своей уже безнадежно опустевшей комнате.
Пограничник шлепнул штемпель, протянул мне паспорт и кротко сказал:
- Проходите.
Полученного импульса энергии хватило на то, чтобы я без помех оказался в самолете, и самолету с лихвой хватило на взлет! Он рванулся подо мной, как только я сел в кресло, и взял курс прямо на Багдад. Эльхам вчера унеслась отсюда в другую сторону... В нынешние времена по мукам уже летают!
А вокруг меня оказались знакомые из Мадины, которые подбадривали себя пивом, а я достал паспорт и внимательно посмотрел страницу, которую разглядывал пограничник. Уголок моей фотографии отклеился и отогнулся вверх, будто фотография хотела сбежать от меня.
А в Багдаде нас уже встречало чистое синее небо с бешеным шаром посередине, который где-то прикидывается солнышком, и жара вперемешку с горячим ветром соскучившись радостно рвались ко мне через окна нашей машины.
И я снова путешествовал по Багдаду стилем батерфляй, ныряя, чтобы охладиться, из одного магазина в другой, пока вдруг передо мной не выросла уродливая громада с соответствующим названием: «Музей современного искусства». Вот где должно было быть море прохлады!.. Вокруг был рабочий день, все с увлечением покупали и продавали, и я незамеченным юркнул в сырую полутьму.
Да, думал я, оглядываясь на скульптуру и живопись, современный мир серьезно болен и весьма уродлив… Но не настолько же!.. И где сострадание, поддержка, мягкий юмор? Где другие эмоции, кроме бесстыжего апломба? Где тяга к учению и труду? Были видны только безуспешные попытки что-то выговорить по слогам. За современное искусство стало обидно. Так и чувствовалось, что, не сумев взобраться к вершинам мастерства, оно побрело прочь грязной тропой, объявляя себя авангардом, а следы в жиже - шедеврами.
В следующем зале за столиком я увидел приятную женщину, почти полную иммитацию Эльхам, только дороже и эффектнее. Рядом с ней сидел и пытался приклеиться активно шевелящий усами охранник. Я кивнул в знак приветствия им обоим, и из вежливости решил обойти небольшой зал, в котором было полотен сорок абсолютно таинственного содержания. Повернуться и уйти сразу было неудобно, и я, соблюдая правила уличного движения, пошел вокруг зала, держась правой стороны.
Я мало разбираюсь в живописи. Но и английские газеты, копии которых висели тут же за стеклами, тоже не могли ничего сказать, лишь вежливо называя художницу «королевой смешения красок этого сезона».
С этим я был согласен. Понять что-то можно было только на нескольких картинах, слегка напоминавших размытые пейзажи, которые еще можно было отмыть и подправить. На остальных были с замысловатой любовью тонким слоем размазаны краски.
И тут я заметил, что женщина с довольной улыбкой идет ко мне. Лицо было то же, что и на фото из газет - это была сама «королева».
Она обворожительно улыбнулась и спросила меня что-то на французском. Я постарался и ответил:
- Sorry, madam, only English, Russion, Ukrainian et cetera…* /-Извините, мадам, только английский, русский, украинский и т.д./
- Oh... Мне надо снова ехать в Лондон!.. – сказала она капризно и, с трудом подбирая слова. – Я почти забыла английский!.. Как вам нравятся картины?
Художница оказалась марокканкой, привезшей сюда свою персональную выставку из Лондона.
- Вообще, хорошо, - защищался я. - Только иногда кое-что не ясно.
- О, пойдемте - я вам все объясню!
И она еще час - делать ей все равно было нечего – водила меня от картины к картине, и так как мне было непонятно почти все, то спрашивать было просто.
Одно темное пятнышко на сером фоне оказалось любимым пуделем, которого на глазах художницы переехала машина. Вишневые пятна вокруг были не разбитые мозги, а только мысли, терзавшие женщину…
- А почему вы пишете все время в такой интересной манере? – спросил я.
- О! Я так все чувствую!..
- А если приходится объяснять?
- Ничего! Я объясню!..
Она говорила по-английски все лучше, а я все никак не мог освоить французский!
- А вы затрагиваете взаимотношения мужчин и женщин? – рискнул спросить я.
- Нет. Это сложно!..
В конце она ласково спросила, не куплю ли я несколько ее картин.
- А сколько они стоят? – вежливо спросил я.
- О! Вот эту я бы отдала за 400 долларов.
- Знаете, - сказал я. (Я-то думал, что она их будет раздавать даром.) - Я приехал в Багдад с нашего строительства на пару дней. Но если вы договоритесь с нами и приедете туда, то очень может быть, что мы купим у вас несколько картин.
- А! Ладно, - поняла она и махнула рукой. - Мне наш посол обещал купить их все в знак благодарности за развитие дружбы между нашими народами... Только дешевле…
И, мило улыбнувшись, современное искусство повернулось к своему черту-охраннику.
Вся жизнь - гипноз. Где бы мы ни были, постепенно подпадаем под убаюкивание окружающего уклада, и только когда нас будят и выставляют из него, мы оглядываемся и понимаем, что были не там, где предполагали. Так было, когда я приехал в отпуск и ясным взглядом посмотрел на Москву. Так было, когда я возвращался в Мадину в автобусе среди новоприбывших строителей, которые думали, что автобус, не особо поторапливаясь, спешит в рай.
А я-то знал, что меня сейчас снова посадят в родной кувшин, запечатают тяжелой печатью и кинут в знакомое болото, где я медленно опущусь на дно, и надо мной снова пойдут года… Но теперь всякого, кто меня бы вытащил и освободил, я убил бы на месте!..
Высыпавшие встретить автобус голодные на новости люди с радостью делились уже пережеванной информацией и сказали мне, что наши занимаются привычным делом - гуляют! Наш инженер-электрик празднует свой отъезд. Я пошел на звук родного хора, открыл дверь - и!.. Навстречу раздался радостный рев двадцати пяти глоток, приветствующих двадцать шестого, который решил поменять весь мир на их компанию... Так, наверное, грешники встречают в аду новенького.
До предела плотно сидящие люди по волшебству раздвинулись еще на одно место, и уже пробирался каким-то чудом сквозь сплошную человеческую массу в мою сторону Федор Мишкин с приятной улыбкой и со стаканом араки, уважительно налитым даже больше, чем у него. Я притворился уставшим и попросил пива, зная, что его нет. Но Федор хитро подмигнул, и оно чудом нашлось... Когда Федор хитро подмигивал, у него получалось все.
Как приятно, когда тебе рады. Пусть не в Кремле, не в министерстве, пусть не у родителей жены, а хотя бы в какой-нибудь пустыне!.
И тобой интересуются! Каждый внимательно расспрашивал меня, осторожно выведывая то, что ему было интересно. И я старался помочь всем... И голос Игоря Точилло вдруг прозвучал над ухом:
- А Эльхам уехала в Москву. Мы дали ей твой телефон. Ты ее там не встречал?..
И я ответил отрепетированно-уверенно:
- Нет, что-то она мне не звонила…
И вот я снова проснулся утром в Амаре – на железной кровати с поролоновыми матрацем и подушкой, в трехкомнатной квартире на третьем этаже, которую накануне быстро и умело на моих глазах освободил вдвое старший меня изыскатель Пономарев. Я на правах первого занял большую дальнюю спальню. В другой должен был жить приезжающий из отпуска Сергеич.
Я лежал в кровати, чувствуя себя метеоритом, всласть полетавшим по своим хлопотам и теперь постепенно остывающим от сверхскоростей и волнений. Вокруг уже не маячили миражи и восторги, а только голая пустыня разлеглась, как бесстыдница на пляже.
В мое отсутствие исчезла Галка, грустная, с большими, как у стрекозы, глазами, она собрала свой небольшой багаж и упорхнула искать зеленые муравы. Исчез Юркин, последний раз улыбнувшись ледяными губами. В моей бывшей квартире, где было столько событий, теперь радостно жил строитель Юмжаков, дожидающийся приезда своей жены. Строительство не терпит пустых помещений - дефицит жилья - и начальство перемещало нас, раскладывая, как пасьянс, отложив в сторону тузы.
То, что в мире все меняется, стерпеть, в конце концов, можно, но то, что это все время происходит с тобой – невыносимо.
В пятницу утром Амара была похожа на брошенный корабль - мужчины после четверга хотели тишины. Тихая, почти без жен, она изредка, как от ветра, похлопывала дверями. Где-то плескала вода.
Трудно снова возвращаться в забой. Мне захотелось в нем кого-нибудь увидеть. Пойду к Точилле, решил я, придумывая повод, попрошу курицу. Нам выдавали французских цыплят, но я же только приехал, и у меня не было. Хоть поболтаем о том, что тут было без меня. Может, тоже интересно…
Я вышел на лестницу, и навстречу мне сразу же попался наш новый председатель профкома, полупрозрачный от избытка выпитой вчера влаги и с блестящими, как у пришельца, глазами.
- Дим, ты не знаешь, где Селезнев живет? – сипло спросил он, и я показал ему на нужную дверь.
Пока он звонил, я задержался на минутку, чтобы посмотреть, что будет, если вдруг дверь ему откроет Настюха. Выдержит он, или начнет заикаться, как это случилось с механиком Шестеренкиным? Но открыл Мишка, человек был спасен, и я медленно побрел дальше.
- Миш, - услышал я за спиной, - ты не знаешь, где Чапа живет?
«Заспорили они вчера, что ли?» - подумал я. Чапой была все та же наша черная сука с оттянутыми жизнью тяжелыми сосками и принудительно развитым умом. Свое место проживания она не афишировала, и поэтому Мишкин голос, сердясь и ломаясь от дезинфекции, взвился вверх, а потом сорвался вниз:
- Ты думаешь, со мной, что ли?!
- Да там арабы приехали собак ловить, а Чапы нет.
- Слушай, не знаю я твоей Чапы! – смягчился Мишка. – Она спрятялась, ну и ты куда-нибудь линяй, чтобы случайно не прихватили!..
Дверь захлопнулась.
«Теперь он у нас будет «Чапой!» - подумал я… - «А ведь похож! Такие же ласковые манеры, … и все время что-то ищет…»
Я постучал и тут же толкнул дверь, за которой сейчас жили без жен Точилло и подселенный к нему Бардашев.
Игорь с Бардашевым завтракали, угрюмо уставясь в свои тарелки с салатом и хлебом, избегая смотреть не то, что в глаза, но и друг на друга. Любая часть тела соседа их раздражала. Что-то было не так. У Точиллы проблем не бывало, он разгонял даже чужие, и я деликатно поинтересовался:
- Что это вы такие с утра серьезные?
- Вот, Бардашев курицу варил, а она у него в окно улетела! - ответил вяло Точилло.
- Игорь! - взвился наш детонатор. - Ты варил курицу, ты ее где-нибудь и спрятал!..
- Где я могу спрятать вареную курицу?! Где!? Под подушкой!?.
И Точилло начал рассказывать, а Бардашов перебивать, и вместе у них получилось вот что. С утра они нежились каждый в своей постели, подвигая друг друга отправиться на кухню и сделать что-нибудь вкусное. Лучше – сварить курицу. Точилло давал идеи, а Бардашов, с его большим трудовым стажем, умело от них уворачивался. Два корифея, напрягая незаурядный интеллект, боролись, лежа каждый в своей кровати. Наконец, физиология взяла свое, и Бардашев быстро выскочил в туалет. Потом, как добрый молодец в сказке, сразу в ванную, а оттуда на кухню и увидел, что чудо свершилось - на плите стоит кастрюля, а в ней уже плавает курица. Ага, подумал он, возвращаясь в комнату и видя, что Игорь притворяется, будто еще не вставал.
- Ну, что, курицу поставил? - спросил Игорь.
- Какую курицу? - невинно ответил Бардашев. – Ничего я не делал.
- Ну, нет, так нет… - ответил Точилло и тоже отправился в свой триатлон.
- Что есть-то будем? – спросил он весело, вернувшись и забираясь в кровать. – Так курицы хочется!..
- Ну, а чего ж не поставил?..
Так они подкалывали друг друга, по очереди выходя из комнаты и забегая на кухню, чтобы проверить, как идут дела, а там все шло прекрасно: и огонь был убавлен, и все, что надо, положено. Скоро Бардашев кольнул курицу ножом, понял, что она готова, невинно вернулся в комнату и стал расставлять тарелки.
- Чего это ты? – спросил Точилло. – Пустые тарелки грызть будем?
- Ладно, Игорь! Ты хоть салат порежь! – ответил миролюбиво Бардашов.
Накрыв стол, они поставили стулья, и Точилло весело сказал:
- Бардашев! Тащи курицу!
- Сам тащи! - ответил Бардашев без обиды и пошел на кухню.
Ни курицы, ни кастрюли, ни даже огня на плите не было!
Обычно Бардашев заводился с пол-оборота, но тут он взвился прямо с места:
- Игорь! – ворвался он в комнату. – Ну, сколько можно подкалывать!? Есть же хочется!..
- А кто тебя подкалывает? Курицу-то неси! – приятно улыбаясь, ответил Игорь.
- Сам неси! Ничего я нести не буду!.. – выкрикнул Бардашов и улегся на кровати.
Точилло весело отправился на кухню и весело вернулся:
- Ну, ладно тебе все прятать. Остынет же!..
Бардашев в промежутках между фонтанами возмущения искренне заявил, что если ему сейчас же не подадут сюда курицы, то он упакует вещи и уйдет жить куда угодно, хоть на другой контракт!..
Наконец, они вдвоем вышли на кухню, а потом обыскали всю квартиру. Курицы не было! И сознаться в том, что никто из них не потрошил курицу, не чистил овощей, не клал вермишели – было трудно, потому что трудодни засчитывались!..
Задумчивые, они вернулись в комнату и стали есть салат уже под строгим контролем друг друга.
«Вот интересно, - подумал я. - Должно же быть какое-то простое и естественное решение этой мистике!..»
И в эту минуту к нам в комнату заглянул Камельков:
- Игорь, я вам кастрюлю возвращаю!
- Какую кастрюлю? - насторожился Точилло.
- В которой я курицу варил! Ты что, забыл?
- Что забыл?
- Что ты мне вчера разрешил вашей плитой воспользоваться. Наша же не работает! Ты только сказал, чтобы я все тихо делал...
- А-а! Хорошо!.. - протянул Точилло и повернулся ко мне:
- А ты чего хотел?
- Да так... - замялся я. - Хотел курицу сварить... – И пошел к дверям.
А Игорь, накладывая себе побольше салата, уже весело спрашивал:
- Бардашев! А ты курицу любишь?
- Нет! - процедил тот сквозь зубы.
- Тогда давай в следующий раз сделаем шашлык!..
А я шел к себе и думал. Вот живут люди в своем привычном замкнутом мире. И в него невидимо проникает кто-то из другого мира, творит, что хочет, и люди не понимают, что происходит. Они на всю жизнь остаются голодными, у них меняется психика, и они никогда не узнают, что с ними случилось! А если бы Точилло не был оптимистом, какой трагедией могло бы обернуться такое событие, вплоть до исхода из голодной вселенной всех бардашевых?!.
На что может надеяться человек, если в любую минуту он может пропустить что-то важное? Хорошо, если это плохое…
Продолжение:
http://www.proza.ru/2012/03/20/1947